Она шагнула к нему, помедлила и сделала еще один шаг, глядя на него умоляюще.
— Зенек, ты меня не так понял. Я никого не виню и не жалуюсь. Но я хочу быть другой, хочу быть лучше. Неужели ты этого так и не понимаешь? Я же люблю тебя! — Она упала на колени перед кроватью, уткнулась лицом в одеяло, и ее плечи задрожали от рыданий.
Он лежал, боясь пошевелиться, и не знал, что делать — послать ли ее ко всем чертям или сказать, что верит ей? У него даже пот выступил на лбу.
— Встань сейчас же, а то войдет кто-нибудь…
— Ну и пусть смотрят! — всхлипнула Хелька. Вытирая глаза и нос, она медленно поднялась на ноги, но от кровати не отошла.
— Зенек, я знаю, что ты обо мне такого же мнения, как и все. Ну что ж, твоя воля. Но ты приходи. Я буду ждать тебя. Приходи.
После ее ухода он лежал неподвижно, глядя в потолок. Вечером к нему вернулась горячка. Он снова бредил.
* * *
Впервые он встал с постели, когда отец готовился к жатве. Станкевич сидел на чердаке и отбивал косу, когда увидел, как сын идет по двору, опираясь на палку. У старика сердце сжалось. Он молча смотрел, как Зенек, сделав несколько шагов, останавливался передохнуть, а затем снова ковылял, беспомощный и жалкий.
— Видите, отец, я встал. Ведь я вам говорил, что я крепкий парень, правда?
— Садись. — Отец придвинул ему табуретку. Зенек осторожно уселся, далеко отставив негнущуюся ногу.
— День-то какой! — сказал он. — Жатва будет хорошая.
— Как бог даст.
Из соседних дворов тоже доносился звук отбиваемых кос. Зенек жадно прислушивался к нему. На долгое время оторванный от каждодневных деревенских забот, он теперь как бы заново переживал свое возвращение к нормальной жизни.
— Отец, а до войны ведь давали пенсию тем, кто получил «Крест за воинскую доблесть»?
— Давали.
— А после войны будут?
— А кто его знает, что будет после войны! Может, и будут. Ведь ты его заслужил честно. А почему это тебя так интересует?
— Матеуш говорил, что после войны все учиться пойдут и можно будет выучиться хоть на врача, хоть на инженера. Да ведь кому нужны хромые-то? Вот я и подумал: если бы за крест давали пенсию или еще за ранения, то на хлеб хватило бы и можно было бы в батраки податься, да так в деревне и жить.
— Эх, парень, — вздохнул отец, — не думай сейчас об этом. Теперь тебе надо сил набираться. Неизвестно, когда эта война кончится. Говорили, весной, а вот весна пришла — и ничего. Теперь болтают — зимой. В России зимы крутые, поговаривают, что немец там не выдержит. А кто может знать?..
Снова застучал молоток по косе. Станкевич отбивал ее не спеша, аккуратно.
Зенек подставил лицо солнцу и несмело улыбнулся, потом взглянул в сторону реки. Ее заслоняли деревья, но он представлял себе, как она сейчас выглядит: ленивая, но местами образующая крутые водовороты.
С того дня он все чаще выходил из дому, опираясь на палку, обходил вокруг хаты, иногда ковылял за калитку, раскланивался с прохожими, которые теперь смотрели на него по-иному. Вся деревня знала, как он сражался в Друче. Многие подходили к нему, чтобы справиться о здоровье.
Однажды Зенек узнал, что Ирена родила сына. И странное дело: его это мало тронуло. Родила? Ну и что? Пусть теперь растит на здоровье. Все чаще он ловил себя на том, что думает о Хельке. Временами его неудержимо влекло к ней, а иногда возвращалась злость, и тогда он про себя ругал ее последними словами и клялся, что ноги его не будет у нее в доме. Потом опять накатывала тоска, и все повторялось.
Иногда он подумывал, не поделиться ли своими сомнениями с Генеком, но он не был уверен, что тот поймет его и не высмеет. Генек был хорошим парнем и настоящим другом, столько было с ним переговорено и, казалось, обо всем — но только не об этом. Зенек не решался во всем признаться другу.
