В здании академии осталась лишь ее административно-хозяйственная часть и начальство – генерал-лейтенант Веревкин-Рохальский, начальник академии, так же, как и ее комиссар Калинин (как нам успели сообщить, родственник всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина), подобно капитанам тонущего корабля, покидали свои посты последними.
Начальник академии, когда-то знавший моего папу, взял его вместе со мной в эшелон, который должен был выехать в Уфу 21 или 22 октября.
Комиссар академии Калинин был очень недоволен распоряжением начальника. Не стесняясь нашего присутствия, он сказал генералу: "Куда я этих придурков дену? Как на довольствие их брать? Старика одного я бы еще как-нибудь пристроил, а для молодого придурка у меня места нет!"Родственник всесоюзного старосты был начальником эшелона.
- Пусть едут оба в вагоне с наглядными пособиями, - ответил генерал.
- Но там одни женщины, и гальюна в теплушке нет, - возразил комиссар.
Все же нас определили в одну теплушку с забытыми впопыхах в Москве генеральскими тещами и бывшими женами какого-то начальства. Среди придурков женского пола было несколько жен слушателей академии, посланных на фронт с начальных курсов. Если память мне не изменяет, одна скромная дама представилась женой подполковника Гречко. Слышал я в нашей теплушке и другие не менее громкие впоследствии фамилии: Конева, Черняховская, хотя и не помню, кем эти особы приходились будущим знаменитым полководцам - тещами, свояченицами или племянницами.
16 октября паника была ужасная. Какой-то генерал, видимо, в спешке ошибся: свою жену позабыл, а в эшелон прихватил чью-то чужую и уехал с ней в Уфу. Законная супруга, естественно, жаждала поскорей добраться до мужа. В вагоне ей сочувствовали, а она всю дорогу причитала: "Уж я ему харю разукрашу! Он у меня будет знать, придурок окаянный!"
17 октября 1941 года закончилось тем, что тетя извлекла чемодан, который ей удалось увезти из Дома правительства после ареста дяди Марка в Кремлевской больнице. Ввиду чрезвычайного положения и нашей с папой плохой экипировки тетя выделила нам из дядиного гардероба добротное заграничное обмундирование. Правда, для разъездов в теплушках и вокзальных ночевок оно мало подходило - это были смокинги и лакированная обувь, в которых дядя когда-то хаживал на дипломатические приемы. Но за неимением другого пришлось этим обходиться. Пока мы с папой добрались до его института (эта эпопея продолжалась полгода), из-за своей одежды мы немало неприятностей натерпелись, так как нас принимали за иностранных шпионов.
"МОЙ МИЛЕНОК ВАСЕНЬКА..."
...Весь день 18 октября я просидел вместе с папой в коридоре академии, по которому сновали интенданты и бойцы комендантской роты. Только один раз мы выходили на улицу, когда сообщили, что на углу открылась парикмахерская после двухдневного перерыва. Часовой нас выпустил постричься и побриться.
Я из окна наблюдал, как улица постепенно оживлялась. Во-первых, появились военные. Несколько раз проезжали грузовики с красноармейцами в полном боевом снаряжении, озиравшимися по сторонам. Сразу бросалось в глаза, что они впервые в жизни в Москву попали.
А главное, вновь заговорило радио, и сразу настроение у всех повысилось. Сперва оно несколько раз принималось хрипеть и вдруг рявкнуло что есть мочи:
Мой миленок Васенька
Лучше всех парней!
Нету парня ласковей, нету веселей!
Все интенданты бросились к репродуктору слушать сводку Совинформбюро, но ничего особенного не передавали. Только какие-то новые направления прибавились - "нарофоминское" и "волоколамское", а в Севастополе опять наши взяли "языка". После стали передавать военные марши и призывы к трудящимся города Москвы, которые, видимо, из-за паники не успели передать позавчера, 16 октября: "Все на защиту столицы! Грудью отстоим родную Москву!" и т. д. и т. п.
