— Молчи! Ты это отцу?!
— А что? Может, ударите? Попробуйте!
— Да я и не собираюсь бить тебя. Ведь я добра тебе желаю… Сынок, — добавил он.
Зенек с удивлением поднял глаза: никогда еще отец не говорил так. Минуту он смотрел на отца и вдруг припал к его руке.
— Да что ты, Зенек! Что с тобой? С ума сошел? — Старик Станкевич неловко пытался вырвать свои руки из рук сына. — Успокойся! Ведь ты уже взрослый.
Они присели на порог и долго беседовали.
— Видите: капралом сделали, — говорил Зенек. — А перед войной в армию вообще не брали: куда тебе, говорили, с такой ногой! Теперь же меня уважают. Храбрый, говорят. Сначала-то я побаивался, но теперь уж — нет.
— Ты, Зенек, береги себя. Ты ведь у меня один. Не дай бог, что…
— Да я, отец, и так остерегаюсь. Не ребенок ведь.
За ужином мать поглядывала на них подозрительно, а они улыбались друг другу и заговорщицки подмигивали. Старуху разбирало любопытство, но на все ее вопросы Станкевич отвечал, как обычно:
— Не твое дело.
С этого дня Зенек стал полноправным членом семьи. Он рубил сечку, ходил за скотиной, помогал отцу приводить в порядок инструмент для летних работ и лишь временами тоскливо поглядывал в сторону реки.
А река этой весной тронулась поздно, только на пасху, но зато споро и весело. В один день она вскрылась, а на третий день в быстрой воде лишь кое-где поблескивали едва заметные льдинки. И снова, как и каждой весной, вода подступила почти к самой хате Станкевичей. И как всегда, кричали чайки.
ГЛАВА IV
Облаченный в белую ризу ксендз Голашевский повернулся к собравшимся в костеле прихожанам и, осенив их широким крестом, провозгласил:
— Христос воскрес из мертвых!..
Тотчас же загудел орган, ему вторил гнусавый голос органиста:
— Смертию смерть поправ…
И весь костел всколыхнулся от мощного хора. С правой стороны, где были в основном женщины, пение звучало высоко, звонко, а с левой, где стояли мужчины, звук шел глухой, как из бочки.
Зенек пел молитву так громко, что на него оглядывались. Среди женщин он заметил приодевшуюся Хельку и не менее нарядную Ирену с выпирающим животом. Как бы почувствовав на себе его взгляд, Хелька раз-другой обернулась и непроизвольно придвинулась к молодой жене Франчука.
Зенека это покоробило: он не мог видеть их вместе. Он взглянул в сторону двери и заметил, что от нее протискивается молодой Малькевич, по прозвищу Мокрый. Подойдя к Матеушу, он, вспотевший и возбужденный, громким полушепотом сказал ему на ухо:
— Матеуш! В Друче гитлеровцы! Из Травников пришли! Жгут все! Стреляют!
Лицо Матеуша на мгновение окаменело. Он стал пробираться к двери. Люди расступались перед ним. Те, кто услышал слова Малькевича, потянулись вслед за Матеушем, а в следующее мгновение случилось то, чего Матеуш больше всего опасался, — кто-то на весь костел крикнул:
— Друч горит! Швабы в Друче!
Эти слова потонули в общем крике, все ринулись к выходу. Никто уже не слушал ксендза Голашевского, тщетно призывающего к спокойствию. Напрасно пытались перекричать толпу Матеуш, Александер и другие.
Зенек вырвался из костела в числе первых. Он огляделся вокруг и, не увидев никого из знакомых, что было духу заковылял в деревню. По дороге его подсадил на свою подводу Тымек. Он ежесекундно нахлестывал коней.
Обернувшись, Зенек увидел, как от костела по всем дорогам и тропинкам растекался людской поток. А еще дальше было видно, как длинный извилистый ручеек людей тянулся к Вепшу, в направлении Друча. Там были только мужчины: кто на подводах, кто пешком.
Тымек взглянул на Зенека и, молча повернув коня, также погнал его за колонной.
Впереди ее Александер, сидя верхом на лошади, с автоматом через плечо, подавал команды:
— Быстрей! Всем на подводы, сколько кони возьмут! Пешие, за нами!
Он поскакал в хвост колонны, где вместе с другими шагал Матеуш.
— Догоняйте нас, ладно?
— Давай! Только осторожно! В случае чего ждите нас!
Вдоль реки тянулись и цепочки людей из других деревень. Все направлялись в Друч.
На одной из передних телег трясся на выбоинах Зенек. Рядом с ним молча сидел Бенек. Его рыжая, как беличий хвост, голова золотилась в лучах солнца.