Когда Зенек почувствовал, что силы возвратились к нему, он пошел к реке, уселся на своем обычном месте и долго смотрел, как у самых его ног бурлит вода. Но теперь он глядел на реку как-то иначе, чем прежде, без чувства горечи. Он думал о своем несчастье, о ранении, о награде и звании капрала. Ему даже подумалось, что вот если бы его еще раза три ранило, то, может быть, он дослужился бы и до подпоручника, как Александер. Хотя Александер уже и сейчас подпоручник. И крест ему дали. Матеушу тоже. Всего шесть человек удостоились креста, и все из их деревни. Ничего не скажешь: боевая деревня! Не только на гулянках да по праздникам…
Беседуя так, по своему обыкновению, с речными струями, он вдруг подумал, что если бы не война, так и остался бы он убогим, вызывающим, может быть, жалость, но никак не уважение, — словом, последним человеком на селе. А теперь? О-го-го! Он капрал Брузда, кавалер боевого ордена! Это вам не фунт изюму! Уж теперь ему не придется пасти сестриных коров. Да, когда кончится война… Стоп, стоп! Вот именно: а что же с ним будет, когда война кончится?
Он даже вздрогнул от этой мысли. Что же все-таки будет с ним, когда он, капрал Брузда, станет уже никому не нужным?
Что тогда?
Матеуш обещал отправить его учиться, но Зенек не верил в это: разве его, крестьянского сына, примут куда-нибудь учиться? В их деревне образованных по пальцам пересчитать можно. Генеку, говорят, сам граф помог, да и то парень от недоедания чахотку нажил. А он-то хромоногий. Чтобы все в городе смеялись над ним? Ведь там не будут знать о его военных подвигах.
Зенек побрел домой, а вечером отправился к Генеку и, не таясь, рассказал ему о своих сомнениях.
— Брось, Зенек! Сейчас самое главное — разбить немца. А после освобождения Польша будет другой. Не бойся, не забудут в той Польше тех, кто воевал.
— Только не таких, как я.
— А ты что, не такой, как все? Запомни: каждый сам кузнец своего счастья. Нужно добиваться своего.
— А как?
— Ты же понимаешь, человеку нужны не только руки и ноги…
— Что же еще?
— Ум, характер, упорство в стремлении к цели. Ты же понимаешь, как трудно тебе было ходить, а ты ходил — с трудом, с болью, а ходил… Вот так и в жизни надо. Я ведь тоже здоровье потерял, легкие по кусочкам выкашлял. Но я верю: после войны поеду в санаторий, подлечусь, а потом найду себе какое-нибудь дело. Кое-что умею, да и видел много.
— Ты, говорят, в России был?
— Был.
— И как там?
— Нелегко. Только они знают, чего хотят, и думаю, что своего добьются.
— Думаешь?
— Уверен.
— Генек, а если бы и к нам пришли большевики?
— Ну и что? Я стал бы работать. Хочу быть нужным.
— И я тоже…
Зенек ушел от друга немного успокоенный. «Да, Генек прав», — думал он, — нужно бороться. Глупо дожидаться манны небесной».
* * *
Когда кончилась жатва, пришла Ирена пригласить на крестины. Старик обещал прийти, Зенек отказался, сославшись на то, что он еще не совсем здоров. Какой уж, мол, из него гость! Он сказал ей это совсем спокойно, глядя в глаза.
Она ответила: «Жаль» — и ушла.
Крестины Стах закатил богатые, почти как свадьбу. Полдеревни сошлось. Он гордился сыном и даже стал как будто ласковее с Иреной. Его мать тоже была на седьмом небе: ведь у старшего, Казика, сыновей не было. В роду Франчуков появился наследник. А род Франчуков на селе кое-что да значил.
Крестными должны были стать сын мельника Лех Каспшак и сестра Стаха.
Старики Станкевичи принарядились и ушли. Сестры тоже отправились куда-то, но не на крестины, они считали, что крестины не для молодежи: ни потанцевать, ни похихикать с парнями, а так — сиди, самогонку пей да болтай о пустяках. Веселого мало.
Зенек, оставшись один, взял было книжку. Вообще он читал теперь много — все, что попадется, — выпрашивал книги у кого только мог, даже у Леха Каспшака, хотя после нападения на Матеуша отношения между мельником и всеми остальными жителями деревни заметно охладели.
Однако сегодня читать не хотелось. Глаза следили за буквами и словами, но мысли были далеко. Крестины у Франчуков пробудили прежние воспоминания. А ведь он думал, что с прошлым покончено, что Ирена и все связанное с ней ушли безвозвратно. Ан нет…
Строчки слились перед глазами в одно темное пятно.
Он стиснул руками голову и, как наяву, увидел Ирену тогда, в костеле, с выпяченным животом, с пятнами на лице, некрасивую и неуклюжую.
Встал, подошел к кадке с водой, зачерпнул ковш и пил долго. Полегчало. Снова сел за стол и заставил себя смотреть в книгу.
