Прошла зима.
Зенек продолжал свои прогулки. Старик, глядя на него, всем сердцем переживал, жалел, что пропадает такой парень. Сестры только шептались по углам. Ни одна из них не отважилась теперь выступить против него. Только мать отчаянно ругалась при каждом удобном случае, и Станкевич порой вынужден был отступить. Однако и она сразу же затихала, когда старика охватывала ярость. В такие минуты он становился опасным, и Зенек старался быть рядом. Он боялся, что старик в минуту гнева сделает что-нибудь такое, что лишит его, Зенека, отцовской опеки. Он упирался своей негнущейся ногой в пол и внимательно следил за всеми движениями отца, чтобы при необходимости вовремя удержать его. Он был достаточно силен для этого.
Снег медленно таял, и Вепш широко разлился. Река пришла к Зенеку, почти к самому его дому. Впрочем, никого это не волновало. Так бывало каждый год. Ежегодно мутная вода подходила к высокому косогору, на котором раскинулась деревенька, и, не причинив никакого зла, постепенно возвращалась в свое русло. Над водами разлившейся реки кружили чайки и кричали, почти как новорожденные дети, внимательно наблюдая за своими гнездами, свитыми на выступавших из воды островках травы и камышей. Деревенские мальчишки плавали тогда по разлившейся реке в корытах, деревянных бадьях и просто на досках, терпеливо высматривали гнезда чаек и разоряли их — просто так, ради развлечения. Когда ребята склонялись над гнездами, над их головами раздавался громкий жалобный писк чаек.
«Они беспомощны, как и я», — думал Хромой, хотя пацаном был заводилой в таких, забавах.
Потом на лугах появились желтые цветы — признак того, что вода спадает и река возвращается в свое русло. Крестьяне внимательно смотрели на луга — единственное деревенское пастбище, — а коровы, чувствуя дыхание весны через открытые двери хлевов, тоскливо мычали.
Он не зашел к Зависьлякам, несмотря на то что дважды падал, искалеченная нога горела, нещадно болела негнущаяся стопа. Таков приказ… Осталось только Вуйтовице… перебраться через железную дорогу — и вот уже первые хаты их деревни, беспорядочно рассыпанные по полю. Как-то он слышал разговор Матеуша со стариком Станкевичем. Они говорили, что, как только кончится война, надо бы Зенеку поступить в школу, приобрести какую-нибудь специальность и переселиться в город. Матеуш умел убеждать, и старик задумчиво крутил ус. Может быть, соглашался с ним? А у Зенека мурашки пробегали по спине. Покинуть все: родной дом, деревню, реку? Здесь все было для него ясно и понятно. А там, в городе?..
Со двора Боровцувов его лениво облаяла собака, — видимо, из сеней, так как лай ее был приглушенным. Он миновал и эту хату. С Янкой Боровцув он учился в одном классе, делал за нее арифметику. Тупая была девчонка, но гордилась, что у нее первой во всем классе начали расти груди. Однажды в седьмом, а может быть, в шестом классе он целовался с ней на железнодорожной насыпи, а потом Зенек угрожал, что если она не пойдет с ним на насыпь, то он не будет помогать ей по арифметике.
Янка давно вышла замуж, родила ребенка. Ее муж не состоит в организации — боится. Над ним смеялись, а он отвечал, что не спешит в могилу. Но никто из их организации до сих пор не погиб, только двоих арестовали немцы. Оба живы, один в Майданеке, другой в Замке.
Снег хрустит под ногами… Во время таких прогулок в одиночестве в голову приходят странные мысли, преследуют воспоминания. Зенек старается отмахнуться от них.
Когда-то Янка обозвала Иренку свиньей. Он знал почему: ревновала. Ему нравилась Иренка.
Теперь Иренка уже стала Франчуковой и ждет ребенка. Стах добился своего: ходил за ней, пока не согласилась. Ему здорово везло: денег имел много. Торговал табаком с варшавянами и гнал самогонку с Зыгмунтом Рыбакувым. Стах пил как сапожник — говорил, что в его деле иначе нельзя. Люди шептались, что Иренке живется с ним нелегко. Впрочем, жизнь со старухой Франчуковой даже для святого была бы невыносима.
Стах тоже принадлежал к организации, и его уважали. Когда нужны были лошади или деньги, он всегда охотно их давал. Зенека же всегда передергивало, когда он видел красную морду Франчука.
