И вот, наконец, мы вышли на улицу Маяковского.
Мы становились в нескольких переулках от конечной остановки и сели в кафе. Мой товарищ с улицы увидел, что там сидят его знакомые. Нас там как будто уже ждали. Здесь никто не называет настоящих имён, все играют свои роли, как в театре.
Обеденная пьеса
Издатель. Если мы хотим любить, то это нам не важно.
Мы не сможем убить, даже если страшно.
Что это за любовь, если за неё прольются реки крови?
Даже если ты король, то не сносить тебе короны.
Экстремист. И почему этого чудака еще писателем не зовут? У нас же их так мало…
Издатель. Не обесценивай.
Экстремист. Ты говоришь то, что невозможно. Кровь будет.
Издатель. Тогда я в этом отказываюсь участвовать!
Главный. Тихо, оба. Один из вас печатает налево книги, а второй раздает их своей молодежи. Ну, вы, видимо, не знали про это. Да, это он (показывает на Издателя) печатает запрещенные книги и передает их тебе (показывает на Экстремиста). Знакомься, Издатель – это твой клиент. И не надо тут из себя святых корчить. Мне напомнить, какими ты еще делами занимаешься? А, Издатель?
Лавочник. Ха-ха-ха, некоторые из них просто уморительны. Моё любимое – это история про городской порт и ту дрянь, которую ты через него провозил…
Издатель. Ладно, ладно, я молчу. Всё. Без вопросов.
Товарищ. О, ссоры набирают обороты. Всё как всегда. (Мы с ним вместе садимся за стол.)
Проститутка. Кто это с тобой?
Жандарм. Да он везде с ним таскается, собачка, наверное, ха-ха-ха!
Товарищ. А, да это наш текстовик из группы. Все наши песни он написал. Талантище, чтоб его черт побрал, в отличие от такого гнильца, как ты.
Жандарм. Лучше следи за словами.
Товарищ. Без проблем.
Главный. Так. Про что мы тут говорили?
Убийца. А я тебе вот что про Бога скажу: он верит в людей, да вот только людей нет. Человек – умер!
Главный. Что? Ты вообще к чему это сказал?
Убийца. Ты сам сказал только что: «Не стройте из себя святых».
Главный. Я даже не буду пытаться разобраться в том, что ты говоришь.
Боец. Ха! Ничё так.
Товарищ. Как поживаешь, Экстремист? Я, как ни зайду, то ты всё со всеми отношения выясняешь. Довольно истерично получается.
Экстремист. Тебе заняться, что ли, нечем? Иди в своё караоке, и пойте там со своим дружком свои чёртовы песни, не мешайте тем, кто делает своё дело.
Товарищ. Какие-то проблемы, друг? Истерика что-то не заканчивается, как я посмотрю.
Экстремист. Катись отсюда. Лучше сам. Я сейчас свистну, и мои ребята тебя вынесут отсюда, бард.
Товарищ. Ха! Бард! А ты тогда мойщица улиц. Да, ты собрал всех этих агрессивных выродков, но никто лучше меня не направит их добиваться целей, которые нужны тебе. Я даже говорить ничего не буду, только сделаю одно движение, и они пойдут как миленькие. Ты ведь знаешь это. Или ты собираешься толкать свои дешевые речи перед ними?
Экстремист. Я никому не позволю так со мной разговаривать! Ублюдок, ты кого выродками назвал? В отличие от них, ты не будешь истекать кровью в конце концов! Вся черная работа на нас!
Главный. Экстремист, заткнись, ради всего святого! На нас уже всё кафе смотрит. Держи язык за зубами. Идиот.
Проститутка. А по мне, милый мальчик.
Главный. У него на тебя денег не хватит.
Проститутка. Как почти у всех.
Издатель. Попрошу…
Проститутка. Ты действительно хочешь спорить на тему: хватит ли тебе на проститутку? А, сладкий?
Лавочник. Я должен заметить, что те, кто мог и хотел посягнуть на эту нежную плоть, уже таки сделали это.
Боец. Ха! Ничё так.
Товарищ. Кстати, а где Писатель? Я думал, он должен быть здесь.
Друг. О, я же тебе забыл досказать (обращаясь к Главному): быть другом Писателя – это отвратительно, честно говоря. Я с ним говорю, а потом через полгода читаю в его новом романе наш разговор. Он, конечно, переделан немного, но всё же приятного мало. И так постоянно. Вот потом и думай, что говорить даже лучшему другу.