"Да здравствует Коммунистическая партия - боевой авангард советского народа! - провозглашало радио. - Трудящиеся столицы, поможем фронту самоотверженным трудом! Теснее сплотимся вокруг партии, правительства и лично товарища Сталина, ведущего весь советский народ от победы к победе!"
Наконец, по радио объявили приказ о назначении генерала армии Жукова командующим обороной Москвы.
- Теперь дело пойдет, Жуков наведет порядок! - взбодрились интенданты.
...Мне уже совсем было расхотелось уезжать из Москвы - раз все опять налаживается. "Сердце Родины моей" вроде бы снова стало биться. Но в поисках туалета я забрел в какой-то закоулок коридора и услышал доносившийся из-за двери крик: "Противник в районе Тушино, когда же, черт возьми, будет подан эшелон?!" Кричал бригадный комиссар Калинин - родственник всенародного старосты, назначенный начальником эшелона.
"Фашисты в Тушино?!" - меня аж мороз по коже продрал. Я так перепугался, что даже папе не решился об этом сказать: ведь в Тушино, возле канала, жили наши родственники! Потом я решил, что ослышался, - не может быть, чтобы враг так близко к Москве подошел, на трамвае можно доехать...
Весь остаток дня 18 октября 1941 года прошел в томительном ожидании.
Наконец дело сдвинулось с мертвой точки: это было видно по тому, как забегали интенданты. Генеральские тещи говорили в кулуарах, что якобы дают эшелон по личному приказу самого Жукова, назначенного командовать в Москве, что сегодня же мы уедем.
Но уезжали мы утром 20 октября с пригородного перрона Казанского вокзала. Интенданты беспокоились: фашистская авиация налетала на Рязань, железную дорогу бомбили...
Слава богу, пронесло - опасный участок пути наш эшелон благополучно миновал. Мы ехали из столицы Родины Москвы, встречая по пути воинские эшелоны, спешащие на запад. Вечером 20 октября на одном из разъездов к нам подбежали бойцы со встречного эшелона и стали спрашивать: "Неужели правда, что фашисты приблизились к Москве на 250 километров? (Если бы так было!) Как же такое допустили?!"
Это были сибирские стрелки с Дальнего Востока, одетые в овчинные полушубки. Их дивизия стояла против японской Квантунской армии и теперь перебрасывалась против немецко-фашистской армии. Они даже не знали, что в действительности под Москвой стряслось, но кто тогда толком знал настоящую обстановку?
х х х
Историки утверждают, будто Наполеон потерпел поражение потому, что захватил Москву, "спаленную пожаром”, как выразился М. Ю. Лермонтов.
16-17 октября брошенная на произвол судьбы столица СССР Москва досталась бы фашистам в целости и сохранности вместе с оставшимся в ней несознательным населением, всеми припасами и промышленными предприятиями, не успевшими эвакуироваться.
За то, что этого непоправимого несчастья не произошло, надо благодарить только Бога и штабных придурков.
Меня могут спросить: "Как ты, рядовой нестроевик, берешься судить о таких материях? При чем тут какие-то штабные придурки?
Конечно, я не кончал Военной академии, как мой папа. Зато я долго был заштатным писарем у полкового инженера (по совместительству с обязанностями связного саперной роты и помощника кашевара), а потом за каких-нибудь два месяца прошагал все штабные ступени, начиная с должности писаря-картографа штаба 119-го отдельного саперного батальона и кончая должностью писаря-картографа оперативного отдела штаба третьего горнострелкового корпуса.
Поднимаясь по служебной лестнице, я не повстречал на своем пути ни одного старшего офицера или генерала с академическим дипломом ни в штабе полка, ни в штабе дивизии, ни в штабе корпуса, так что сам по себе факт, что я не кончал академии, не является доказательством моей оперативно-штабной неполноценности.
