— Здравия и согласия!.. — кричали. — Горько!
Стах неловко целовал Иренку в губы. Зенек наливал себе стакан за стаканом. На минутку около него присела Галина:
— Не хлещи так. Свалишься — тогда стыда не оберешься.
Он даже не взглянул на нее и, видимо, не услышал. Галина наконец оставила его в покое и пошла танцевать с каким-то парнем. Она была старше Зенека и уже в годах. Недурна собой и работящая, а вот замуж выйти почему-то не удалось. Галина не признавалась, что мечтала выйти замуж, но каждого парня жадно провожала глазами.
Отец, захмелев, громче других кричал:
— Горько, горько!..
И снова Стах оборачивался к Иренке.
Сначала люди пробовали заговаривать с Зенеком, но он не отвечал, и его оставили в покое. Кто-то даже шепнул довольно громко: зачем это Станкевичи привели с собой своего придурка?
Зенек ничего не слышал. У него перед глазами стояла красная морда Франчука рядом с лицом Иренки. А жена Беняса вносила все новые и новые блюда.
— Ешьте, дорогие гости, ешьте, — приговаривала она. Но Зенек не ел, только пил. Рядом с ним уселся старый Балабан, мясник и торговец свиньями. Он никогда не упускал ни единой возможности напиться до потери сознания. Несмотря на большие заработки, старик ходил оборванный, как нищий. Взрослые дети стыдились его, жена бросила его и уехала в Люблин. Руки у Балабана были золотые, ему не было равных в приготовлении колбас и других мясных изделий, поэтому его всегда приглашали на свадьбы и крестины. Он сразу же, в самом начале веселья, напивался, сваливался где-нибудь в углу и спал до утра, никому не мешая.
Балабан пока был лишь наполовину пьян и говорил разумные вещи.
— Пьешь, Зенек… — не то утверждая, не то спрашивая, произнес он.
Зенек не ответил. Может быть, вовсе не слышал вопроса.
— Пей, сынок, пей, водка — это хорошая штука!
И тут же хриплым голосом старик запел о том, что водка-де лучше, чем девушка, потому что никогда не изменит.
Зенек повернулся к нему. Он долго смотрел слегка помутившимися глазами на склоненную седую голову соседа и наконец, как бы только сейчас заметив его, спросил:
— Это гости пели, Роман?
— Спеть тебе еще раз? Могу, только налей, а то у меня в горле пересохло.
Они наполнили стаканы, подняли и внимательно посмотрели мутноватую жидкость на свет. Единым духом выпили, разом крякнули.
— Могу спеть! Почему не спеть? Водка лучше…
— Перестаньте!
— Сам не знаешь, чего хочешь. То пой, то не пой… — Пьяный Балабан был настроен необычно дружелюбно и благодушно.
— Горько! Горько! — кричали гости, жадно глядя, как Стах, обнимая жену, все более страстно впивался ей в губы. Рычали от удовольствия, радостно похлопывали себя по коленям и громко гадали, сколько детей будет у этой пары.
Матеуш пил наравне со всеми. Однако голова у него была крепкая, выпитый самогон не слишком на него подействовал. Он также часто провозглашал тосты за молодых и гостей, но, когда увидел облокотившегося на стол Зенека, отодвинул стакан и долго глядел на побледневшее лицо парня. Потом придержал за рукав проходившего мимо Станкевича:
— Людвик, смотри, парень твой напьется.
— Пусть пьет. Взрослый уже! — Пьяный Станкевич становился агрессивным и не терпел возражений. До сих пор еще ходили легенды, как молодой Людвик разгонял вечеринки и свадьбы, если ему кто-нибудь наступал на ногу. Свою Розальку тоже себе завоевал, расправившись со всеми претендентами на ее руку. Ей предсказывали печальную жизнь. Однако Людвик остепенился, занялся хозяйством, был хорошим, хотя и не очень внимательным мужем. Когда он был пьян, прежние причуды иногда возвращались к нему, но никто бы не мог сказать, что он напивался слишком часто.
Сейчас он сердито смотрел на Матеуша, хотя они были приятелями и Станкевич уважал плотника как никого другого.
— Его дело! В няньках не нуждается, не ребенок! Пусть пьет!
— Видишь ли, Людвик, я о другом. — Матеуш почти силой усадил приятеля рядом с собой. — Ведь они с Иренкой были неравнодушны друг к другу.
— Старое дело!
— Старое не старое, а посмотри, как он смотрит на нее. Напьется парень и устроит скандал. Ревнивый он и… калека, понимаешь?