— Ты бы шапку надел, а то отсвечиваешь, как медная сковородка! — добродушно посмеивались вокруг. Он улыбнулся и прикрыл голову своими огромными ручищами.
В эту минуту застрекотал пулемет. В суматохе все забыли про немцев, теперь они напоминали о себе. Первая очередь не дошла. Слышно было, как пули на взлете шлепались неподалеку. Во второй раз опять недолет, а вот третья очередь застучала по дереву телег.
— Слезть с подвод, укрыться за ними! — Александер на ходу спрыгнул с коня. Всю их цепь было видно как на ладони. Хоть бы один кустик, за которым можно было бы спрятаться! До ближайшей рощицы с полкилометра. Немцы стали поливать их длинными очередями.
— Олек, давай пулемет! Ну-ка рубани по ним!
Олек, лежа на мокром песке, устанавливал ножки пулемета. Он долго целился в белую вахтенную будку, откуда бил немецкий пулемет, затем нажал на гашетку. Кто-то, у кого был бинокль, стал корректировать огонь:
— Левее и чуть-чуть выше!
Олек снова прильнул к пулемету. Тем временем вся колонна бегом бросилась за рванувшимися вперед подводами. Зенек, стиснув зубы, старался не отставать. Кто-то хотел подхватить его под руку, но он сердито отмахнулся и ковылял дальше.
Олек дал еще очередь.
— Вот теперь хорошо! — орал наблюдатель. — В самое окошко! Аж щепки полетели! А ну еще!
Немецкий, пулемет замолк. Все снова были на подводах и, нахлестывая лошадей, мчались к уже видневшемуся Дручу, над которым черной тучей висел дым. Оттуда уже слышны были одиночные выстрелы. По мосту фабричной узкоколейки бежали жители Друча и окрестных деревень. Сзади за возами послышался конский топот. Это скакал Гусар из Братова со своей кавалерией. Кадровый военный, он задался целью во что бы то ни стало сколотить в Братове конный отряд и своего добился. Его конница и впрямь выглядела внушительно. Лихо подскакав к Александеру, неловко сидевшему в седле, он сказал ему что-то, а потом, махнув рукой своим ребятам, галопом помчался в сторону пылающей деревни.
* * *
Женщины, высыпав на высокий берег Вепша, с беспокойством глядели на колонну, тянувшуюся по противоположной стороне. Среди маленьких и одинаково серых отсюда фигурок они не могли различить своих мужей, братьев, сыновей или отцов. Жены Матеуша и Александера, по-праздничному нарядные, стояли рядом. Здесь же были и беременная Иренка, и Хелька. При звуках пулеметной стрельбы некоторые женщины упали на колени и стали креститься.
А Друч горел!
С него не сводили взгляда ни бегущие мужчины, ни женщины, столпившиеся на высоком берегу Вепша.
* * *
Первыми ворвались в деревню конники Гусара. С яростными криками они доскакали до огородов, где их встретил сильный огонь, и повернули обратно. Александер поступил гораздо рассудительнее. Он развернул своих людей в цепь, и они стали окружать деревню. Увидев, что дело принимает дурной оборот, гитлеровцы бросились наутек, но не тут-то было: бойцы Александера только того и ждали. Немцы оказались отрезанными от автомашин, ожидавших их на дороге.
Лежа в цепи, Зенек, у которого не было ни автомата, ни карабина, стрелял из пистолета по пробегавшим черным силуэтам, отлично понимая, что его выстрелы пропадают впустую.
Наконец к ним присоединился Матеуш, возглавлявший пешую колонну, затем подошли люди из других деревень. Решено было атаковать поджигателей.
С криком «ура», как на передовой, они побежали к деревне, откуда доносились людские крики и жалобный рев скотины.
Зенек ковылял вслед за другими. У самой деревни он чуть не упал, наткнувшись на труп убитой коровы. Рядом лежал мертвый старик, который, видимо, убегал из деревни, спасая свою скотину. Пуля настигла его уже за околицей.
Осажденные немцы отстреливались отчаянно. У них было то преимущество перед наступавшими, что они оставались невидимыми, только изредка в клубах дыма появлялся чей-нибудь черный силуэт, по которому тотчас же открывали огонь.
Зенек порядочно отстал. Разгоряченные боем люди не обращали на него никакого внимания. А он все брел по распаханному полю, и влажная земля комьями липла к его празднично начищенным ботинкам. Вспотевший, раскрасневшийся от усилий и возбуждения, он шел все медленнее.