Товарищ. Да сейчас вообще думать надо, что говоришь. Скажешь что-нибудь – и сразу кого-нибудь оскорбишь. И он тебя очень гуманно бросит под суд.
Жандарм. А, ты про последние законы про оскорбление чувств профсоюзов?
Друг. Да, это же как надо не верить в своё дело, в свои принципы, чтобы заставлять других доказывать твою правоту, твою обязанность думать как все. Ну, они же в организациях, следовательно, не одни верят в свой колбасный завод. А я говорю: я не люблю колбасу. И они понимают, что ты не любишь их колбасный завод, ты думаешь иначе. В определенный момент жизни ты должен сделать выбор, выбрать свою любимую колбасу и быть верным ей. Но ты не делал этот выбор, и теперь ты даже не другой, ты чужой. А они не знают, что от тебя ждать. Им страшно. Они стараются тебя изолировать из всех сфер жизни. Сегодня ты не любишь колбасу, а завтра уже полстраны не любят колбасу, послушав тебя. Что делать колбасникам? У них рынок, у них влияние, которое пошатнулось в один миг. А все, потому что во время не посадили одного нелюбителя колбасы.
Товарищ. М-да, маразм крепчает, крепчает.
Лавочник. Наш маразм, кстати, тоже крепчает. Вам не кажется, что каждый раз наши разговоры всё отдаленней от тем насущных и агрессивней по отношению к участникам?
Проститутка. Нервишки…
Жандарм. Ладно, время пришло, я пошёл (встает).
Издатель. Простите, вы сейчас в какую сторону?
Жандарм. В сторону Таврического сада.
Издатель. О, вы не против, если я составлю вам кампанию? Мне как раз туда, а на улицах нынче беспокойно.
Жандарм. Валяй (оба выходят из кафе).
Экстремист. Что скажешь про столичные облавы?
Главный. Рядовое явление. Я бы больше беспокоился о наших южных друзьях. Там всё держится на одном честном слове. Если товарищ генерал предаст, то всё. Там хорошие ребята, жалко. Сами подставились.
Товарищ. Мы такими темпами ничего не решим.
Главный. А мы ничего и не собирались решать! Мы сидим в центре города в обычном кафе. Что ты здесь решать собрался?
Товарищ. Ааа. Да, логика. А тогда что мы здесь делаем?
Главный. Я не знаю, у меня обед. Это вы все сюда зачем-то пришли.
Товарищ. Кстати, так где Писатель?
Друг. В нескольких улицах отсюда. Не пройдете мимо.
Лавочник. Дорогая, обожаемая Д., я попрошу вас после этого ланча зайти ко мне в лавку, обсудить наши с вами насущные вопросы…
Проститутка. Ты просто лапочка (и послала воздушный поцелуй).
Боец. Ха! Ничё так.
В нескольких улицах от кафе творилась история. Ковенский переулок… Когда-то здесь жил сказочник, говорили, что он даже продавал счастье. Не за деньги, естественно. Но я о нём в последние годы не слышал. Мы подошли к католической церкви. С первого взгляда ее стены, облицованные грубо обработанным гранитом, окна, похожие на бойницы с цветастыми витражами, и высокая башня-колокольня с красной черепицей были похожи на средневековую крепость. Это было самое запоминающееся здание в округе.
Перед массивными деревянными дверями прихода, окованными железом, на самодельной трибуне стоял худой человек в круглых очках с тонкой металлической оправой, одетый в черный плащ, застегнутый на все пуговицы, и красный шарф, в несколько оборотов обвивающий его шею. Он громко кричал собравшимся вокруг людям:
– Кто мы для них? Гады! Нахлебники! Паразиты! Мы отвратительные, ненужные для государства. Ведь мы его критикуем. И не просто критикуем, мы видим, как оно прогнило насквозь, видим, как снова в нашей стране появился класс богатых и власть имущих людей, видим, что власть вновь передается между родственниками, видим, что она недоступна для простых людей, и мы говорим об этом!
Толпа дружно закричала в поддержку оратора. Окинул взглядом: примерно две сотни, в основном молодежь. Они полностью перекрыли улочку, кто-то залез на припаркованные рядом автомобили. Я переглянулся с товарищем, и мы молча влились в ряды слушателей. Узнать оратора с красным шарфом было легко – это был тот самый Писатель. Достаточно известный в наших краях, чтобы люди его слушали. Он не причислял себя ни к одной из партий, заявлял, что говорит то, что считает необходимым в сложившейся ситуации. Он был политиком, хотя всячески протестовал против таких слов в свой адрес.
