У папы было много друзей и знакомых из высшего комсостава, с которыми он когда-то учился в Военной академии. Вероятно, они были не менее компетентными в военном деле, чем Рокоссовский, и не менее успешно могли бы противостоять кадровым генералам вермахта. Они не стали маршалами по причине все тех же "нарушений ленинских норм”.
Нашими соседями по дому оказались старые друзья нашей семьи, комбриг Николюк и его жена, комбриг Минская, женщина-генерал, "бой-баба", как называла ее няня. Как и Рокоссовский, они были поляки. Мы очень дружили с семьей комбригов. В домработницах у них служила родная тетя моей няни. Их дети Ленька и Фелка были на несколько лет младше меня. В 1937 году супруги-комбриги были переведены в Харьковский военный округ и там арестованы, а Ленька и Фелка попали в детдом – так мне сказала няня.
Из папиных друзей-военных я также близко знал дядю Павла, папиного друга еще со времен Гражданской войны. Он носил два "ромба", жил на Чистых прудах в военном доме, который потом стал называться генеральским. С его сыном Шуркой я дружил. Дядя Павел не раз бывал за границей, с маршалом Тухачевским он был связан личной дружбой, за что и поплатился. Его обвинили в утрате бдительности. Дядя Павел уцелел, после реабилитации он даже получил генеральский чин, но служить не стал. Во время войны он был сослан в Красноярский край, все его просьбы об отправке в действующую армию даже в качестве рядового были отклонены. Кстати, его бывший адъютант, случайно избежавший ареста, на фронте стал генерал-лейтенантом.
Ответственный пост в Красной Армии занимал наш родственник, племянник моей бабушки, Урицкий, живший с дядей Марком и моей бабушкой по соседству в Доме правительства. Когда я его видел в последний раз, он носил три "ромба" и был начальником Главного разведывательного управления. В 1938 году его расстреляли. Не могу себе представить, чтобы такой живой, энергичный и волевой человек, каким был комкор Урицкий, располагая данными о назначенном на 22 июня нападении немцев, мог бы спокойно ждать развития событий, не смея противоречить товарищу Сталину, убежденному в благородстве своего верного союзника Гитлера. Зато так поступил генерал Голиков, занявший пост начальника разведки Красной Армии после ареста и расстрела дяди Семена. На карьере генерала Голикова этот провал нисколько не отразился, он стал маршалом.
Говорят, у товарища Сталина было чутье на врагов народа - не знаю, верно ли это, но из всех папиных друзей-приятелей по Военной академии не был арестован лишь один А. Власов, сослуживец "тети Оли"- комбрига Минской. Когда перед войной для высшего комсостава были введены генеральские звания, он оказался в числе первых советских генералов. В числе первых он и изменил товарищу Сталину. Это свидетельствует о том, что и товарищ Сталин иногда ошибался в людях.
Папа в свое время рассказывал, что в академии Власов очень хромал по политическим дисциплинам и обычно "сдирал" у него конспекты по марксизму и политэкономии. Слово "эмпириокритицизм" он никак не мог выговорить. Его политическая отсталость, по-видимому, все-таки дала о себе знать впоследствии. Как известно, Власов, будучи способным военным, в политике действительно оказался полным придурком.
Втайне я мечтал стать военным, поэтому жадно прислушивался к разговорам взрослых на военные темы, приставая к ним со всякими дурацкими вопросами... А спустя каких-нибудь пять-шесть лет я столкнулся на фронте с генералами "новой" формации. Когда я мысленно сравнивал этих людей с теми блестящими военными, память о которых была у меня еще свежа, то они и вправду казались мне не настоящими генералами, а какими-то серыми, убогими придурками, случайно надевшими генеральскую форму.
Разумеется, мне, рядовому солдату, не пристало судить об их полководческих талантах, зато на этот счет я слышал немало убийственных отзывов штабных офицеров.
У меня же был один критерий, по которому я судил о военных. Все папины друзья-военные, арестованные в 1937-1938 годах, были заядлыми шахматистами. Комбриг Николюк утверждал, что военный, который не играет в шахматы, - это ноль без палочки. Мальчишкой в 12-13 лет я играл в шахматы уже на приличном уровне и, бывало, побеждал некоторых военных специалистов в шахматных баталиях.