— Так… — Весь гонор Станкевича сразу же исчез. Старик как-то сник, руки опустились. — Так…
— Зачем ты вообще его сюда привел? Тяжело парню.
— Ведь я не волок его сюда силой. Если бы он не хотел, то мог бы не идти. Налей, Матеуш! Выпьем за мою пропащую жизнь. Один парень был у меня и тот не удался.
— Не говори глупостей! Не обязательно ведь ему работать в деревне! На свете существует столько специальностей.
— Э-э-э… А я свое кровное добро отдам какому-нибудь приблудному, да?
Матеуш медленно разливал самогон, потом задумчиво поглядел на Людвика и поднял стакан:
— Наше здоровье, Людвик. Чтобы нам дождаться свободы.
— Скорее могилы дождемся. Видишь, что эти негодяи вытворяют?..
И пошел разговор о тяжелом житье-бытье, о войсках и севе, о горящих деревнях, о телятах, о клейменых свиньях, о ценах на табак и о дочерях, о хозяевах, свадьбе и молодых.
— Горько! Горько! — громыхнуло снова из соседней комнаты, когда оркестр на минуту смолк. Оба старика поднялись и двинулись туда. Балабан, уже почти лежа на столе, выкрикивал слова очередной песенки.
Проходя мимо Зенека, старик Станкевич потрепал его по плечу:
— Не расстраивайся, сын! Все уладится.
Зенек не ответил отцу. Комната у него перед глазами уже ходила ходуном.
За стеной снова загремела музыка.
Ритмично затопали ноги. Зенек тяжело поднялся, не обращая внимания на пьяного Балабана, спотыкаясь, дошел до двери, у которой теснились пожилые женщины, наблюдая за танцующими и обмениваясь замечаниями. У каждой были здесь дочери, племянницы или просто знакомые. Он бесцеремонно растолкал увлеченную зрелищем толпу и вошел в комнату. Посреди большого, ритмично притопывавшего круга кружились четыре пары, поочередно проскальзывая друг у друга под поднятыми руками. Одной из этих пар были Стах и Иренка.
Зенек долго стоял, покачиваясь на здоровой ноге, потом двинулся к танцующим, однако не успел сделать и двух шагов, как кто-то крепко схватил его под руку:
— Зенек, иди-ка сюда, мне надо потолковать с тобой. — Он уже готов был надерзить в ответ, но, обернувшись, увидел Матеуша и позволил увести себя.
Они вышли в темную, еще теплую осеннюю ночь.
— Ты, я вижу, лучше стал ходить, — начал Матеуш.
Зенек молчал.
— Говорят, ты каждый день много, ходишь, разрабатываешь свою ногу. Это хорошо. Увидишь, парень, еще будешь танцевать!
Зенек по-прежнему молчал. Матеуш на ощупь сворачивал себе самокрутку.
— Закуришь? — спросил он, подавая парню кисет, а когда тот не ответил, сунул ему в рот самокрутку и принялся сворачивать вторую. Они прикурили, прикрывая руками огонь спички, и затягивались едким дымом.
— Жаль тебе Иренку? — неожиданно спросил Матеуш.
Цигарка Зенека замерла, не дойдя до губ. Он не отвечал, глядел в темноту.
— Жаль, да?
— Почему вы спрашиваете? — Голос Зенека был хриплым, каким-то чужим.
— Да ведь видно.
— Видно?
Они дошли до отесанного дубового кряжа, сели. Матеуш положил руку парню на колено, долго молчал, как бы обдумывая, с чего начать.
— Давно я хотел с тобою поговорить. Все случая не было. Ведь ты знаешь, что я желаю тебе добра и сочувствую твоему несчастью. Тяжело это, нет слов. И девушка твоя вышла замуж. Конечно, жаль…
— И в армию меня не взяли… — неожиданно пожаловался Зенек. Он чувствовал потребность излить перед кем-нибудь душу. Водка шумела у него в голове и толкала на откровенность. — В армию не взяли. Хозяйства я не получу. Сестры издеваются. Мать пилит. А я разве виноват? Если бы не отец, то утопился бы… Тот у всех на глазах целует Иренку, а люди надо мной смеются.
— Никто не смеется. Это тебе кажется.
— Вам хорошо так говорить! Вы никогда не были хромым. Поковыляли бы на такой ноге, увидели бы, как это приятно. Потешаться каждый дурак сумеет… Даже немцы надо мной смеялись. Все на меня: придурок да придурок… А я разве дурак? Ну скажите!
— Нет, Зенек…
— Тогда возьмите меня в организацию, — внезапно тон его стал умоляющим. — Буду служить, как пес, сделаю все, что прикажете. Возьмите меня!