Я совсем не хочу этим сказать, что я мог бы командовать корпусом вместо легендарного генерал-майора Веденина, который, по единодушному мнению всех его подчиненных, в военном деле не смыслил ни уха, ни рыла. К слову добавим, что после войны генерал-майор Веденин, которого между собой в штабе звали не иначе как "говнюком”, стал генерал-лейтенантом и комендантом московского Кремля благодаря его супруге, служившей машинисткой в ЦК.
Но я как-никак был правой рукой майора Вальки Иванова, который, в свою очередь, был правой рукой полковника Кузнецова, начальника оперативного отдела штаба корпуса и, между прочим, милейшего человека… в нетрезвом состоянии. Без Кузнецова сам начальник штаба генерал-майор Григорьев, которого звали "боровом”, был как без рук и без головы в придачу.
Так что я хорошо знаю, что такое придурок в штабе, особенно в тех случаях, когда его непосредственный начальник, у которого он правая рука, отлучается по своим любовным делам. А старший шеф, у которого тот, в свою очередь, правая рука, будучи в этот момент в нетрезвом состоянии, теряет оперативную идею. И тогда придурку волей-неволей приходится шевелить мозгами, чтобы не подводить свое начальство.
Теперь мне уже ничего не грозит, так что я честно признаюсь, что были моменты, когда я собственноручно отдавал приказы по корпусу и однажды даже объявил выговор командиру своей дивизии, гвардии генерал-майору Колдубову.
В штабе корпуса рядом со мной сидел другой придурок – делопроизводитель оперативного отдела сержант Никитенко, службист-хохол, пунктуально выполнявший все инструкции. Он работал, как автомат. С перебоями, когда отсутствовало начальство.
Гори все кругом, он без указаний начальства никаких "входящих " и "исходящих"ни в какие инстанции не пошлет.
К чему я обо всем этом рассказываю? А к тому, что немцы еще пунктуальнее хохлов, еще большие службисты и еще точнее исполняют свои инструкции.
И слава богу, что в тот счастливый день 16 октября 1941 года придурки во вражеских нам немецких штабах не пошевелили мозговыми извилинами и не ускорили движения "входящих"и "исходящих”.
Сложный штабной механизм вермахта не успел сработать.
УФА, "ТАМАРАХАНУМ" И ГИПЕРБОЛОИД
Мои последующие фронтовые злоключения меркнут по сравнению с неудачами, постигшими меня в глубоком тылу.
Начались они с Уфы... Папиного института там, конечно, не оказалось, и никто не знал, где он. Президиум Академии наук сбежал в Куйбышев - туда же, куда и правительство. Но Куйбышев стал закрытым городом, туда пускали только по специальным пропускам. У нас же никаких пропусков не имелось...
Папа писал письма, но почта работала так плохо, что ответа можно было ждать целый год...
В общем, мы с папой попали в заколдованный круг, из которого не было выхода. Хоть в Москву возвращайся, но туда уже путь был закрыт. На наше счастье, в Уфу также сбежал Коминтерн, который имел особую связь с Куйбышевом. А папа когда-то там работал и даже лично знал самого Мануильского, члена ЦК. Пробраться к такой шишке оказалось непросто.
Папе очень помог дядин смокинг, знание английского и японского и опыт разведчика. Самое интересное, что Мануильский его сразу узнал и очень удивился: он думал, что Ларского-Поляка расстреляли еще в 1937 году!
Так или иначе, он пообещал папе узнать, куда уехал институт, и дал ему записку в "закрытую" коминтерновскую столовку. Если бы не эта записка, папа, вероятно, помер бы в Уфе с голоду: он ведь не работал и не получал продовольственных карточек...
Но сколько можно сидеть на чемоданах в ожидании ответа из Куйбышева? (Который пришел через три месяца, и еще месяц ушел на то, чтобы добиться разрешения на проезд в Ташкент, где оказался папин институт.)