Представить себе генерала, даже не имеющего понятия о шахматной игре или, в лучшем случае, играющего на уровне слабого третьеразрядника, я не мог. Это в моей голове не укладывалось.
Обычно все штабные оперативники в шахматы играли. Начальник оперативного отдела штаба 3-го горнострелкового корпуса полковник Кузнецов был довольно сильным шахматистом. Неплохо играл и начальник оперативного отдела штаба 128-й гвардейской горнострелковой дивизии подполковник Иванов, мой хороший приятель, несмотря на нашу разницу в возрасте и чинах.
И подполковник Иванов, и полковник Кузнецов были прекрасными специалистами своего дела, но почему-то карьеры не сделали. А они могли бы стать, на мой взгляд, настоящими генералами. На их долю выпала участь штабных ишаков, вывозивших на своих горбах самую тяжелую и неблагодарную работу, а почести и награды доставались вышестоящему начальству, которое их цепко при себе держало и не было заинтересовано в продвижении по службе столь ценных работников.
Конечно, среди генерал-придурков попадались и дельные мужики, которые в ходе войны, учась на своих ошибках, превратились в прославленных военачальников. Но сколько миллионов советских солдат они угробили зря, обучаясь сталинской "науке побеждать"?!
Готовясь к войне, Гитлер в отношении своего генералитета "ленинских норм" не нарушал. Он украл у товарища Сталина его мудрый лозунг "Кадры решают все!" и офицерский корпус германского вермахта не уничтожил. В результате этого хитрого маневра он получил большой перевес на первом этапе войны. Товарищ Сталин жестоко отомстил Гитлеру за плагиат, он предпринял ответный маневр: бросил на чашу весов столько десятков миллионов жизней советских людей, сколько потребовалось, чтобы эта чаша склонилась в нашу пользу.
Жалкий маньяк Гитлер с его больной фантазией оказался неспособен на ответ, потому и кончил плохо - отравился крысиным ядом в своем логове под развалинами имперской канцелярии в Берлине…
Но я не какой-нибудь отставной генерал или профессор истории. Могу лишь сказать: в нашей второй стрелковой роте ответственность за высокий процент боевых потерь с командования снималась. Чем выше боевые потери, тем, следовательно, шире охват личного состава массовым героизмом…
Однако спустимся с небес и вернемся к нашим придуркам. Этот термин употреблялся не только для обозначения определенной категории лиц командно-начальствующего состава. Придурками также именовали некоторых солдат и сержантов, пристраивавшихся в тылу и считавших дурачками тех, кто погибал на передовой. Народ это был хваткий, прагматически настроенный, но, как говорят, в семье не без урода.
Глава III. ГОРЬКОВСКИЙ "МЯСОКОМБИНАТ”
ПРИДУРОК-ИДЕАЛИСТ
Итак, белобилетником я недолго просуществовал. Но когда я в назначенный день явился с вещами в военкомат, мне было сказано: "Ступайте домой и ждите следующего вызова". А на моей повестке поставили штамп "до особого распоряжения”…
Два месяца я маялся без дела, не зная, куда себя девать, ведь все мои друзья были на фронте. Тем временем Красная Армия завершила разгром немецко-фашистских войск под Сталинградом и перешла в наступление. Я всерьез опасался, что война может кончиться без меня, ведь товарищ Сталин тогда сказал, что до победы осталось "каких-нибудь полгодика”!
В военкомат идти боялся, опасаясь, как бы не вернули мне "белый билет”. Но однажды не выдержал: "Когда же наконец будет особое распоряжение?!"
"Когда надо, тогда и будет", - заявил мне какой-то лейтенант. А я сидел на тетиной шее, не работая и не учась, и тетя все время пилила меня, убеждая кончать эту авантюру и поступать в институт, как все порядочные белобилетники.
Я же по своему обыкновению предпочитал предаваться мечтам. Когда же я дождался этого проклятого особого распоряжения, нашу команду призывников из военкомата препроводили на пересыльный пункт, помещавшийся в школьном здании на Переведеновке.
В школьном вестибюле толпилась самая разношерстная публика. Были такие, как я, в гражданской одежде, с узлами, рюкзаками, чемоданами и даже домашними авоськами. Были солдаты с вещмешками, видимо, выписанные из госпиталей. В толпе шныряли какие-то темные личности в грязных ватниках, своим видом никакого доверия не внушавшие. Были и деревенские, сидевшие, как клуши, на своих громадных сидорах, да еще державшиеся за них обеими руками.