В Вуйтовице первый дом от реки принадлежал Краузе. Говорили, что по происхождению он немец, что, как и его брат, служит в немецкой жандармерии. Но с Краузе все было в порядке. Он не был с ними, но и не мешал, даже если к нему обращались с какой-нибудь просьбой. А вот дочь его путалась с немцами, — правда, только с одним немцем из фабричной охраны. Люди, впрочем, говорили, что он, кажется, чех, но ни слова по-польски он не понимал, а ведь чешский язык сходен с польским. Несколько раз предупреждали Ядвигу, что остригут ее, но она никого не слушала и почти каждый день ходила в Жулеюв. Сидели с этим фрицем в закусочной, обнимались на людях, затем шли к нему на квартиру. Старуха Краузе говорила людям, что Ядвига имеет право любить кого захочет. В ответ ей молча кивали. Не поймешь, что у людей в душе.
Однажды в начале весны в деревню приехала комиссия клеймить скот. Крестьяне встревожились. Им объявили, что меченый скот нельзя ни резать, ни продавать без уведомления немецких властей. «Как же это так? — думали люди. — Моя корова, мои свиньи — и теперь вроде бы уже не мои? Немецкие? А кто кормил их, кто ухаживал?»
Комиссия уехала, а хаты по вечерам гудели, как улья. Крестьянам нанесли удар в самое больное место — занесли руку над их собственностью.
Старик Станкевич бродил по двору как в воду опущенный, раздражался из-за каждой мелочи. Он, всегда такой заботливый к скотине, теперь ни с того ни с сего лупил черенком вил коров и свиней, пинками разгонял кур, гусей и уток.
Зенек снова начал ходить на Вепш, снова сидел на своем любимом месте и смотрел, как темная речная вода текла внизу, под его ногами.
Все чаще ему хотелось броситься вниз головой в водоворот и больше не выплыть. Он представлял себе свое тело на дне реки, на гладком песчаном дне, но отгонял от себя эти страшные мысли и, крестясь, ковылял домой.
Июнь был знойным. Люди чуть свет спешили в поле, где скопилось немало работы: прополка, уход за табаком, свеклой.
Зенек продолжал упорно тренировать свою ногу. Как зимою в снег, так теперь в высокие травы на берегу Вепша он падал измученный, готовый отказаться от своей затеи. Он то начинал молиться, то проклинал все на свете, но все же поднимался и снова начинал свои упражнения. Люди видели его усилия и единодушно пришли к заключению, что рассудок Хромого окончательно помутился.
Только отец не говорил ни слова. Он наблюдал за сыном из-под прикрытых век и приговаривал:
— Моя кровь! Задиристый! Настойчивый!
Полдни тогда были жаркими, это Зенек помнил хорошо. Он сидел на берегу, подставив лицо легкому ветерку, тянувшему прохладой от воды. На середине реки что-то чернело. Зенек посмотрел машинально, без всякого интереса. Мало ли разных предметов плыло по Вепшу? Минуту спустя, однако, он встал, присмотрелся внимательнее — и тотчас же по спине пробежали холодные мурашки. Это был человеческий труп.
— Отец! Отец! — закричал он, повернувшись к дому. — Утопленник плывет по Вепшу!
— Что? — не понял старик, занятый чем-то во дворе.
— Утопленник плывет!
Крик Зенека услыхали соседи, толпой прибежали на берег, как обычно в таких случаях, по дороге хватая первое попавшееся под руку: багры, вилы, мотыги.
Вытащили.
Это была молодая нагая женщина с разбитой головой. Долго стояли над трупом, теряясь в догадках. Наконец привязав утопленницу за ноги к дереву на берегу, отправились в полицейский участок и к ксендзу. Полицейские покачали головами, что-то записали, утопленницу приказали похоронить. Похоронили ее у кладбищенской стены, там, где хоронили самоубийц. Ксендз Голашевский справил панихиду за упокой христианской души.
Потом были и другие: женщины, мужчины и даже дети, одетые и нагие, искалеченные и без следов увечий, начавшие уже разлагаться, смердящие и убитые совсем недавно.
— Бандеровцы зверствуют! — разносилось по округе. — Вырезают целые деревни!
А потом в верховьях Вепша начали гореть деревни. Они пылали почти каждую ночь.
— Хорошо, что это не у нас, — говорили люди. Бабы творили молитвы: — Спаси нас, господи!
О нравах бандеровцев рассказывали Кароль Стасяк и Бронек Мадзяр, которые до войны служили в полиции. Снова собирались вечерами по хатам, сидели вдоль стен и обсуждали происходящее. Высказывались серьезно и осторожно…
Зенек, один из немногих, ходил на Вепш ежедневно и считал проплывающие трупы. Увидев тело, он читал молитву и высматривал следующее. Прекратились даже его обычные беседы с рекой.