...Под угрозой голодной смерти я временно устроился на Моторный, скрыв, что имею репрессированных родственников, и влился в ряды рабочего класса. Меня оформили учеником слесаря, однако из-за близорукости и рассеянности я оказался совершенно неспособным к такой работе, требующей определенной точности.
Тогда я был переведен чернорабочим в бензомойку - отмывать от масла детали, из которых собирали авиационные моторы М-35. На такую работенку посылали одних лодырей, а я очень стремился помочь фронту и работал за всю бригаду. Бригадир меня очень хвалил.
Из Германии прибыла новая бензомоечная машина (завод был оснащен новейшим немецким оборудованием, поставлявшимся фашистской Германией. Задержавшиеся в пути машины продолжали поступать и во время войны), и я первый ее освоил. Бригадир пообещал, что если дальше так дело пойдет, моя фамилия появится на Доске почета!
Но в самый ответственный момент я, как всегда, заболел и, к своему несчастью, не успел попасть в стахановцы...
Я так ослабел, что не смог утром подняться с кровати. Врач сказал: это от переутомления и недоедания, надо полежать недельки две.
Еще бы! Смена-то продолжалась 24 часа (через день), во время работы отдыхать я себе не мог позволить - когда враг наступает на всех фронтах! - а ел я за смену один раз. Но я предпочел не лежать, а кое-как доплетаться до городской читальни, где было тепло и светло, и весь день блаженствовать, перечитывая Марка Твена, Конан Дойла, Фенимора Купера... В нашей каморке, которую папа снял, стоял собачий холод - папа рассчитывал, что к зиме мы с ним уже будем в знойном Ташкенте, и поэтому не обратил внимания на такую деталь, как отсутствие печки.
Удар, от которого я долго не мог оправиться, обрушился на меня в тот миг, когда я после болезни вернулся на работу.
От города до завода было 18 километров, туда в 6 утра шел рабочий поезд. Народу набивалось как сельдей в бочке, даже на подножках висели. Если бы не теснота, многие просто замерзли бы, особенно эвакуированные, которые были плохо одеты. Окна-то в вагонах были выбиты, а мороз доходил до 50 градусов!
...В то утро я совершенно окоченел, даже ног не чувствовал. Когда вошел в проходную, очки мои от тепла сразу запотели. Негнущимися руками я налил из титана кружку кипятка и залпом ее выпил - чтобы из сосульки превратиться в образцового бензомойщика.
А когда очки отпотели, первое, что бросилось мне в глаза на доске объявлений, был приказ об отдаче Ларского Л. Г. под суд за опоздание - в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР об ответственности за нарушение трудовой дисциплины в военное время.
Дело было так. Однажды я подоспел к поезду чуть позже и не смог влезть в вагон. Остался висеть на подножке, откуда меня какие-то хулиганы - из наших же заводских - на ходу поезда спихнули. Я не угодил под колеса только потому, что это был последний вагон. Упал в снег. Пришлось до завода топать километров десять по железнодорожной насыпи...
Конечно, я сразу рассказал бригадиру, почему опоздал, но бригадир меня успокоил: это, мол, не по моей вине, он сам переговорит с мастером и все уладит. Я и успокоился.
И тут оказалось, что пока я болел, бригадира взяли в армию, и с мастером он, видимо, не разговаривал. А главное - суд уже состоялся заочно, и меня автоматически приговорили к шести месяцам заключения (по месту работы) с удержанием 25 процентов зарплаты. Причем приговор обжалованию не подлежал. Я был так подавлен происшедшим, что от отчаяния в отделе кадров расплакался.
Мне говорили: "Сам виноват, надо было подать рапорт начальнику цеха!"
Меня утешали: "Скажи спасибо, что легко отделался!" А я с горя опять заболел - не смог даже ходить. Меня под руки отвели на заводской медпункт, где я пролежал два дня с высокой температурой.