Сопровождающий сразу же предупредил: "За вещами глядеть в оба - на пересылке много блатарей из заключения!"
В толпе я заметил высокого мужчину средних лет, очень выделявшегося своей интеллигентной внешностью, который, в свою очередь, обратил внимание и на меня. Мы оба были в очках. Я бы не решился подойти к нему первым, хотя сразу почуял в нем единственную родственную душу среди всего этого сброда. Высокий джентльмен подошел ко мне сам.
- Чекризов, Всеволод Иванович, - представился он.
Я назвал себя.
- Лева, держитесь вместе со мной, со мной не пропадете, - сказал мне Всеволод Иванович таким тоном, будто нянчил меня с пеленок.
Я был весьма изумлен, увидев в его авоське складные удочки, мормышки, черпачки, сачки и другие принадлежности для рыболовства, включая баночки с наживкой. В моем же рюкзаке при ходьбе гремели и перекатывались внутри доски шахматные фигуры, которые я взял с собой в армию. (Но шахматы - это все-таки не удочки.) Не только я, вся толпа глядела на эти удочки с таким ошалелым изумлением, что никто даже не решился спросить Всеволода Ивановича, зачем он их взял.
Не успели мы с ним переброситься несколькими словами, как раздалась команда: "Строиться!"
Держаться вместе с моим странным компаньоном мне не удалось. Нас сразу же разлучили из-за его высокого роста. Он оказался в строю правофланговым, а я где-то в середке.
Я представлял себе, что первым делом будут выяснять, кто служил в армии, кто бывал на фронте, имел ранения, кто пулеметчик, танкист или санитар. Ведь и я ухитрился побывать на фронте еще в 16 лет и успел даже каким-то чудом выбраться из немецкого окружения под Ярцевом и даже получить легкое осколочное ранение…
К моему разочарованию, старшина почему-то не стал вызывать обстрелянных людей.
- Парикмахеры... два шага вперед! - скомандовал он. Несколько человек вышли из строя.
- Отойти в сторону! - скомандовал старшина. И парикмахеры отошли в сторонку и стали закуривать. За парикмахерами последовали сапожники, плотники, повара...
После поваров были вызваны печники, истопники и стекольщики, затем старшина скомандовал:
- Художники, два шага вперед!
И вот я увидел, что мой новый знакомый с удочками и мормышками отмахал два саженных шага, причем сделал и мне знак последовать за ним. Я не был художником и считал себя не вправе выйти из строя. Тогда Всеволод Иванович сказал старшине, указывая на меня:
- Мы с ним оба художники.
- Раз художник, чего стоишь? Оглох, что ли? - зарычал старшина. - Два шага вперед!
Видя мое замешательство, Всеволод Иванович сделал несколько шагов в мою сторону и, довольно бесцеремонно дотянувшись своей длинной рукой до моего плеча, вытолкнул меня из строя.
- Он со странностями, не обращайте внимания, - сказал Всеволод Иванович старшине.
Когда он меня дернул, шахматы в моем рюкзаке загремели.
- Что это там у тебя гремит? - удивился старшина.
- Фигуры... - объяснил я.
Старшина смерил меня удивленным взглядом.
- Фигура? А яйца у тебя тоже гремят?!
После этого мы присоединились к парикмахерам, сапожникам и истопникам под громкий хохот всего строя.
- Лева, вы ведете себя несолидно. Мы договорились, что будем держаться вместе, - укоризненно сказал Всеволод Иванович.
- А если узнают, что я не художник? В каком я окажусь положении? - спросил я.
- Вы действительно ребенок, Лева. Ответственность беру на себя я, пусть вас угрызения совести не терзают. Вы помните, как Остап Бендер работал на пароходе художником?
Я, конечно, помнил, как великий комбинатор с Воробьяниновым выдавали себя за живописцев и изобразили такой транспарант, что едва унесли ноги с парохода. Мне такая перспектива явно не улыбалась.
И тут раздалась команда:
- Придурки, выходи строиться!
Парикмахеры, сапожники, жестянщики, портные, повара встали на то место, где только что стоял строй, который куда-то увели.
