– Да дела… – бросил мой товарищ, посмотрел в сторону и сжал зубы, будто готовясь сказать что-то неприятное. – Слушай, лучше бери мужа и езжай отсюда. Крошка, это не шутки, лучше уезжайте.
– А как же мои девочки?
– Тебя всегда интересовала только ты сама, эгоистка чертова, – он с силой впился в ее губы, крепко сжав ее талию; она замычала от удовольствия.
Она была богатой, скучающей и неверной женщиной, и в этом была ее добродетель: так она могла доставить удовольствие многим и не упрекать их ни за что; это был ее честный выбор перед Богом.
Когда они расцепились, она что-то промямлила, поправила прическу и выскользнула и его объятий в машину. Стальной конь в мгновение ока проскочил через пол проспекта и скрылся от нас.
– Как она тебе? – глумливо спросил мой товарищ.
Я с кривой ухмылкой посмотрел на него.
– Да-да, – сжав в кулак здоровую руку, ответил он. – Блядь, такая блядь, блядь, хорошая.
Дорога продолжалась.
Если мы видели дешевые машины с надписями типа «Используйте своих домашних животных как вторсырье», то понимали: это наши. Мы врывались в эти машины как варвары, а выходили оттуда с добрым словом и банкой пива в руках. А потом стояли на одном из множества мостов в этом городе, опершись на облезлую ограду, и беззаботно свистели, отпивая пенящийся напиток немецких богов. Под нами проплывали прогулочные корабли, и мы передразнивали экскурсоводов. Наверное, мы прожигали наши жизни, горели только, чтобы сгореть. Но никому до этого не было дела. Нам не было до этого дела. Нас привлекала свобода. Мы были непобедимы. А что другие люди? Смотря вокруг, казалось, что никаких других людей-то уже не было. Одни ряды врагов и им сочувствующих.
В одной из арок мой товарищ заметил важного человека и сказал:
– Пошли, покурим.
Мы зашли в стальную дверь с вырванными звонками и покореженным магнитным замком. Под желтой аркой с отвалившейся наполовину краской и штукатуркой стояло несколько парней, которые курили, девушка и человек со шрамом. Именно к человеку со шрамом обратился мой товарищ, пожимая ему руку:
– Здорово́, Клык.
– Не жалуюсь, – хмуро ответил новый собеседник.
– Какие сводки с полей?
Человек, названный Клыком, прищурил один глаз и ответил:
– А ты не в курсе?
– Был бы в курсе, не спрашивал бы. Так что расскажешь, как раз хотел покурить, вот и тебя послушаю заодно.
– Герман на днях скопытился, и в столице наших накрыли. По большей части не тех, кого надо. Их даже сообщниками не назовешь.
– Но сроки будут реальными.
– Мне насрать на них, – резко сказал человек со шрамом. – Главное, что все на месте остались, всё идет по плану. Ждем знака и начинаем, и гори всё синим пламенем.
– А что с Германом?
– Что, что, не слышал, что ли? – рявкнул Клык. – Накрылся наш головастый спидозник. Но это понятно, от него кости одни остались с натянутой кожей. Мы ему шепнули, что по его голову выехали, так он с места не шелохнулся. Врубил на полную свою любимую классику и потом, во время штурма квартиры, застрелился. Вот такая лебединая песня верхних этажей.
Я моментально непроизвольно дернулся: вспомнил тот пьяный вечер и темный двор-колодец с «Тангейзером» на верхнем этаже. Неужели это был он?