– Знаете, что это? – Писатель показал на приход за своей спиной. – Это католическая церковь. Её строил Леонтий Бенуа, один из известнейших архитекторов нашего города. А вы слышали про русского поэта Николая Гумилева? «Я не трушу, я спокоен, Я – поэт, моряк и воин, Не поддамся палачу. Пусть клеймит клеймом позорным – Знаю, сгустком крови чёрным За свободу я плачу». Знаете, что объединяет Бенуа и Гумилёва? Этих великих людей искусства, чести, духа? Коммунисты посадили их. Они задержали еще восемьсот неугодных человек под видом дела о боевой организации, которое же сами выдумали. Сто человек расстреляли, сто отправили в концлагеря, судьбы еще двухсот неизвестны. Вот что бывает, когда мы сами отдаем власть в руки тех, кто совершенно не собирается думать о своём народе! И это власть? Это власть, которую мы хотим?! А, добрые люди?! Что вы молчите!
Но собравшиеся громко поддерживали Писателя одобрительным свистом и криками.
– Вы, – оратор обвел всех слушателей рукой. – Вы лучшие люди своего времени. Вы настоящие! И я спрашиваю вас: кто вы? Кто вы?! Рабочие? Клерки? Бухгалтеры? Секретари? Студенты? Девственники? Прилежные семьянины? Наркоманы? Белые вороны? Толстяки? Выпускники? Спортсмены? Короли и королевы бала? Никчемные лузеры? Ученые? Стриптизерши? Художники? Хулиганы? Вы те, кто прячет своё лицо или выставляют его всем напоказ? Кто вы?!
Толпа закричала невпопад. У Писателя горели глаза, он размашисто жестикулировал и ещё несколько раз задал свой последний вопрос, подогревая толпу. Мой товарищ не выдержал и закричал:
– Отбросы-мечтатели! – и спустя несколько секунд добавил: – Смерть королям! Виват, Бернадот!
В его глазах сверкали искры будущих пожаров.
– Будьте готовы к бою! – закричал оратор. – Защищайте себя, будьте особенными, и тогда эти ублюдки ничего не смогут с вами сделать! Лишите их права вершить ваши судьбы!
Его проводили громкими криками и аплодисментами. После все сразу же, будто по беззвучной команде, разошлись. Писателя нигде не было видно – слился с толпой.
Мы продолжили путь, вернувшись на улицу Маяковского. Из пекарни в одном из домов вкусно пахло выпечкой. Сколько я себя помню, в ней продавались очень вкусные улитки с ветчиной и сыром. Слоеное тесто, закрученное в форме раковины и горячая начинка, которая была выше всех похвал. Надо будет сюда как-нибудь заскочить.
Мы прошли мимо школы. Барельефы с лицами поэтов были уже давно сбиты с её стен. Стране нужны были диктаторы и патриоты, а не поэты. Поэты мир не захватят. Лишь его спасут. Но кому это нужно? На этой улице до сих пор сохранились зеленые газоны. Удивительно. Мы переходили одну улицу за другой. Каждый раз я смотрел налево и направо и видел длинные узкие улочки, окруженные непрерывной стеной домов. Машины проезжали здесь редко. Мне нравилась эта улица. Но вот мы остановились у нужной двери, набрали правильную комбинацию на домофоне с выжженными кнопками и открыли большую деревянную дверь с жутко запыленными стеклами. Когда я входил, то потрогал внутренний карман – фото было на месте.
Обитель
Наши шаги громко раздавались в просторной парадной с отвратительной плиткой в желто-черную шахматку. Мы медленно поднимались на третий этаж, вдыхая запах вечной сырости. Огромные окна на лестничных площадках выходили на небольшой двор-колодец, заросший мхом по третий этаж. Дождь нещадно бил по переходу между домами. Если бы Гарри Поттера снимали в нашей стране, то это происходило именно здесь. Лампочка на проводе вредно мигала. Он провел рукой по трещине в стене, и на ступеньки звонко посыпалась штукатурка. Он рассмеялся.
Единственная дверь на третьем этаже была выкрашена белой краской, и, наверное, её можно было назвать безупречной. Идеально белый цвет и ровная черная надпись, выведенная по трафарету: «God is Gay». Её в своё время сделал один успешный музыкант. Впоследствии он наложил на себя руки. Видно, не захотел он к своему Богу. Я остановился у этой двери. Идеальная вещь, просто отвратительно. И о чём же она?
Я сразу вспомнил ту песенку, куплеты просто проговаривались, а припевы всегда напевали на какой-то детский мотив:
Записываешь?