— В какую организацию? — Матеуш, казалось, смутился.
— Сами говорите, что я не дурак. Думаете, что я ничего не вижу? Возьмите меня.
— Поговорим об этом при случае. Сейчас не время для таких разговоров.
— Вы такой же, как и все. — Зенек спрятал лицо в ладони и вдруг расплакался, безутешно, как ребенок.
Матеуш сидел молча, дымил своей самокруткой, потом похлопал его по спине:
— Ты многого не понимаешь. Если будет какое-нибудь дело, в котором ты сможешь помочь, мы не забудем тебя.
— Я все могу делать! Все, слышите?!
И ему стали давать разные поручения. Зенек ходил в Жулеюв, передавал знакомым и незнакомым людям какие-то тайные распоряжения, возвратившись, докладывал Матеушу либо его брату Александеру. Однажды его направили в Люблин. Он должен был явиться на Замойскую улицу, забрать там пакет и привезти в деревню. На станции в Люблине он нарвался на облаву, но немцы, оглядев его, пропустили и даже не потребовали документов. Когда он рассказал об этом Матеушу, тот глубоко задумался.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — только и сказал он и с этого времени начал все чаще давать Зенеку поручения. Зенек же мечтал о другом: о карабине с патронташем, о патрулировании по деревне. Он хотел быть таким же, как другие, те, кто по ночам нес дежурство, охраняя деревню от немцев и бандеровцев. Но на все его просьбы Матеуш неизменно отвечал: «Еще не время».
Снова в свободные минуты Зенек уходил на Вепш, как и прежде, разговаривал с ним, рассказывал, что делал и что бы хотел делать, поверял ему свои горести. Только об Иренке не вспоминал никогда. Иногда он встречался с ней на улице, кланялся издалека, но никогда не разговаривал.
О чем мог он с ней говорить? Рассказать о том, как его терзала ревность, когда на глазах всей деревни, приглашенной на свадьбу, ее целовал Стах? Или о том, что она была первой и, видимо, последней его любовью?
Не о чем им было разговаривать.
В деревне был парень, чья судьба немногим отличалась от его судьбы, — рыжий Бенек, внебрачный сын старой Валяськи. Она была податлива на мужскую ласку, а о детях своих заботилась мало, едва подросших, посылала их работать в богатые хозяйства. Вот уже несколько лет она не показывалась в деревне, но сыновья ее оставались здесь. Бенек был самым младшим. С малых лет он работал у Малевских, спал в конюшне, мылся раз в неделю, в воскресенье, и то на колодце, и вконец одичал от своей полуживотной жизни. Его тоже называли придурком. Прежде Зенек не раз издевался над рыжим — даже не по злобе, а просто так, для забавы: над ним все издевались. А Бенек смотрел тяжелым взглядом из-под рыжих нестриженых косм и никогда не отвечал на насмешки. Люди опасались, что когда-нибудь он подожжет деревню. Его можно было принять за сумасшедшего и даже за преступника.
Все это припомнилось Зенеку, когда однажды, в хмурый осенний день, Бенек без единого слова уселся рядом с ним на берегу Вепша. Он долго чесал грудь, потом закурил и угрюмо оглядел Зенека.
— Чего тебе? — первым нарушил молчание Зенек.
Бенек медленно бросал в воду кусочки глины. У него были большие, тяжелые ладони, грязные и потрескавшиеся.
— Не приняли меня в организацию.
Зенек ошеломленно глянул на него:
— Ты хотел вступить в организацию?
— А почему бы и нет? Владека Малевского приняли. Я видел, как он прятал карабин. На патрулирование ходит. А меня не взяли: думают, что я сумасшедший. А с чего они взяли, что я сумасшедший, скажи, Зенек?
— Ты не сумасшедший…
— О тебе тоже говорят, что ты сумасшедший. А ведь это неправда, я знаю. И Иренка тебя бросила.
— Оставь ее в покое. Ты чего-то хотел?
— Хотел. Но ты не подумаешь, что я сумасшедший?
— Нет.
— Давай уничтожим молокозавод.
— Молокозавод? Зачем?
— Как это зачем? Везде уничтожают молокозаводы. Либо избивают тех, кто приезжает клеймить скот. Но, это нам не по силам. Слишком мы приметны: ты хромой, я рыжий…
Зенек наблюдал за парнем с возрастающим интересом. Бенек его удивлял. Все в деревне считали его придурком, помыкали им, дразнили, унижали и оскорбляли, а он молча сносил все. Почему страдал он за чужую вину — вину своей матери? Почему не говорил людям, что он такой же, как и они, почему не заставил их замолчать, прибегнув к силе своих мощных кулаков? И тут же понял. А почему он сам не заявил людям, что он ничуть не хуже их, почему разговаривал с Вепшем, а не со своими сверстниками? Он тут же проникся симпатией к этому грязному, обросшему парню.