— Ты окончательно потеряешь рассудок из-за этих покойников, — стращала его мать, когда он ночью просыпался от собственного крика.
Зенек ничего не отвечал, а наутро снова шел на реку, на свое обычное место. «За что вас погубили? — думал он. — За что? Что вы сделали этим негодяям?»
Однажды он встретился с Иренкой — она пришла на реку. Зенек оглянулся: она стояла у него за спиной, и скрыться было некуда. Минуту они молчали. Он глядел на нее снизу вверх, как когда-то на немецкого солдата, и охотно провалился бы сквозь землю. Ему было стыдно так сидеть, но было стыдно и встать.
— Сидишь? — спросила она.
— Да вот сижу…
— Плывут? — Кивком головы она указала на реку.
— Сегодня еще не плыли.
Снова наступило молчание. Он нервно ковырял землю, она поправляла волосы.
— Один сидишь?
— Как видишь…
— Зенек…
Он поднял на нее глаза.
— Зенек… — снова повторила она.
Он не отозвался.
— Зенек, Стах хочет на мне жениться.
— Пусть женится… Мне-то что до этого?
— Но я не хочу.
— Тогда не выходи за него.
— Зенек… я хотела… хотела тебе что-то сказать.
— Говори. — И он снова уперся взглядом в траву между вытянутыми ногами.
Иренка присела на корточки около него:
— Не знаю, как тебе сказать…
— Тогда не говори.
— Почему ты такой?
— Какой? — Он не поднял головы.
— Людей избегаешь, на реке прячешься, становишься диким.
— А тебе какое до этого дело? — Он чувствовал, что сейчас закричит или разрыдается.
— Помнишь, Зенек…
Он уперся рукой о землю, пружинисто оттолкнулся и встал, распрямившись:
— Ничего не помню… Ничто меня не касается… Пошли вы все… Весь свет…
Она расплакалась, и Зенек смягчился:
— Чего ты, наконец, хочешь от меня?
— Если ты скажешь, чтобы я не выходила за Стаха, я не выйду.
— Ну и что?
Иренка встала, вытерла глаза и, не сказав больше ни слова, пошла в сторону деревни.
Он снова сел и задумался.
Возле самого берега плыл труп мужчины. Зенек вздрогнул.
— Если что на роду написано, того не избежишь, — прошептал он очень тихо.
Месяц медленно бледнел, небо на востоке начало светлеть. Зенек приостановился: что это — солнце всходит или горит где-то? Нет, это рассвет. Он ускорил шаг. До дома оставалось километра два. Опаснее всего идти через деревню: каждый остановит, будет спрашивать. Что он должен отвечать? От ходьбы болело все тело. Однообразным движением он выбрасывал вперед негнущуюся ногу, затем наклонялся…
В деревне его никто не заметил. Рассвело, когда он входил на отцовский двор.
Услышав скрип калитки, мать беспокойно заворчала в кровати:
— Старый, Зенек снова где-то шастал. Всю ночь его не было и постели.
— Не твое дело. — Разбуженный Станкевич потянулся за кисетом с махоркой, медленно, покусывая край газеты, сделал самокрутку и закурил. Потом встал и вышел на кухню. Как раз в это время Зенек открывал дверь.
— Пришел? — пробурчал старик.
Сын ответил что-то невнятное.
— Закуришь? — Отец пододвинул ему кисет.
Зенек, не снимая шубы, сделал самокрутку.
— Садись, — приказал старик.
Зенек послушно сел.
— Где был? Таскаешься по ночам…
Отец смотрел на сына спокойно, прищуренными глазами. С минуту сидели неподвижно, молча, настороженно.
— Послушай меня, Зенек, — не спеша, рассудительно заговорил отец. — Ты уже взрослый, знаешь, что делаешь, сам за себя отвечать можешь. Не думай, однако, что я дурак и не знаю, куда ты ходишь.
Зенек открыл было рот.
— Молчи. Я не спрашиваю тебя ни о чем, но хочу тебе кое-что сказать — ты ведь мой сын. Ну разве ты можешь воевать?
— А вы считаете, что все должны прятаться по хатам? Не видите, отец, что происходит?
— Вижу. Я, если будет нужно, и сам пойду. Но ты… — Он невольно посмотрел на его ногу.
Глаза Зенека запылали огнем:
— И вы, отец, тоже? — Голос его зазвенел.
Старик указал на дверь, ведущую в комнату:
— Мать и девчонки.