- Художники, а вас это не касается? - крикнул старшина. - Эй ты, фигура с яйцами...
Всеволод Иванович, не закончив рассказа, мигом пристроился к парикмахерам и жестянщикам, а вслед за ним и я.
Тогда я и представить себе не мог, какую роковую роль в моей жизни сыграют милейший Всеволод Иванович Чекризов и "воинский чин", к которому он меня приобщил. Ведь именно благодаря незабвенному Всеволоду Ивановичу я избрал себе профессию и стал на скользкий путь художника советской книги.
Демобилизовавшись после войны и будучи принятым в Московский энергетический институт, я его разыскал через адресное бюро. Всеволод Иванович проживал на Метростроевской, рядом со станцией метро "Дворец Советов", и пришел в неописуемый восторг, когда я к нему явился в солдатской гимнастерке, увешанный семью медалями.
Узнав, однако, что я собираюсь стать физиком и уже зачислен на электрофизический факультет МЭИ, он в ужасе закричал: "Лева, вы губите свой талант! Вы должны поступать в художественный институт, это говорю вам я!" На его письменном столе стоял большой портрет Ильи Ильфа с собственноручной надписью писателя: "Моему любимому Севе: что посевешь, то и пожнешь".
Мог ли я не посчитаться с мнением человека, которого так любил сам Илья Ильф, столь почитаемый мной!
Я плюнул на МЭИ и решил перейти в Московский полиграфический институт на художественно-оформительский факультет.
Став художником, я много лет встречался с Всеволодом Ивановичем в издательствах – он работал фотографом и в этом качестве вышел на пенсию…
...В распредпункте на Переведеновке Всеволод Иванович развил бурную деятельность: он доставал краски и материалы, необходимые для оформительской работы, денно и нощно был в бегах и хлопотах. Под мастерскую нам отвели химический кабинет. Спали мы с ним на столах, служивших прежде для школьных опытов. Когда он стал учить меня тайнам художественного мастерства, то неожиданно обнаружилось, что я рисую намного лучше своего учителя.
- Лева, вы талант! - заявил он. - Когда вы станете знаменитым художником, не позабудьте сказать, что это я открыл вас.
Наше безбедное существование на пересылке вначале омрачалось недовольством начальства, которое никаких результатов наших трудов не видело.
Но Всеволод Иванович это предубеждение без особого труда развеял и, по его словам, с начальством установил неплохие отношения. А с замполитом он якобы даже договорился вместе поехать на рыбалку.
В школе я по рисованию не очень успевал и эти уроки не любил. Зато на других уроках всячески изгалялся, рисуя карикатуры на учителей. Особенно мне удавался наш директор школы Михаил Петрович Хухалов, кавказский человек, являвшийся на уроки истории в черкеске с газырями и с громадным кинжалом на поясе. Михаила Петровича я рисовал во всевозможных ракурсах, даже верхом на свинье в одежде Юлия Цезаря, по имени которого его прозвали. Он преподавал историю, а Юлием Цезарем его звали за то, что когда он излагал историю убийства этого тирана, то для иллюстрации материала выхватывал из ножен кинжал и кричал: "Юлия Цэзаря убыли кынжалом!" Его любимой фразой была: "Исторыю делают не всякие там людовики-мудовики. Исторыю делают трудящие и служащие, - сказал товарищ Сталин". И вот, вспомнив на Переведеновке свое недавнее школьное развлечение, я решился нарисовать сатирический плакат и повесить его в вестибюле, чтобы все видели, что не только парикмахеры, но и художники в поте лица трудятся.
На большом листе бумаги, который откуда-то раздобыл Всеволод Иванович, горячо поддержавший мою идею, я изобразил Гитлера верхом на свинье. Когда я изображал в таком виде Хухалова, все приходили в дикий восторг, так как знали ненависть нашего директора к этим неблагородным животным. Стоило свинье из соседних бараков зайти на школьный двор, как Михаил Петрович, рыча, словно тигр, срывался с урока и несся во двор, чтобы покарать нарушительницу школьной границы.
Гитлеру я тоже пририсовал хвост и вдобавок рога и сделал подпись: "Не так страшен черт, как его малюют", - сказал товарищ Сталин".