— Сколько тебе лет, Бенек?
— Двадцать… Послушай, если мы уничтожим молокозавод, выпустим молоко, спалим долговые обязательства, тогда нас наверняка примут в организацию.
— А если нам это не удастся?
— Почему не удастся? Я все продумал. Даже оружие имею…
— У тебя есть оружие?
— С начала войны держу. Закопал. Ну так как же? Ты согласен?
— Почему ты пришел именно ко мне?
— А к кому же еще? Чтобы меня высмеяли? Ты такой же, как и я… — И добавил тихо: — Убогий…
Зенек обнял парня за плечи. От него пахло конским навозом и давно немытым телом, но Зенек не обращал на это внимания. В эту минуту Бенек был для него самым близким на свете человеком.
— Согласен, Бенек. Только надо все хорошенько обдумать. Если попадемся, то нам конец.
— Конечно. Спешить некуда, молокозавод не убежит.
Они подошли к молокозаводу с двух противоположных сторон, хотя никто не обратил внимания на то, что они вышли из деревни. Придурками интересовались мало. Зенек редко пользовался палкой — с ней он чувствовал себя еще более убогим, — однако теперь опирался на нее: так легче было идти. В кармане он сжимал почти новый пистолет. Несколько дней потратили они с Бенеком, чтобы досконально изучить это оружие. У Бенека их было припрятано несколько штук, а кроме того — целый ящик карабинов, патронов и гранат. В сентябре 1939 года Бенек утащил его из разбитой обозной повозки и закопал.
Здание молокозавода было темным и тихим. Ночью в нем никого не было.
Без труда они сняли замок и проникли внутрь. Светили прикрытым фонарем. Основную работу делал Бенек: разбивал бочки, взламывал замки, всюду раскидывал пучки пакли. Он хорошо знал это помещение, потому что не раз привозил сюда молоко и выполнял различную тяжелую работу. Одним сильным ударом он разбил деревянный шкаф и вытащил из него контрольные книги поставок молока. Зенек светил ему, не выпуская из рук пистолета.
Когда сметана залила весь пол, они зажгли охапки пакли, затем спокойно вышли и остановились на другой стороне шоссе. Ждать пришлось довольно долго. Увидев, что окна осветились желтоватым блеском, они не спеша двинулись через поле в сторону деревни.
На следующий день в Жулеюве свирепствовала жандармерия, всюду сновали полицейские. Пытался установить участников операции и Матеуш, но никто не имел ни малейшего понятия о том, кто разгромил и поджег здание молокозавода.
Предположений высказывалась масса. Все единодушно отмечали, что диверсия была осуществлена умело, без брака.
Матеуш был зол. Что это еще за самоуправство на территории, которая находилась в его ведении? Он мобилизовал всех своих людей, чтобы разузнать, кто мог это сделать.
Если это какая-то другая организация, то целесообразно войти в контакт с ней и разграничить сферы действия. Если же кто-нибудь сделал это по своей инициативе, то его следует принять в организацию, потому что в одиночку он может наделать глупостей. Лучше, чтобы он находился под контролем.
Однако никто ничего не узнал — ни немцы, ни Матеуш.
После нападения на молокозавод Зенек заметно повеселел, стал разговорчивее, даже шутил с Бронкой. Сознание того, что в сарае спрятан пистолет, вселяло в него уверенность. Он знал, что достаточно вытащить из тайника этот кусок металла, потянуть, нажать где требуется, и любого храбреца можно отправить на тот свет.
Осень вступила в свои права. Люди спешили закончить последние работы в поле, свозили картофель и свеклу; тут и там грохотали молотилки.
По Вепшу больше не плыли трупы.
Вести доходили все более тревожные, но здесь было спокойно. Крестьяне, взбудораженные клеймением скота, теперь смирились с этим и даже нашли выход из положения: просто резали свиней, снимали бирку, прикрепляли к уху какой-нибудь падали — и делу конец. Некоторых из тех, кто клеймил скот и чересчур усердно выполнял свои обязанности, изрядно проучили, и они притихли. Из Варшавы приезжали торговцы, скупавшие табак и махорку, наиболее оборотистые развернули вполне солидный бизнес, даже установили связь с местными полицейскими, убедив их, что полякам не пристало слишком рьяно служить немцам.