...Когда я не вернулся после смены с завода, папа решил, что я замерз в рабочем поезде. Мы жили рядом с вокзалом, и мимо нашего дома каждый раз оттуда провозили замерзших, сложенных на санях, как дрова, и накрытых рогожами. Папа уже разыскивал меня в морге...
Не буду описывать все наши злоключения в Уфе, за тысячи километров от фронта. Для меня это был самый страшный этап войны. Если бы не сердобольные хозяева, у которых мы снимали комнату, разрешавшие греться у их печки, я бы, наверно, той зимы не пережил... Злой рок преследовал нас и при отъезде из столицы советской Башкирии.
Во-первых, когда папа наконец получил вызов из своего института, уехавшего аж в Ташкент, из-за моей болезни ехать мы не смогли. А во-вторых, я продолжал числиться на заводе, куда посылал заявления об увольнении.
Однако на мои заявления следовали категорические отказы: во-первых, я осужден как уголовный преступник и до отбытия срока ни о каком моем увольнении не может быть и речи; а во-вторых, по законам военного времени увольнения вообще отменены и самовольный уход с предприятия приравнивается к дезертирству.
Никакие причины и никакие справки во внимание не принимались. Но папа не мог бросить меня в Уфе совершенно ослабшего, и оставаться со мной он тоже не мог, так как от коминтерновской столовки его в конце концов открепили, а на работу никуда не брали.
Попав в безвыходное положение, мы с папой при содействии наших квартирных хозяев, зять которых служил в отделении милиции, бежали темной ночью из Уфы! Я еле ходил, и хозяйка везла меня на санках вместе с нашими вещами. В моем паспорте не было печати об увольнении с завода - меня задержали бы при первой же проверке документов, а таких проверок в пути предстояло множество. Но хозяйский зять достал справку, что у меня украли паспорт. Он же обеспечил нам посадку в прямой поезд до Ташкента и даже лежачее место на третьей (багажной) полке. Папе пришлось устраиваться прямо на полу - вагон был битком набит эвакуированными (не считая многомиллионных легионов вшей, ехавших без билетов и справок из милиции).
Эвакуируясь в Уфу, я не мог даже предположить, что нас с папой занесет в Ташкент. В тот самый пресловутый Ташкент, который и во время и после войны навяз у всех в зубах. С тех пор в народе прочно укоренилось мнение, будто все евреи скрывались во время войны в Ташкенте. Подобные разговорчики я слышал не раз и на передовой. В немецких листовках, которые я иной раз на фронте читал из чистого любопытства, без "жидов, окопавшихся в Ташкенте", никогда не обходилось.
...Я мог бы не признаваться, что побывал во время войны в Ташкенте: ведь иные читатели этого мне могут не простить. Но я глубоко убежден, что потомки придут к выводу: Ташкент в разгроме фашистского врага сыграл не меньшую роль, чем Сталинград! Не будь у нас такого глубокого тыла, война наверняка была бы проиграна.
Что же касается евреев, "окопавшихся в глубоком тылу”, то, по моим наблюдениям, это в основном были не евреи, а еврейки с детьми, мужья которых воевали в Красной Армии, а также старики и всякие больные. Конечно, среди работавших в тылу инженеров и других специалистов имелось много евреев - именно они-то и смогли организовать заново военную промышленность, без которой Советская Армия была бы не в состоянии воевать.
К примеру, у дяди Марка был друг - еврей с русской фамилией Ванников, с которым они много лет вместе работали в оборонной промышленности. В начале тридцатых годов Ванников был директором Тульского оружейного завода, основанного еще Петром Первым, а дядя работал его заместителем. Одно лето мы с няней у него гостили, жили на даче под Тулой, в Ревякино, где обычно отдыхало заводское начальство. Там очень много евреев работало, начальником одного из цехов был брат Кагановича, главным инженером тоже был еврей...