…Налитое кровью лицо Стаха рядом с бледным лицом Ирены. Он целует ее. «Горько, горько!» — ревут гости. Кричат отец и Матеуш. Рычит старый пьянчуга Балабан. Они целуются… Толстощекий маленький Франчук — их сын. И она — счастливая мать. Вдрызг пьяный Стах, целующий Ирену за сына. Своего сына… Их сына…
Он перевел взгляд на окно. За ним была ночь — темная, тихая, летняя, но пахнущая осенней свежестью ночь. Он медленно встал, проковылял в сарай, раздвинул доски и вытащил из-за обшивки взятый в Друче автомат, в карман сунул свой безотказный пистолет.
Спотыкаясь, придерживаясь за стены хаты и плетень, Зенек вышел на дорогу.
«Сейчас я вам устрою крестины!..»
Внезапно он остановился, растерянный и беспомощный. Опять примут за ненормального… Все пропало! Все ни к чему!
У него потемнело в глазах, темноту разорвал блеск ярко-красных молний. Земля закружилась все быстрее и быстрее.
Его нашел Генек, вынул автомат из его обессиленных рук и, кашляя, приволок домой, там уложил и стал растирать, а когда Зенек открыл глаза, яростно выдохнул ему в лицо:
— Болван!
К приходу сестер оружие лежало в тайнике, а Генек, по-прежнему покашливая, сидел возле спящего друга, держа его руку в своей.
В дверь заглянула Галина.
— Спит?
— Спит, — шепотом ответил Генек.
Она присела рядом.
— Хуже ему?
— Кажется, нет. Просто у него еще меньше сил, чем бы ему хотелось. Зря он перенапрягается. Ослаб. Ты не раздевай его сейчас. Жарко станет — сам разденется. Что, на крестинах была?
— Нет.
— Не приглашали?
— Приглашали, да не пошла. Не люблю крестин. Ребенок орет, все орут. Что за веселье?
— Да, правда… — кивнул он и замолчал. Потом спросил: — Галина, а почему ты не выходишь замуж?
Она метнула на него быстрый взгляд и, заметив, что он спрашивает серьезно, ответила с невеселой усмешкой:
— А кому я нужна, Генек?
Я уже старая.
— Женщины старыми не бывают.
— Болтай больше! А вот ты бы решился? — спросила она игриво.
— Решился бы, — ответил он серьезно и посмотрел ей прямо в глаза.
— Женился бы на мне? Ты? Ты же ученый, да и я тебя старше на три года. Ты думаешь, что говоришь?
— Я всегда думаю, что говорю. Но сейчас я и впрямь пошутил. Я никогда не женюсь.
— Это почему?
— А то ты не знаешь! Да ведь я такой же калека, как и он, разве что сразу не видно.
Оба опять замолчали. Генек взглянул на нее, как бы ожидая ответа. Она сидела, опустив голову и безвольно скрестив на коленях руки.
— Что же, у каждого свое несчастье, Генек, — произнесла она наконец и встала.
— Послушай, Галина! — Он задержал ее, взяв за руку. — Я и вправду женился бы на тебе, но в таком состоянии не могу. Вот кончится война, вылечусь и напомню тебе о нашем сегодняшнем разговоре. Если, конечно, ты до тех пор не выйдешь замуж, — добавил он тише.
— Да нет, наверное, не выйду. По правде говоря, мне ни один парень не нравится. Буду тебя ждать.
Он встал и, притянув ее к себе, поцеловал.
Она резко повернулась и убежала в кухню. Генек посидел еще минуту у кровати друга, а проходя через кухню, улыбнулся Галине.
* * *
Изредка его навещал Бенек. Приходил, закуривал и сидел, почти ничего не говоря. Зенек знал, что одним из его последних дел было исполнение приговора, вынесенного предателю-старосте, и его интересовали подробности, но Бенек рассказывал очень неохотно:
— Да что там, дело, обычное. Ну, шлепнул его, и все…
— А хоть раскаивался он?
— А как же? Все они каются, да мы ведь по делам судим.
Вообще Бенек очень изменился. Единственное, что осталось от него прежнего — это походка, все такая же мягкая, бесшумная. Во всем же остальном — это был совсем другой человек. Когда однажды старик Малевский набросился на него с кулаками, Бенек осадил его:
— А ну, хозяин, прочь лапы! Не те времена!
И Малевский испугался, а потом рассказывал всем, какая неблагодарная скотина этот Бенек. Малевский для него столько сделал, а он… Люди слушали и усмехались: «доброта» Малевского была хорошо известна.