Герман… это же тот маленький, вечно хворающий человек с узкими плечами и толстой шеей. Герман… Когда-то он преподавал в университете. На чем же он специализировался? Хм… А не важно. Я отчётливо представлял, как в ту злополучную ночь, увидев из окна луну, он вяло дергает правой рукой, чтобы оголить часы на запястье. Большая стрелка на одиннадцати, маленькая на тринадцати или четырнадцати минутах. Не может сразу разобрать, зрение подводит. Время точное, пока всё хорошо. Луна из его окна будет видна следующие сорок минут, пройдет от одной части крыши дома напротив и зайдет за другую. К тому времени все окна погаснут, останется одно или два. Всего несколько человек, не спящих в эту ночь в этом дворе. По крайней мере, при свете. Он дотянулся рукой до магнитофона, стоящего на стуле с облезлой обивкой, и нажал на кнопку. Щёлк! Простой механизм закрутился и спустя несколько секунд… началось. Откинулся на кресле, сжал неприятные на ощупь подлокотники и глубоко вздохнул, смотря на гардину без штор. Его глаза наполнены усталостью и безразличием. Музыка играла, первая музыкальная тема – духовые, вторая – струнные, невидимое шествие, состоящее только из звука, записанного много лет назад, проходит мимо его, звук нарастает по мере их приближения, а потом удаляется, удаляется куда-то за спину. Нет, не в комнату и не в коридор и дальше к входной двери, а туда, в прошлое, в тот момент, когда этот звук был записан на пленку. Множество микрофонов, мотки пленки, сделанной химическим концерном где-нибудь в центральной Европе, многодорожечная запись…
В комнате беспорядок: одежда, книги, рисунки, стекло из дверки шкафа, ручки, зеркало из ванной в виде осколков, гвозди, пластинки и диски – все это лежало на полу, диване, столе в одной большой куче, растекшейся по всему помещению. Он вспоминал свою жизнь. Некогда было убираться за воспоминаниями. Он должен был прожить еще минимум десять минут, пока не закончится мелодия, он хотел ее дослушать до конца. В дверь постучались. Он даже не сказал: «Чёрт». Просто опустил голову, взял пистолет, лежащий у него на коленях, и дал клятву, что дослушает до конца. Ведь его гости были готовы пилить дверь. Они не примут отказа. Он снова откинулся на спинку кресла и стал ждать, наслаждаясь мелодией. Именно это он и делал всю свою жизнь, пусть иногда и вставал со своего «кресла».
Пришло время умирать. Пришло. Чем же была твоя жизнь, о человек, смотрящий на луну под увертюру «Тангейзера»?
Дверь пилили долго, только в последнюю минуту, пока играла музыка, он стал стрелять себе за спину в коридор. Гости идти в его комнату после такого не хотели, что-то кричали, наверное, предлагали сдаться, но он стрелял в ответ. Апофеоз мелодии и одиночные выстрелы сотрясали квартиру. Свободной рукой он нащупал через плащ книгу в зеленой обложке во внутреннем кармане.
– Надеюсь, что завтра посох Папы расцветет.
Выстрел. Последняя пуля. Пять, четыре, три, два, один. Музыка смолкла. Он вставил себе пистолет в рот и сразу же выстрелил, не дав ни одной мысли проскочить и отвлечь себя. Он видел только луну в небе. Взрыв боли. И сразу же всё стихло.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
Тишина.
Внезапно он почувствовал, как падает вниз, сквозь этажи. Воздух шумел в ушах, но пальто и одежда не колыхались на ветру, а лежали ровно и неподвижно на его теле. На каком-то этаже он отклонился и вылетел в окно. С удивлением заметил, что не было звука разбивающегося стекла. Он мягко опустился на асфальт, оглянулся и со всех ног побежал по единственной ровной дороге, которая уходила вперед и не делала поворотов. Он бежал так, как никогда в жизни, он чувствовал, что впереди его ждет ВСЁ. Будто сама Любовь стояла на том конце дороги, разведя руки в стороны для объятия. Он бежал всю ночь, почти не чувствуя боли в ногах. Дорога вывела его из окружения осажденных громадных стен-домов на зеленые луга. Он даже не сразу понял, что бежит по траве. От неожиданности он резко остановился и чуть не упал. Он огляделся: луга, живописная река и мост через нее, сделанный из живого дерева, которое как будто само упало стволом на ту сторону и пустило корни на обоих берегах. На том берегу слева виднеются развалины замка, а в центре зеленеет роща с гигантскими деревьями и маленьким красным домиком на холме. Он дотронулся до плаща, но книги не было на месте. Он улыбнулся, обнажив свои уставшие от нескончаемой борьбы зубы, схватился за голову и засмеялся. Он знал, почему не было книги. И был несказанно этому рад. Она перешла в нечто большее, вернулась туда, откуда пришла. Собранная из кусочков этого мира в единый камень под обложкой, она вновь рассыпалась и стала целым миром. Она была вокруг него. Теперь ему можно было спать спокойно. Здесь было тихо.
Под желтой аркой в центре города наступила пауза. Все молчали и курили. Клык высился над всеми, высокий был черт. Его тело наполнено мощью, которая заставляла всех присутствующих непроизвольно посматривать на него с опасением. Я хорошо помнил, как впервые встретил его: он вминал какого-то урода в мостовую. Почему урода? Да все, кто попадал под его руку, были мелкими прислужниками, человеко-мясом, «черными воротничками» наших грязных улиц. Воровские рожи вместо лиц, да и у тех никаких манер и чести. За это Клык их вечно презирал. Когда он закончил, бедолага не шевелился и только слабо постанывал, было в этих звуках неестественное сопение, присвистывание, будто из самой глубины легких. Клык перешагнул через него, доставая тряпку, чтобы вытереть руки от бурой, и обратился к моему товарищу. Когда этот здоровяк встал рядом, то внутри моей груди образовалась большая пустота, наполненная дребезжанием ложек за сдержанным викторианским завтраком – всё трепетало перед его сокрушительной физической мощью. И тогда я понял, что ничем не отличаюсь от того «урода», лежащего на гладких безжизненных булыжниках мостовой, как бы о себе ни думал, и что бы о себе ни мнил. Я легко мог оказаться на его месте.