В Москве Ванников жил неподалеку от Дома правительства, в маленькой тесной квартирке в старых домах (хотя он был очень ответственным работником). Я там бывал с дядей: у Ванникова был сын моего возраста, с которым я водился.
Перед войной Ванников тоже был арестован, но ему повезло - в начале войны Сталин приказал освободить его из лагеря, и этот зэк-еврей был назначен наркомом, ответственным за производство боеприпасов для Красной Армии - патронов, снарядов, бомб, мин и т. п. Всю войну Ванников руководил этой промышленностью и блестяще со своей работой справился - после войны Сталин поставил его во главе атомной промышленности.
Производство танков тоже организовал министр-еврей, которому Сталин дал чрезвычайные полномочия, и тот создал в тылу свою "танковую империю", выпускавшую знаменитые "тридцатьчетверки". А сколько евреев было среди конструкторов советского вооружения, среди директоров и главных инженеров военных заводов!
Друг моего папы Марк Власов в войну возглавлял крупнейший комбинат по производству цветных металлов в Средней Азии.
Он приглашал меня приехать из Ташкента к ним в Хайдаркан и обещал устроить на очень интересную работу. Если бы я его послушал, то, наверно, принес бы намного больше пользы во время войны.
Разумеется, в эвакуации я всей душой рвался на фронт, это была главная моя мечта. Но, увы, такое уж у меня счастье: чем сильнее я стремился на фронт, тем больше от него удалялся...
Лежа на багажной полке, я коротал время, мечтая о ратных подвигах, а поезд уносил меня за тысячи километров от боев в самый глубокий тыл.
Однако уже шел 1942 год, и я надеялся, что как только приеду в "хлебный город Ташкент", то быстро поправлюсь, и когда мне исполнится восемнадцать лет, буду призван в Красную Армию.
После разгрома фашистов под Москвой я опасался лишь одного: что Красная Армия окончательно разгромит врага до моего призыва и мне не достанется повоевать. Я не мог себе простить злополучный отъезд из Москвы, который считал причиной обрушившихся на меня бед.
Багажную полку напротив меня занимал демобилизованный лейтенант со своей подружкой. Он возвращался из госпиталя домой, в Сталинград, и не скрывал своей радости по поводу того, что "отвоевался”. Но насколько я понял, этот "вояка"даже на фронте не был, а просто заболел туберкулезом легких. Вел он себя не как тяжело больной. Нимало не смущаясь, у всех на виду занимался со своей девицей любовными делами – подобно обезьянам в зоопарке. Сгорая от стыда, я был вынужден притворяться спящим, а однажды, потеряв терпение, позволил себе заметить, что командиру Красной Армии стыдно так себя вести в общественном месте.
Что тут началось!
Они вдвоем на меня напустились – особенно девица усердствовала: "Еврейская морда! От фронта в Ташкент бежите?! Знаем мы вас!”
"Сопляк! Я инвалид Отечественной войны, я имею право! – орал лейтенант. – Я родину защищал, а евреи в Ташкенте окопались"…
В Сталинград поезд пришел ночью, когда мы с папой спали. Проснувшись, я лейтенанта и девицу на соседней полке не обнаружил – туда перебрался с пола другой сосед, тоже ехавший до Ташкента. Но я не обнаружил и нашего чемодана, стоявшего у меня в головах... А папа не обнаружил в боковом кармане наших документов, в том числе и моего паспорта. На этот раз его украли по-настоящему.
В Ташкент мы прибыли истерзанные легионами вшей, против которых все средства были бессильны, и умирающими с голода. Папа рассчитывал в дороге кое-какие вещи поменять на продукты, но из-за кражи чемодана в Сталинграде мы этой последней возможности лишились.
Когда меня доставили в общежитие папиного института, показавшееся мне роскошным дворцом, то поначалу меня приняли за блокадника, доставленного из осажденного фашистами Ленинграда, настолько я был истощен.