Снова курили в молчании. Наконец старик поднялся, придерживая штаны рукою:
— Поговорим как-нибудь в другой раз. А сейчас ложись. Далеко был?
— Километров двадцать.
Станкевич шагнул к сыну, но неожиданно махнул рукой, повернулся и скрылся в комнате.
ГЛАВА II
Той ночи Зенеку не забыть до гроба. Их разбудил стук в окно. Некоторое время все лежали, затаив дыхание. Стук повторился.
— Кто там? — Голос матери слегка дрожал. Ночной визит в те времена не сулил ничего хорошего. Отец прислушивался. На всякий случай у него был заранее продуманный путь для побега.
— Откройте, Станкевичева, это я…
Они узнали голос Матеуша и с облегчением вздохнули. Старик зашаркал к двери. Щелкнул засов.
— Забирай, Людвик, своих, и прячьтесь под обрывом.
— А что произошло?
— Бандеровцы едут.
— Зачем?
— Как это зачем? Ты что, не видел тех, что плыли по Вепшу?
Зенек вышел в сени в одном белье и как зачарованный глядел на Матеуша, на его карабин и патронташ с патронами.
— Предупредите соседей, а мы идем на шоссе.
Все жители деревни лежали под высоким берегом Вепша. Не хватало человек двенадцати. Зенек понял, что они ушли с Матеушем на шоссе оборонять деревню. Чуть больше десятка… Зенек почувствовал себя чрезвычайно глупо.
За их спиной бурлил Вепш. Люди с опаской озирались, и было трудно понять, чего они боялись больше: фашистов-бандеровцев или плывших по реке трупов.
Однако бандеровцы до них не доехали: задержались в Махувце, расположенном в семи километрах от их деревни. Там застрелили двух стариков, которые не успели скрыться.
Утром, когда возвращались, Зенек увидел идущую с родителями Иренку. Она задержалась — похоже, что хотела поговорить с ним. Затем ее догнал Франчук…
После той памятной ночи Зенек постоянно думал о Матеуше. Были дни, когда хотел пойти к нему и попросить принять его к себе в отряд, дать оружие: для стрельбы ведь ноги не нужны, достаточно рук и хорошего глаза… Но когда, уже собравшись, он ковылял через избу, решимость покидала его. Снова посмотрят с жалостью на его искалеченную ногу…
Поговорить им удалось только осенью — на свадьбе у Иренки. Сначала Зенек не хотел идти, хотя пригласили их всех. Они пришли вдвоем. Франчук поцеловал руку матери, обменялся рукопожатием с отцом и Зенеком и, прокашлявшись, объявил, с чем пришел. Иренка крутила в пальцах бахрому платка и не поднимала глаз от пола.
Зенек сидел неподвижно, прислонившись к стене. Он был бледен, так и не произнес ни единого слова. Отец и мать пообещали молодым, что придут обязательно.
Потом поговорили о том о сем, как требовал обычай, и они ушли — впереди разрумянившаяся, как пион, Иренка, а за ней плечистый, коренастый, багроволицый Стах.
Дрожащими пальцами Зенек свертывал самокрутку, не слушая, о чем говорят в избе. А говорили, как обычно в таких случаях, о приданом, о свадьбе, о том, что старому Бенясу придется раскошелиться, но средств у него хватит — не бедняк.
— Пойдешь? — спросила Бронка, которая относилась к нему лучше других сестер.
Он очнулся от дум:
— Куда?
— На Иренкину свадьбу.
В избе стало тихо. Все напряженно смотрели на него, даже отец. Он оглядел обращенные к нему лица.
— Конечно, пойду. Почему же не пойти? Хотя танцор из меня неважный… — попробовал пошутить он.
И пошел. В костеле стоял прямо, слушал, как под сводами эхом отдавались слова ксендза и молодых:
— Я, Станислав, беру себе тебя, Ирена…
А потом:
— Я, Ирена…
У него потемнело в глазах, загудело в ушах.
— …и что не оставлю тебя до самой смерти…
Затем они поцеловались. До конца церемонии Зенек почти ничего не видел и не слышал. Как во сне, он поцеловал Ирене руку, прикоснулся губами к щеке Стаха.
А потом пил — пил много, как никогда раньше. Пил, и водка ударяла ему в голову… Он смотрел на беседовавших гостей, на улыбающиеся, жующие рты, наливал самогон и снова пил. Стах уже тогда гнал самогон. Для своей свадьбы приготовил его, кажется, две бочки.
В другой комнате, как тысяча чертей, ревел оркестр, и те, кто был помоложе и побойчее, пошли танцевать. Все закружилось, затопали десятки ног.