Товарищ Сталин действительно сказал в какой-то своей речи такие слова про негодяя Гитлера, потерявшего человеческий облик, и они все время цитировались в газетах.
Но вечно ходивший "под мухой" замполит нашей пересылки газет не читал, это и сыграло роковую роль в оценке моей художественной идеи.
В восторге от открытого у меня таланта Всеволод Иванович, как драгоценную ношу, понес мое произведение замполиту, но вернулся от него белый, как бумага.
- Лева, - еле выговорил он дрожащими губами, - вас приказали немедленно отправить в маршевую роту. Зачем вы приписали туда товарища Сталина? Вы не можете себе представить, что я сейчас пережил... Если бы я не сказал этому идиоту, что подарю ему свой фотоаппарат взамен вашего плаката, мы бы вместе загремели под трибунал.
В доказательство он представил мне клочки бумаги, оставшиеся от плаката. На всякий случай мы стали рвать эти клочки на еще более мелкие кусочки, чтобы нигде и никогда не осталось вещественных доказательств.
Всеволод Иванович был расстроен неблагоприятным для меня поворотом событий значительно больше меня. Он чувствовал себя передо мной виноватым и, когда я уходил с пересылки, даже пытался всучить мне свои удочки и мормышки, стремясь загладить свою вину, но это богатство мне было ни к чему.
- Лева, - сказал он на прощание, - куда бы вы ни попали, обязательно скажите, что вы художник. И если будут спрашивать парикмахера или художника, смело выходите из строя.
С Переведеновки до Казанского вокзала, откуда я уже однажды отправлялся из Москвы в глубокий тыл, а теперь надеялся отправиться на фронт, наша маршевая команда топала пешком. Всеволод Иванович долго провожал меня, неоднократно повторяя свое напутствие. Но я решил не следовать совету Всеволода Ивановича.
Наша маршевая команда поехала не на фронт, а в тыл, еще более удаленный от фронта, чем Москва, - в город Горький, бывший Нижний Новгород.
Нас привезли в 193-й запасной стрелковый полк резерва Главного командования, из которого уже посылали на фронт маршевое пополнение.
Но это еще полбеды. В запасном долго не держали. Беда произошла, когда меня из-за моих очков послали на комиссию. Правда, на комиссии я симулировал, притворялся, будто вижу лучше, чем на самом деле, но полностью обмануть врачей мне не удалось. Мне дали нестроевую статью, написав, что в военное время я "ограниченно годен с коррекцией", то есть в очках, и могу быть использован только в тылу.
В результате получилось ни то ни се: ни фронта, ни гиперболоида... Если бы я знал, что так случится, я бы, наверное, послушал тетю и выбрал гиперболоид, а не Марьину Рощу под городом Горьким, где мне предстояло бесцельно околачиваться до конца войны в качестве придурка при клубе 3-го запасного батальона.
После истории со злополучным плакатом я поклялся никогда в жизни не брать в руки кисть, но и с бухты-барахты назваться парикмахером у меня не хватило смелости. С другой стороны, в ординарцы со своими данными я явно не годился. Бравый солдат Швейк был не по моей части. Вот и получилось, что не оказалось у меня другого выхода, как последовать наказу незабвенного Всеволода Ивановича, последними словами которого были: "Лева, если будут вызывать художников, выходите из строя".
Диплома об окончании Академии художеств предъявлять не требовалось, а мой новый начальник, замполит 3-го запасного батальона старший лейтенант Дубин, в изобразительном искусстве, по его чистосердечному признанию, "ни х... не петрил" (до армии он был колхозным бригадиром).
И все же, когда меня определили в бригаду художников при батальонном клубе, я ужасно испугался, что буду разоблачен. Но в этой "артели богомазов", как ее называл замполит Дубин, и был лишь один настоящий художник. Однако и он обычно отсутствовал - писал портреты полкового начальства. Все прочие были талантливыми самородками. Один, например, Хряков, был специалистом-профессионалом по Ленину. Правда, он умел рисовать портрет Владимира Ильича только в одном ракурсе, а именно в том, в каком он был изображен на красненькой тридцатирублевке. Портрет великого вождя этот самородок насобачился рисовать, изготовляя фальшивые купюры. В результате он много лет проработал художником в ГУЛАГе, опять же числясь специалистом по Ленину. А теперь благодаря Владимиру Ильичу Хряков по пути на фронт прочно осел в запасном полку.