В Ташкенте мы жили в "Тамарахануме" - так именовалась балетная школа имени народной артистки Узбекской ССР Тамары Ханум, превращенная в общежитие для научных работников, эвакуированных из Москвы и Ленинграда.
...Культурная жизнь в "Тамарахануме" не затухала и в грозный для страны момент. То выступал молодой композитор Тихон Хренников, написавший музыку к сонетам Шекспира, то известный пианист Эмиль Гилельс, то знаменитый актер Михоэлс...
Однажды было объявлено, что сам Алексей Толстой согласился выступить на очередном вечере.
...Впечатляющим было его появление в зале: среди тощих дистрофиков-тамараханумцев, доходивших на жиденькой баланде, он выглядел каким-то инопланетным пришельцем. Огромный, краснорожий, с тройным подбородком и необъятным задом, он стал читать отрывки из своей новой драмы "Иван Грозный", распространяя вокруг себя запах марочного коньяка и дорогого табака.
А как он читал! Думаю, что Алексей Толстой изображал царя Ивана не хуже артиста Черкасова, игравшего эту роль в фильме Эйзенштейна "Иван Грозный", поставленном по драме Толстого...
Помню, присутствовавший в зале известный историк академик Василий Васильевич Струве высказался в том смысле, что, мол, опричнину автор изображает, так сказать, в розовом свете, равно как и самого тирана. И вот тут Алексей Толстой с жаром стал доказывать прогрессивную роль опричников, которых назвал "чекистами своего времени”.
После всего этого могла ли мне прийти в голову мысль, будто славные чекисты нарушают ленинские нормы?..
Не буду скрывать того, что в эвакуации находился вместе с людьми, впоследствии сыгравшими видную роль в социалистическом лагере и международном коммунизме. Конечно, я не мог знать, что, скажем, лысый молодой человек, за которым всегда неотступно следовала его мамочка, станет министром в правительстве ГДР, а Фишер из Института мировой литературы (впоследствии "презренный ревизионист") возглавит австрийскую компартию... В нашу комнату (палату № 6), где мы с папой обитали вместе с двумя десятками сотрудников его института, частенько наведывались доктор Васил Коларов и Стелла Благоева - будущие руководители социалистической Болгарии. Они навещали своего больного товарища. Я имел честь спать (как "иждивенцу" мне койки не полагалось, а только тюфяк) почти под кроватью будущего деятеля ВНР Эрне Гере и его супруги, к которым заходил друг - немец по фамилии Ульбрихт.
Имелись и другие деятели ликвидированного товарищем Сталиным Коминтерна, случайно уцелевшие в период нарушения ленинских норм. Потом их из Ташкента перебросили в Восточную Европу, в наши "трофейные" государства. И бывшие обитатели балетной школы - тамараханумцы - заплясали под советскую дудку.
Я честно признаюсь, что лично у меня особых заслуг в глубоком тылу не было. Числился я там в категории иждивенцев и получал самую маленькую хлебную карточку. В общем, похвалиться мне вроде бы нечем.
Но спустя три месяца я настолько оправился, что начал ухаживать за девицей, работавшей на почтамте. Однако не девушки занимали мои мечты - я с нетерпением ждал повестки из военкомата. Даже ходил туда и спрашивал: почему меня не призывают, не забыли ли обо мне? Я только и мечтал о фронте, ожидая призыва в армию. Я считал себя обстрелянным человеком, несмотря на то что и винтовки в руках не держал.
Честно говоря, я и войны-то не видел, хотя побывал во многих передрягах, мотаясь от Смоленска до Москвы. Но теперь другое дело - в армии я попаду на настоящую войну...
И тогда на фронте я совершу какой-нибудь подвиг, а если потребуется, отдам свою жизнь за Родину и лично за товарища Сталина. Если я погибну, то на моей груди обнаружат письмо с адресом: "Москва, Кремль, товарищу Сталину", в котором я сообщу товарищу Сталину о страшной ошибке, допущенной НКВД в отношении дяди Марка.