Вот он, настоящий бой! Вот и довелось Зенеку сражаться вместе со всеми, на равных. Впервые все в деревне видели, как он садился на телегу с пистолетом, заткнутым за пояс. А теперь он отстал от своих и ничего не может сделать. Первые-то, вон они где — уж в деревне! Оттуда неслась все усиливающаяся стрельба, отчетливо слышны были чьи-то крики, команды, а он по-прежнему, как подстреленный заяц, ковылял по полю.
Он почувствовал, что к глазам подступают слезы. Это уж было совсем не по-мужски. Ему вдруг захотелось упасть в размытую борозду и не подниматься.
Каждый шаг отдавался в искалеченной ноге тупой болью.
Внезапно из-за ближайшего плетня выбежал человек и помчался прямо на него. Зенек смахнул с глаз слезы и, остановившись, смотрел на бегущего, который вдруг направил на него автомат. Прозвучала очередь. Зенек почувствовал, как пистолет в руке словно налился тяжестью, с трудом поднял его и выстрелил. Бегущий как бы переломился надвое и ткнулся лицом в землю. Зенек с трудом подошел к нему, из застывающих рук вырвал автомат. Немцев, бежавших на него из деревни, он встретил автоматным огнем.
* * *
Почти вся деревня собралась на мосту: каждый высматривал своих в колонне, возвращавшейся ольховецкими лугами. Навстречу гурьбой ринулись бабы с детьми. Пошел и Станкевич, рядом с ним семенила Ирена.
— Пан Людвик, а Зенек тоже с ними?
— Да.
— Он тоже в организации? — удивилась она.
— А ты что думаешь, он не мужик, что ли? Он не хуже других. С винтовкой как и все обращается. А может, и получше.
— Я не знала… — пробормотала она.
Они подошли к мосту. Первыми прискакали конники Гусара, однако его самого среди них не было: во время атаки ему прострелили ногу, и теперь он ехал вместе с другими ранеными на повозке.
Вскоре появились подводы. На первой лежал Зенек. Станкевич, побледнев, подошел к нему.
— Жив? — спросил он хрипло, чуть слышно.
— Жив, — ответили ему. — Крепкий парень твой сын, Людвик. И храбрый.
— Ну да… В хату его, в хату везите.
— Может, спрятать его где-нибудь, Людвик? Немцы ведь искать будут. Если найдут раненого — конец.
— А куда же его? Нет, что на роду написано, того не миновать. Везите в хату.
Мать Зенека — женщина есть женщина — запричитала, припала к груди сына, но, увидев кровь на своих руках, отпрянула и с каким-то недоумением глядела на испачканные сыновней кровью ладони.
Зенека, словно малого ребенка, на руках внесли в дом и уложили. Вскоре пришел то и дело кашляющий Генек, долго смотрел на изменившееся лицо друга, потом присел рядом и стал перебинтовывать его раны. По всему было видно, он знал в этом толк. Движения его были точными, ловкими.
— Все же доктора надо, — сказал он, подняв голову. — Случай тяжелый. Сам я не справлюсь.
* * *
Доктор Марциняк был настроен пессимистически. Он осмотрел раны Зенека и вызвал Станкевича в сени:
— Я ничего не могу сделать. Раны опасные, а лекарств никаких. Одна надежда, что парень молодой и здоровый. Может, и выживет.
И Зенек выжил. Две недели он метался в горячке, бредил, бормотал какие-то слова, смысл которых никто не мог понять. У его изголовья дежурили поочередно то сестры, то Генек. В сарае на всякий случай подготовили тайник, где раненого можно было бы укрыть. По ночам в деревне усилили патрули, да и днем ввели вооруженные посты. Стало известно, что немцы вели в Друче тщательное расследование: уже были схвачены несколько мужчин, которых увезли в Замок. Потом все постепенно утихло. Однако, наученные горьким опытом, жители деревни были настороже.
То, что произошло в Друче, не было неожиданностью. В прошлом году там появился немецкий отряд, собиравший обломки самолета, неизвестно почему взорвавшегося над деревней. Немцы вели себя нагло, требовали кур, уток, самогон. Когда они начали приставать к женщинам, мужики сговорились, окружили немцев в лесу и перебили. Фашисты ждали случая, чтобы отомстить, почти год и наконец выбрали подходящее время — в праздник, когда все были в костеле. Во время налета они застрелили нескольких стариков и детей, подожгли дома, и только быстро организованный отпор спас деревню от полного уничтожения.
Теперь и их деревня ждала своего часа. Но проходили недели, и ничто не нарушало спокойствия.