Другой самородок был специалистом по гербам и эмблемам боевой славы. Он напрактиковался в своей области, подделывая печати и бланки.
Кроме бывших заключенных, считавших себя профессионалами, было несколько художников-любителей, мнивших себя гениями. Они в основном разглагольствовали на темы об искусстве и пили разведенную спиртовую политуру, употребляющуюся в качестве разбавителя для красок.
В этой теплой компании, только и думавшей о том, как бы не угодить на передовую, я сразу же стал объектом насмешек из-за своих мечтаний о фронте.
Даже сам замполит Дубин, которого богомазы, конечно, окрестили Дубиной, поднял меня на смех, когда я обратился к нему с просьбой об отправке меня в маршевую роту.
- Сиди и не рыпайся со своими двойными рамами! На фронте ты нужон, как мерину х... Одна помеха, - ответил он мне со своей деревенской непосредственностью.
В моем положении нормальный придурок не сетовал бы на судьбу. Клубные художники, баянисты, киномеханики жили вольготно, полковой распорядок и строй их не касались, ибо они опекались политчастью. Наиболее солидные люди даже обзавелись временными семьями и ночевать ходили в город. Но для придурка-идеалиста, каковым был я, такая жизнь казалась невыносимой. Сидеть в глубоком тылу и малевать лозунги в то время, как на фронтах гремят бои и солдаты ходят в атаку?
Как я завидовал солдатам маршевых рот, покидавшим полк с лихой песней:
Ордена-медали нам страна вручила.
Это знает каждый наш боец.
Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов,
Мы готовы к бою, Сталин - наш отец.
Эх, в бой за Родину, в бой за Сталина,
Боевая честь нам дорога.
Кони сытые бьют копытами
Встретим мы по-сталински врага...
У богомазов была своя жизнь и свои песни, в которых они, правда, обращались к товарищу Сталину и Ворошилову, однако на свой лад. Чокнувшись разведенной политурой и запершись, они весело запевали в своем клубном бараке:
Ордена-медали нам ни х... не дали.
Это знает каждый наш боец.
Мы не хочем в бой, товарищ Ворошилов.
Мы е... фронт, Сталин - наш отец...
"ГОРЬКОВСКИЙ МЯСОКОМБИНАТ"
Несколько слов о нашем запасном 193-м резерва Главного командования стрелковом полку, в котором я прослужил почти полгода. Стоял он в громадных лагерях в районе Марьиной Рощи. В одном только нашем батальоне насчитывалось больше солдат, чем в целой фронтовой дивизии. Непрерывным потоком шло от нас пополнение на Запад, 193-й запасной был известен на всех фронтах Отечественной войны, но называли его не полком резерва Главного командования, а "Горьковским мясокомбинатом".
Однажды я вместе со школой был на экскурсии на Московском мясокомбинате имени Микояна и могу удостоверить, что это прозвище не было уж таким беспочвенным, - производственный процесс, который нам показывали, действительно очень напоминал распорядок запасного полка резерва Главного командования.
Наш полк представлял собой огромное предприятие по производству пушечного мяса. Со всех концов страны поезда доставляли на его главный распределительный пункт разношерстное человеческое сырье, где оно перемешивалось, обдиралось догола, обстригалось и очищалось от волосяного покрова и пропускалось через вошебойки, бани и каптерки. Обработанное таким образом сырье уже в виде полуфабриката поступало на батальонные конвейеры, где доводилось до солдатских кондиций, проходя через плацы, стрельбища, пищеблоки, фильтры особого отдела. Затем "готовая продукция" приводилась к присяге и погружалась в эшелоны, отправляющиеся к местам назначения. На фронте готовая продукция перемалывалась, так сказать, жерновами войны, разделялась на две части: одна часть ложилась в братские могилы, другая - в госпитали.
Славная была шутка: "На войне у солдата два выхода - либо в "наркомзем", либо в "наркомздрав". После "наркомздрава" солдаты опять попадали на полковой распредпункт, и процесс начинался сначала.