Я не сомневался: как только мое окровавленное письмо доставят товарищу Сталину, он сразу же вызовет кого следует и прикажет удовлетворить мою просьбу.
- У такого героя, - скажет товарищ Сталин, - родственники не могут иметь никакого отношения к предателям Родины и троцкистским двурушникам.
Если же я стану героем, но не погибну - еще лучше. Я лично обращусь к товарищу Сталину.
Правда, план этот рухнул по вине моей тети: если бы я ее не послушался и пошел в батальон к дяде Феде, нашему соседу по квартире, я бы попал на фронт еще в 1941 году. (У меня и мысли не возникало, что меня могут в армию не призвать.)
Но меня постиг еще один удар: для военной службы меня признали непригодным из-за плохого зрения. Мне выдали "белый билет", каковым мои мечты были перечеркнуты...
Когда я оправился от этого страшного удара, у меня созрел другой план: стать ученым и изобрести гиперболоид, подобный описанному в книжке Алексея Толстого "Гиперболоид инженера Гарина". При помощи моего "луча смерти" Красная Армия сокрушит любого врага. Но для этого надо сначала окончить институт.
Решив, что все мои несчастья происходят из-за того, что я бежал из Москвы, я нанялся в вагон-ресторан "кухонным мужиком" (по большому блату через папиных одесситов-подпольщиков), чтобы в этом вагоне вернуться в Москву к тете. Ведь тетя сказала, что как только мы с папой разыщем его институт, я могу приехать к ней в Москву и поступать как мне угодно, хотя считала, что с моим слабым здоровьем мне на фронт идти нельзя. Сразу же простужусь и заболею, не говоря уж о моей близорукости.
Но в Москве спустя три дня после того, как я предъявил "белый билет" для оформления прописки, мне пришла повестка о призыве в ряды Красной Армии!..
Судьба снова предоставила мне шанс, который я не захотел упустить. Тетя готова была бежать в военкомат, устроить там скандал, чтобы выяснить недоразумение и не дать отправить на фронт племянника с очками -7,5 диоптрии, но на этот раз я оказался мужчиной и не позволил ей над собой командовать...
Перед угрозой фронта тетя настаивала на гиперболоиде, я же заявил, что гиперболоид от меня не убежит, и ратные мечты вспыхнули в моей груди с новой силой.
МАНЬЯК ГИТЛЕР И ЧУТЬЕ ТОВАРИЩА СТАЛИНА
В военном лексиконе всякие длинные наименования обычно заменяются сокращенными словами.
Например, в свое время заместитель народного комиссара по военно-морским делам для краткости назывался "замкомпомордел". Слово "придурок" - это тоже аббревиатура, оно расшифровывалось так: пристроившийся дуриком к командному составу.
Среди комсостава этим емким словом стали называть всяких выскочек и выдвиженцев на высокие командные должности, которых в предвоенные годы после сталинских чисток в Красной Армии расплодилось особенно много. Это время в учебниках по истории называется "периодом нарушения ленинских норм". Тогда наиболее квалифицированный и способный командный состав Красной Армии, имевший боевой опыт и прошедший через академии, был передислоцирован из военных лагерей и штабов в спецлагеря НКВД и там ликвидирован за редким исключением. Таким исключением, на его счастье, оказался разжалованный полковник Рокоссовский, который, говорят, имел стеклянный глаз вместо настоящего, выбитого ему в период нарушения ленинских норм в спецлагере. Этот тщательно скрываемый им недостаток (как истинный военный, Рокоссовский, говорят, был большим сердцеедом и одерживал успехи не только на поле боя) не помешал ему быстро продвинуться на войне от полковника до маршала и стать одним из самых прославленных полководцев Второй мировой войны.