Зенек в первый раз пришел в себя, когда воды Вепша возвратились в свое русло. Он обвел взглядом избу, затем увидел Бронку, которая прикорнула у него в ногах, и медленно, но внятно произнес:
— Бронка, есть дай.
Она вскочила и минуту стояла в недоумении, тараща свои красивые глуповатые глаза. Потом кинулась в кухню, и тотчас же оттуда в комнату вбежали другие сестры и мать. Все наперебой галдели и плакали.
— Чего вы, чего?.. — бормотал Зенек, не понимая причины их слез.
Пришел отец, выставил женщин из комнаты и рассказал сыну, что с ним произошло.
— Я слышал, тебе орден дадут, — закончил он. — Сам Матеуш мне говорил. Но еще чуть-чуть — и ты вместо орденского креста деревянный получил бы. Одной ногой ты уже на том свете был. Да, повезло, что жив остался.
Выздоравливал Зенек трудно. Еще месяца полтора не вставал он с постели, а в хозяйстве, как обычно весной, работы было уйма. С раннего утра все уходили, в поле, а он целыми днями лежал один, передумав обо всем на свете. От того злополучного боя за Друч в памяти у него сохранился лишь момент, когда он вырывал у немца из рук автомат. После этого была полная пустота.
Частенько заглядывал Генек, и они беседовали, вернее, Генек рассказывал, а Зенек жадно ловил каждое слово. Сам он говорить много не мог — слишком уж ослабел. Потом Генек стал приносить ему разные книги. Поначалу он читал Зенеку Крашевского и Сенкевича. Зенек слушал, а когда приятель уходил, сам брал книги и пытался читать.
В конце концов чтение захватило его. Он подолгу размышлял о судьбах героев книг, переживал за них, завидовал им. Он желал бы быть вместе с ними, хотя знал, что это невозможно.
Однажды в солнечный день он услышал стук в дверь. Первым чувством был страх: немцы! Стук повторился настойчивее. Потом в сенях скрипнула дверь, послышались шаги. Ни жив ни мертв он лежал, закрыв глаза и затаив дыхание. Кто-то отворил дверь в комнату. Зенек приоткрыл глаза и увидел Хельку. Она стояла посреди комнаты и внимательно всматривалась в него.
— Не спишь? — спросила она.
— Нет.
— Не слышал, как я стучала?
— Слышал.
— А почему не отозвался?
— Да так… — Волнение ушло, и Зенек сразу почувствовал огромную слабость.
Она села на стул рядом с кроватью и, не отрываясь, неподвижными глазами изучающе глядела на его исхудавшее лицо.
Он также не отводил от нее взгляда. Зачем она пришла, что ей надо.
— Ты один?
— Да.
— Я давно собиралась к тебе. Мне обязательно нужно было тебя увидеть.
Она сказала это таким спокойным и ровным голосом, что он не знал, что ответить.
— Очень было больно?
— Не знаю. Я только недавно пришел в себя.
— А я и не знала, что ты тоже в партизанах.
— Уж давно…
Разговор не клеился. Они испытующе всматривались друг в друга, как бы желая прочесть по лицу что-то такое, чего не выразить словами.
— Что еще скажешь? — прервал он молчание.
— Да нет, ничего. Просто хотелось тебя увидеть, — повторила она.
— Глядеть-то не на что.
— Зенек… — Она комкала в руках платок.
— Что?
— Если я скажу, ты не рассердишься?
— Нет.
— Обещай.
— Обещаю.
— Зенек, я так тоскую по тебе… Не знаю, что со мной происходит, не знаю… Когда я услышала, что тебя ранило… когда говорили, что ты не выживешь… я думала, с ума сойду… жить не хотелось… Не смейся, я правду говорю… бывает, такое найдет… жизни не рада…
Зенек слушал, не прерывая, его лицо не выражало никаких чувств. Он слушал и удивлялся тому, как много общего у них в настроениях.
— Я все знаю, Зенек, знаю, как обо мне говорят. Знала и раньше, да наплевать мне было на эти разговоры до тех пор, пока я не встретила тебя. Ведь я тоже калека, как и ты, только у тебя нога покалечена, а у меня — душа. Сама ли она искривилась или люди виноваты — не знаю. А ты ее выпрямил…
Она вдруг встала. Цветастое платье было ей к лицу. Он продолжал молча смотреть на нее, машинально вертя в руках книгу.
— Да понимаешь ты, что говоришь? — сказал он наконец тихим, хрипловатым голосом. — Меня с собой сравниваешь! Что я, сам себе ногу покалечил? Я в своем увечье не виноват. А вот ты… Кто тебя заставлял так жить?