Личный состав полка делился на три категории: постоянный, переменный и придурочный. К постоянному составу относилось все начальство, начиная от командира отделения и кончая командиром полка. Переменный состоял из массы, непрерывно проходившей по полковому конвейеру, а придурочный состав выполнял функцию рабочих на конвейере или обслуживал начальство. Приуменьшить роль придурочного состава было бы глубокой ошибкой. Если бы, к примеру, придурки забастовали, как эксплуатируемые рабочие при капитализме, наш "Горьковский мясокомбинат" тотчас бы встал и перестал посылать пополнение на фронт. Но поскольку при социализме забастовок не может быть, это исключалось.
Статус придурков был необычным, ибо они существовали только фактически, а юридически их как бы и не было. Более того, приказом наркома обороны придурки были строжайше запрещены, их должны были истреблять, словно вшей, путем отправки на передовую.
Вышестоящие политические инстанции вели с придурками борьбу не на жизнь, а на смерть. Они без конца слали в наш полк ревизоров, инспекторов, проверяющих, целые комиссии, которые месяцами проводили расследования, пытаясь придурков выявить, изловить и уничтожить. Однако на моей памяти ни один придурок так и не был захвачен живьем, несмотря на то что, согласно секретным сведениям, поступавшим в вышестоящие политические инстанции, в нашем полку расплодилась невероятная тьма сапожников, парикмахеров, жестянщиков, столяров, портных, печников, художников, а также заштатных писарей, кладовщиков, каптенармусов, бухгалтеров и даже специалистов по самогоноварению, укрывавшихся от передовой.
Агентурные данные, которыми располагало Главное политуправление, указывали на то, что где-то в дебрях Марьиной Рощи придурки гнали самогон в промышленном масштабе, оборудовав для этой цели небольшое предприятие и используя в качестве сырья казенное продовольствие.
Специальная комиссия расследовала это дело и ровным счетом ничего не обнаружила, хотя и понесла человеческие жертвы. Рассказывали, что комиссия допустила просчет, отправившись на поиски самогонщиков без противогазов. В результате, когда она приблизилась к предполагаемому местонахождению подпольного завода, алкогольные пары (являвшиеся побочными отходами производства) вызвали у членов комиссии такое опьянение, что один из них, потеряв равновесие, упал в пруд и утонул. Пока его товарищи после опьянения пришли в себя, прошли целые сутки, и утонувшего спасать уже было поздно.
Комиссии по борьбе с придурками работали во всех батальонах, рылись в штабных списках и документах, шныряли по всему расположению.
Видимо, работа у проверяющих была настолько суетная, что за какую-нибудь неделю они успевали износить не первого срока обмундирование, в котором к нам прибывали. Во всяком случае, убывали они из полка, как правило, в новеньких, с иголочки, шинелях, хорошо пригнанных по фигуре, и специально пошитых для них хромовых сапогах. Вместе с тощими портфельчиками с зубными щетками и бритвами они увозили с собой в Москву солидные тючки с американскими консервами и бутылками марьинорощинского первача для передачи вышестоящему начальству взамен так и не обнаруженных придурков.
Этот удивительнейший феномен природы объяснялся очень просто: все полковые придурки, за исключением нестроевиков, числились в списках переменного состава. Сапожник Васька в списке значился вторым номером ручного пулемета 1-го отделения 3-го взвода 4-й стрелковой роты, портной Сашка - стрелком, ординарец Берлага - связным и т. д. и т. п. Днем они сапожничали и портняжничали, обслуживая начальство, или гнали для него самогон, а ночевать ходили в ротные землянки, где за ними держали места, приличествующие ротной интеллигенции.
Проверяющие применяли одну и ту же тактику, которая в полку давным-давно была известна: среди ночи поднимали роту по тревоге и сверяли наличный состав со списками. Получалось полное совпадение, что и удостоверялось соответствующими актами. Все пулеметчики, стрелки и связные находились на своих местах.
Конечно, начальству в некоторых случаях приходилось идти на жертвы и придурков, которые его поили и обували, также бросать в пасть войне.
"Горьковский мясокомбинат", как и всякое соцпредприятие, работал неритмично из-за перебоев с поставками живого сырья. Иной месяц под угрозой срыва оказывался план "по валу", и во избежание этого срыва прорехи в спешном порядке затыкали парикмахерами, портными или поварами. Их отправляли на фронт с маршевыми ротами, где они и значились в списках стрелками, пулеметчиками или разведчиками.