Клык… ему можно было дать лет на десять больше, чем ему было, потому что за последние четыре года он пережил слишком многое, чтобы оставаться в добром психическом здравии: он даже поседел. Его долго держали в самых жутких застенках Крестов, но он вышел, чем уже заслуживал звание легенды. Шрам на его правой щеке был глубокий, с неровными краями, он буквально уродовал его лицо. По слухам, это ему оставил на память следователь. А еще говорили, что у него много подобных шрамов. А еще… в общем, сплетен насчет него было много, что в очередной раз доказывало значимость Клыка для нашего непрочного мирка.
Мой товарищ прервал молчание:
– Ты сказал, что накрыли по большей части тех, кого не надо. Значит, и кого-то им нужного накрыли?
– Да, Страуса и Гаврилу взяли. Но ничего, с ними уже покончено.
– Как?
– Подослали к ним людей, пока их в общаке держали вместе со всеми. Удар ножом – и они ничего не расскажут. А ведь могли бы, наши авторитарные паскуды-жандармы умеют разговорить людей. Странно только, что они уйти не успели, я им весточку присылал. Их не должно было быть там.
Неожиданно в разговор вмешалась девушка в черной кожаной куртке с большими клепками, стоявшая рядом с ним:
– Я не успела передать послание.
Она сказала это, даже не повернувшись к разговаривающим, сказала так, будто это было чем-то неинтересным и обыденным. Клык моментально повернул голову к ней:
– Что?
Его лицо исказила жуткая гримаса.
– Я вчера поздно вышла, защищенный канал связи уже ушел. А зачем нам рискованные отправления сообщений?
Она посмотрела на него уставшим и безразличным взглядом. У нее была милая мордашка с заостренным носиком.
– Я же сказал, чтобы ты отправила сразу же…
– Были дела.
– Ты понимаешь, что я сделал? Кровь этих людей теперь на моих руках, я думал, что они остались на квартирах, потому что проигнорировали мои слова, а теперь знаю, что они даже не получили их. А знаешь, что сделала ты? – он говорил медленно, с каждым словом повышая голос. – Ты предала нас!
Клык наотмашь ударил её правой рукой по щеке, девушка издала прерывистый стон и упала в лужу. Мгновенное отвращение. Я даже хотел кинуться к нему или к ней, но меня опередили, один из курящих парней подпрыгнул к обидчику девушки, приняв боевую стойку и замахнувшись для удара.
– А, нет… – довольно сказал Клык, выхватив нож из кармана и наставив на нападающего. – Сучка даже по заслугам не получила, а ты уже мешаешь. Угу?
Он говорил, чуть высунув язык, явно получая от происходящего удовольствие. Парень опустил руки, уставившись на выставленное перед собой лезвие. Клык кивнул головой и легким движением собрал нож-бабочку, но не стал убирать в карман – оставил в руке. Он потряс кулаком:
– Такие как вы обрекут нас всех на погибель. По заслугам надо получать.
И подняв сложенный нож над собой, в напоминание о том, что он вооружен, Клык прошел мимо нас и вышел на проспект. Никто не посмел остановить его. Девушка лежала в луже и всхлипывала. Никто не помог ей подняться. Я поднял глаза наверх. «Служение есть жертвенность» – гласила надпись на своде арки, тускло проступая через слой дешевой краски.
Вид из этой квартиры открывался на одну многочисленных площадей этого города. Площадь Искусств, слишком фантастическое название для наших времен. Ведь что есть искусство? Сплошное разочарование для людей практичных, поверхностных. Сплошной художественный вымысел, никакого реального действия, всё сказочки да рисунки на потеху дня. Одинокий памятник Маяковскому стоял в широких штанинах и презренно смотрел на толпы собравшихся людей. Очередной митинг… Как же громко, надо закрыть окно.
Мой товарищ сидел, развалившись в кресле, и обсуждал условия нового выступления с молодым человеком нашего возраста, но не нашего духа. Он даже пиджак нацепил на встречу в собственной квартире. Люстра в этой комнате была синего цвета.
– Томми, ты пойми: мы просто делаем свое дело, потом идем в ближайший бар, чтобы хорошенько надраться. Беспорядки после нас – это не наша забота.
– Меня зовут Дмитрий, – чуть обиженно сказал модник. – В этом-то и проблема. Организаторы боятся за помещение.
– Томми, пройдет день-другой и вся страна рухнет! Будут ли тогда твои организаторы беспокоиться о своем дерьмовом зале?
Его голова поднята высоко, речь быстра. Сейчас он чувствовал себя пророком.
– Ладно, по рукам, черт с вами.
– Ха, Томми, ты отличный парень, только музыкальный вкус у тебя полное дерьмо, – он кивнул головой на плакат, висевший на самом видном месте. – Эй, скажи ему!
Я никак не отреагировал. Порой я ловил себя на мысли, что за день так и не сказал ни единого слова. Временами я мог молчать неделями. И чем больше молчал, тем больше становился нелюдим. Начинал шарахаться от незнакомых людей, чувствовать, будто за мной попятам идут большие руки, желающие схватить меня, и… я даже боялся подумать, что было бы дальше. В таком длительном молчании моя тревога не знала границ. И только живое общение здесь и сейчас, с глазу на глаз могло даровать спасительное спокойствие и уверенность. Но поначалу немые дни всегда комфортны, ты будто есть, и тебя нет, и никто не накажет тебя за это.
Сейчас я стоял у шкафа и держал в руках фарфорового бегемота, выкрашенного в темно-синий цвет. Он был таким холодным и объемным. И очень легким. Что-то было тут не так. Все полки были завалены подобными безделушками. У кого-то ещё хватало денег на такие забавы. Звон бьющегося стекла и громкие крики с улицы заставили меня отпрыгнуть в дальний угол комнаты: половина ржавого растерзанного огнетушителя, брошенная с улицы, разбила окно и лежала прямо посреди дешевого зеленого ковра из Ikea. Громкие голоса и визг на площади полностью заглушали полицейские громкоговорители. Мы втроем переглянулись и отошли подальше от окон. Следующий час мы сидели на раскладной кушетке, устремленные в непонятный океан собственных мыслей, наслаждаясь звуками разгона демонстрации. Хотя модник выглядел напряженным.
Мы вдвоем стояли на краю опустевшей площади. Мусор, несколько больших пятен крови на брусчатке, белая надпись «Верните Пушкина» на постаменте памятника. Это уже попахивало экстремизмом. Поле ещё одного проигранного боя. Что может вдохновлять ещё больше? В своё время Анри Дюнан был потрясен подобным местом и из-за этого основал свою знаменитую организацию. Красного креста не было бы без ещё одной кровавой драмы, без очередного поражения. Я посмотрел на своего попутчика: он безмолвствовал. Это и было страшно. И только сейчас я заметил, что до сих пор держу в руке фарфорового бегемотика. Я посмотрел на него и разжал пальцы. Он разбился и утонул в луже. Последняя прекрасная вещь в этой истории пошла ко дну.
Как бы это иронично ни звучало, но наш дальнейший маршрут пролегал от Маяковского до Маяковского. По дороге мы заглядывали в арки и видели там наших. Они посылали нас куда подальше, и мы не отставали от них: на Фонтанке мы переругивались больше получаса и своими криками разогнали всех людей. Они так забавно делали вид, что ничего не замечают, но постоянно оглядывались и ускоряли шаг. А мы потом подошли друг к другу, пожали руки и немного поболтали по душам, спрятавшись от дождя под строительными лесами. Ребята оказались с севера города, приехали потусоваться в центре, ведь здесь «движуха нереальная» каждый день. Да, весь цвет нации был всегда с окраин, ведь там не притворялись богами, а просто жили, в отличие от вычурного центра. Мимо нас с грохотом проехали два больших полицейских броневика, раскрашенных для ведения боя в городе. Но даже такая маскировка не могла спрятать многотонную махину на фоне пестрых вывесок и разноцветных машин. Хотя, если выжечь всё дотла… Где-то здесь поблизости жил Пушкин, обедал Достоевский. Я тяжело вздохнул. Теперь даже табличек не осталось, всё забыли и переписали. Нет больше таких людей в истории.
Потом мы наткнулись на марширующих по улице неонацистов. Парочка полицейских настороженно стояла на другой стороне и с опаской смотрела на колонну людей в черных одеждах. Но мы знали, что это веселые ребята, только вот лысые. Я почему-то не любил лысых людей. Особенно когда их много. Лучшее поведение в подобной ситуации – пошутить. Громко, с чувством и желательно про семью вавилонян, прятавшихся в подвале от эсэсовцев где-нибудь в Польше. Все любят анекдоты про вавилонян, особенно эти парни.