Я никогда не учил слова,
Я никогда не заучивал темп,
Я часто фальшивлю в игре,
Мне глубоко наплевать.
Придётся вам потерпеть,
Скоро всё будет в порядке.
Записываешь?
God is Gay, God is Gay,
Я никто, пустое место,
God is Gay, God is Gay,
Потерпите, осталось немного,
God is Gay, God is Gay…
Мы быстро зашли и оказались в царстве подлинного искусства. Непонятно как такая большая квартира попала в руки таких личностей: высокие потолки, Г-образный коридор и около двадцати комнат. Здесь всегда было людно, а над нами не было Бога.
– Островок Свободы в огромном море невежества! – он похлопал меня по плечу. – Добро пожаловать в жилище Молдорфа!
Нет, это не был догмат, мы не посягали на божественный престол, в отличие от всех церковников, что нас окружали и были в нашем печальном опыте, это была констатация факта: над нами не было Бога. Конечно, речь шла не о мифологических персонажах, неизбежно-неотвратимо составляющих наш культурный фон, а о смыслах, ценностях, убеждениях. Они в нас умерли после встречи с людьми снаружи, после наших многочисленных неудач, унижений, злостной нелюбви, причинённой нам и спасительной мысли: я просто не как они. Вот так и живём, каждый раз содрогаясь в судорогах глубинного хохота, слыша что-нибудь о заповедях. Не укради, не убий, не прелюбодействуй… Что такое это не прелюбодействуй в нашем современном мире? Как же так? А чем же я еще буду заниматься, как не курить и не прелюбодействовать, в надежде, что этот круговорот не прекратится в ближайшие годы? Стоит выглянуть в окно и понять: больше заниматься в этом абсурде решительно нечем. А ведь хотелось бы, хотелось бы стать человеком, но… Голые стены человечности вновь холодели, и по ним беспрерывно лилась талая вода из обреченных сердец, ошпаривая руки каждого, кто посмеет прикоснуться. Великое испытание огнем и холодом – но ради кого стоило его проходить?
Я слабо улыбнулся, оценив его шутку. Он подмигнул мне и через пару секунд скрылся за ближайшей дверью с торжественной табличкой, помещенной в позолоченную рамку: «Ставка Наполеона». Он закуривал на ходу, чуть ссутулившись над огоньком. Сейчас он чувствовал себя посланником Судьбы. Рядом с дверью висел простреленный портрет Бонапарта. Пуля точно легла между глаз. Последняя пуля для императора.
Я проводил его взглядом. Мой товарищ был горем своей семьи, горем настолько большим, что два рода прервались на нем: по матери и отцу в целом мире не осталось родного ему человека. Всё, будто, было для него предопределено свыше задолго до его рождения: над всем, к чему такой человек прикасался, начинало тяготеть бремя разрушения и несбыточности надежд; он отравлял мир вокруг себя и понимал это. Так он и стал оборванцем, не найдя никого, кто мог бы и хотел бы ему помочь. А оборванец – это великий артист. Надо было чем-то заняться.
Я заглянул в самую первую комнату, она была прямо напротив входа. Дверей нет, помещение узкое и длинное, больше напоминает коридор, ведущий к большому окну. Оконная рама занимает треть высокой стены. У неё стоит знакомый Писатель в красном шарфе и немолодой мужчина маленького роста в забавной шляпе. Они пристально смотрят в окно, явно за чем-то наблюдая. С улицы разносятся громкие крики: молодежь, проходящая мимо, скандирует лозунги. Наверное, очередная колонна очередной группировки.
Писатель тяжело вздохнул:
– Ну, ведь глупые, глупые… Ничем не лучше тех же жандармов. Вот зачем люди идут служить в префектуру полиции? Потому что другое делать не могут, в контроле нуждаются. Не знают, что делать, когда приказа нет. Ты им дай приказ, и они счастливые побегут его исполнять, чувствуют себя нужными. Конечно, за идею ещё идут. А они, – он ткнул пальцем в стекло. – Молодые, ничего не знают, не умеют. Мозгов для самостоятельности не хватает. Услышат, что правительство их плохое, и сразу в мятежные отряды записываются, и также приказов ждут. Ладно, хоть жандармы порядок более-менее держат, хоть какой-то толк, а они?
Писатель замолчал, продолжая грустно смотреть на улицу. Коротышка тихо сказал, повернувшись к нему:
– Они нашли своё место и людей, которые их принимают. Не вы ли делаете это же каждый день?