Однажды Бенек зашел в палисадник перед домом Станкевичей и присел рядом с Зенеком на скамейку под черемухой:
— Слушай-ка, Зенек, а к Хельке-то — ну той, что из Силезии, — какой-то немец повадился. С фабрики.
— А мне-то что? — спросил Зенек, стараясь говорить спокойно, хотя во рту у него сразу пересохло.
— Как это «что»? Можно убрать его втихую. Знаешь, какой у него пистолет? Парабеллум. К нему патронов до черта. А к твоему, например, днем с огнем не сыщешь.
— Я бы тебе советовал не самовольничать, — отрезал Зенек. — Поговори с Александером или с Матеушем.
— Да, так они и позволят! Держи карман! Они за деревню боятся.
— И правильно!
— Так ведь не обязательно это делать в деревне. Он иногда выходит от нее под утро. Ночи сейчас темные. Дать в лоб чем-нибудь да в Вепш. А там жди, пока его выловят!
— Наверняка немцы знают, куда он ходит. Сразу на нашу деревню подумают.
— В общем-то ты прав, — Бенек озадаченно потер заросшую рыжей щетиной щеку. — Но попробовать все-таки можно.
— Мой тебе совет: брось. Только навредишь и себе, и всей деревне. А не послушаешься — Матеушу скажу.
— Ладно, договорились. Но все же жалко парабеллум терять…
Зенек все же доложил о разговоре, сказал, что к Хельке повадился немец и что Бенек на него нацелился. Матеуш долго молча крутил усы и наконец проговорил:
— Знаешь что? Сходи-ка ты к ней и потолкуй. Может, у них какие-нибудь торговые дела, тогда черт с ней, а если она с ним всерьез спуталась, то это опасно: она ведь всех и все здесь знает. А баба, сам понимаешь, своему дружку и смертный грех откроет. В общем, ступай к ней.
— Но почему же я? — Он почувствовал, как кровь запульсировала в висках. — Разве кто-нибудь другой не может?
— У тебя сейчас нет задания, да и слаб ты еще, а эта работа для тебя в самый раз. Поговори, посмотри, что и как, после обсудим.
— Ну хорошо.
И сразу же Зенек пожалел, что согласился. Только ему и говорить с Хелькой о таких вещах! А если она и впрямь с этим фрицем?.. Он даже вздрогнул от этой мысли.
С того дня он стал наблюдать за ее домом, но в течение первых нескольких дней ничего подозрительного не заметил: Хелька была все время одна.
Лишь на следующую неделю он увидел немца. Тот смело шел со стороны фабричного моста и даже насвистывал что-то. Под мышкой у него был сверток. Он прошел мимо Зенека, стоящего у изгороди, и, не обращая на него ни малейшего внимания, прямиком направился к дому Шпачинских, где жила Хелька.
Значит, Бенек говорил правду.
Зенек устроился поудобнее в саду около дома, откуда хорошо просматривались окна, и решил подождать, пока немец выйдет. От земли уже тянуло холодом.
Ждать пришлось недолго. Не прошло и часа, как тот вышел, остановившись у ворот, поправил, кобуру пистолета и, постукивая коваными башмаками, пошел к фабрике.
Зенек решил сейчас же идти к Хельке, чтобы не дать ей возможности отпереться.
На его стук никто не ответил. Он толкнул дверь, и она открылась.
— О, Зенек! — Хелька обрадованно подбежала к нему, хотела обнять.
Он мягко, но решительно отвел ее руки:
— Я по службе.
— Садись, пожалуйста. — Она посмотрела на него с удивлением. — Что это еще за служебные дела?
— К тебе немец ходит?
— Да, — подтвердила она без всякого замешательства, не спуская с него глаз. — А кому это мешает?
— Нам, — вырвалось у него. Его смутила искренность девушки. — Тебе известно, как поступают с теми, кто путается со швабами?
— Это вовсе не шваб!
— А кто же? Американец?
— Это шлензак.
— Не болтай! И предупреждаю: если это будет продолжаться, пожалеешь.
— Ревнуешь?
— Нет. Можешь крутить с кем хочешь, меня это не интересует, твое дело. А вот с немцем не позволим.
— А какое вы имеете право вмешиваться в мою личную жизнь?
Он посмотрел на нее растерянно. Прямота этой девушки всегда ставила его в тупик. Он не знал, что ей ответить, хотя был уверен, что женщина, вступая в связь с врагом, совершает предательство. Сейчас он соображал, как бы поубедительнее и пообиднее разъяснить ей это. Он вытащил сигарету, помял в пальцах, закурил и, затянувшись, стал говорить, тщательно подбирая слова: