— Глаза устают.
— Можно к тебе?
Она отбросила задвижку, открыла дверь. Егор вошел, сел рядом, заглянул в прибор. Он называл его «микроглаз». В основе его работы лежал принцип интерференции — разложения света. В поле зрения виднелась линия, она и определяла точность стальной плитки.
— Все правильно? — спросил он.
— Все правильно, — сказала Варя. — Точность до шести сотых микрона. Зачем тебя Роман просил остаться?
Она достала пластинку. Егор, не отвечая жене, взял, подержал на ладони. Пластинка была гладкая, как полированное стекло, и прохладная.
— Хочешь, сейчас проверим? — спросила Варя.
— Для чего?
— Она согрелась в твоей ладони и уже не даст первоначальной точности.
— Посмотрим!
Варя поставила плитку на предметный стол прибора. Егор наклонился к «микроглазу».
— Да, лишняя сотая микрона.
— Да чуть больше, — уточнила Варя, заглянув в прибор. — Так зачем он тебя оставлял?
— В командировку, за серебрянкой…
— Согласился?
— А как ты думаешь? Нет, конечно.
— Вот и отлично.
Егор задумался, покачивая на ладони стальную плитку. «Вот как бывает… Прибор точнейший, а снимать показатель проверки все-таки приходится на глаз. А как замкнуть процесс измерения в самом приборе, чтобы он фиксировал результат?»
— Ну, что ты? — спросила Варя, видя его озабоченность.
— Да так, свое. Часто тебя Роман зовет на вече?
— В последнее время каждый раз. А что?
— Да так… Думаю, зачем? Он ведь без выгоды для себя ничего не делает?
— Какая от меня выгода? — Варя насупилась, разлетные брови ее как бы надломились, и лицо от этого постарело.
Звякнул телефон, Варя взяла трубку, покосилась на мужа — тот все еще в задумчивости покачивал на ладони стальную плитку.
— Тебя просит зайти Сойкин, — сообщила Варя, кладя трубку. — Значит, по партийной линии…
— Теперь не открутиться!
Если ступишь из проходной на заводской двор и повернешь не налево, к основным цехам и заводоуправлению, а направо, и углубишься в лабиринт подсобных и складских помещений, в глаза скоро бросится небольшое, из красного кирпича здание с широкими карнизами и крутой крышей оцинкованного железа. Над зданием когда-то высилась мансарда с узкими окнами, по два с каждой боковой стороны и по одному, но широкому, с торца. Окна заделали за ненадобностью, а высокие стропила так и остались, и своим силуэтом здание стало напоминать восточную пагоду. Так этот домик на заводе и звали — пагода. Здесь размещалась заводская лаборатория, хозяйство Егора Ивановича Канунникова. Вход с фасада ведет сразу на второй этаж. Небольшой тамбур, прихожая, шкаф для одежды. За дверью самые разнообразные звуки, какие издает металл, когда к нему касаются орудия холодной обработки. В зальце, — зовут его тут громко цехом, — три длинных верстака: по одному слева и справа по стенам, третий — посередине. У задней стены — монтажные столы, иногда два, иногда три, и стол заведующего лабораторией, или как тут солидно зовут — начальника. Дверь позади руководящего стола ведет в библиотеку. А как же без нее! «Технический мозг завода» может обойтись без начальника, может обойтись без станков, но без библиотеки — нет. Каждый заводской инженер обязан принести сюда хотя бы одну книгу в год — таков неписаный закон установился на заводе.
Да, насчет станков… Их долго не было. Откуда возьмешь, где поставишь? Все-таки добились своего, получили новейшие станки. Пригодился высокий подвал, что был под пагодой. В задней стене здания прорубили дверь, зацементировали пол и назвали — «нижний цех». Туда и поставили станки.
Все это было воплощенной в живое дело мечтой Егора Канунникова и его немногих друзей. Сюда по утрам спешил Егор. Здесь он проводил все свои дни, а иной раз и вечера. Думает он всегда, но делает свои задумки только здесь. А где еще? Дома у него пока нет монтажного стола, нет верстака, а тем более станков-универсалов. Да и без своих помощников, самых искусных, самых толковых рабочих, каких ему удалось отвоевать, ничего бы не стоил он, Егор Канунников.
Подавленным возвращался Егор в пагоду. Внешне он ничем не выдавал своего состояния духа, так же легко и свободно шагал по булыжной мостовой, легко и свободно здоровался со встречными, говорил слова, какие всегда говорил, если попадались знакомые, но на душе была обида, обида на Романа, на Сойкина и на себя, на себя особенно, потому что не мог до конца постоять за свое дело.
…Сойкин, глядя на него вовсе не строго, а так, дружески и даже с состраданием, вышел из-за стола, сел рядом, положил руку на его плечо.
— Слушай, разве я не понимаю, — проговорил он, не приглушая в голосе ноток сострадания. — Все понимаю. Посылать тебя — ерунда все это, беспардонная ерунда. Но, понимаешь, случай исключительный.
— Таких случаев — по три на день. И ты, Семен, не подслащивай пилюльку и не успокаивай меня. У тебя в руках сила партийной дисциплины, перед ней все уступает, но я не уступлю.
— Почему же только у меня в руках? Она и у тебя. У тебя больше. Я ведь только напоминаю о ней, когда коммунист утрачивает чувство дисциплины.
— Ты хочешь сказать, что я утрачиваю его?
— Нет, пока ты не утрачиваешь, а можешь утратить. И не потому, что ты плохой коммунист, а, может, потому, что хороший.
— Опять задабриваешь?
— Говорю, что есть.
— Но у Порошина целая армия снабженцев. Какого черта они волынят? Крутились бы, как требуется.
— У него нет толковых инженеров. Нужен толковый инженер. Ну, разве не помнишь, как ты в прошлый раз повернул дело в Чернореченске? Убедил людей, как инженер инженеров, провести экспериментальную плавку. И они провели. Им наука, а нам сталь. И в Златоусте тоже.
— Ну, тогда были исключительные случаи…
— Теперь не лучше, Егор. Серебрянки в наличии нигде нет. Это мы уже узнали. В обком ходил, обзвонили все заводы.
— Так что же я сделаю?
— Ты поедешь в Москву, перепишешь наряд с Чернореченского завода на другой, где смогут изготовить серебрянку, поедешь туда и организуешь. Понял?
— Как не понять…
— Ну, а то, что ты насмерть готов стоять за свое дело, тебе это плюс. Тебе это зачтется.
— На том свете, что ли?
Егор поднялся в верхний цех. Надевая в тамбуре халат, вслушивался в удивительную музыку труда — звуки, которые издавал металл, когда к нему прикасались то пила, то сверла, то фреза, то шлифовальный круг. Егор умел различать эта звуки, как любитель птиц различает пенье. Бывало, он постоит, послушает говор металла, стараясь угадать, откуда он рождается, и душа вдруг заволнуется. Но сейчас он не постоял, а как только надел халат, вошел в цех. Яркий солнечный свет ударил в глаза. Цех был заполнен светом от пола до потолка. В руках Яшки-слесаренка, на редкость способного к слесарству паренька, бывшего детдомовца, остро блеснула гранями отшлифованная деталь. Дедушка Агафон Савельевич, прозванный остряками Аграфеном, сутулился над своим верстаком, с боков отгороженных фанерными щитами — не любил старик, когда ему мешали, а может, не хотел показывать другим свою работу? Справа, у окна, кудлатая голова Эдгара Фофанова — Эдгара По, как прозвал его Яшка, склонилась над столом — Егор узнал аппарат для дистанционного управления поточной линией.
В самом углу за монтажным столом, спиной к входу, сидел Иван Летов. Нет, не по прямым плечам, высоко стриженному затылку, белеющему, как у школьника, не по светлым волосам истинного северянина, не по вихру на макушке узнал бы Егор своего ближайшего сподвижника среди десятков, может, и сотен людей, хотя все это были его и только его, Ивана Летова, приметы, а по необыкновенной сосредоточенности, которая в минуты напряженной работы делалась как бы единственной его сущностью.
Пока Егор не подошел, Иван не оглянулся, да и, наверно, не слышал его шагов. Но вот он распрямился, все еще не отрывая взгляда от стола, встал, сделавшись на голову выше Егора. На лице отразилась досада — оторвали от дела, но вдруг она сменилась злым выражением.
— И ты согласился? — спросил Иван.
— Откуда знаешь?
— Звонил главный, просил принять у тебя дела.
— Вот так вышло…
— Ох, скверно вышло.
Канунников, считавший, что хотя бы у своих-то друзей он найдет сочувствие, в душе тотчас разозлился на Ивана, ответил резче, чем мог бы ответить, если бы вспомнил, что ему, бывшему разведчику, вовсе не положено горячиться и действовать необдуманно:
— А как бы ты поступил на моем месте?
Иван понял, что обидел Егора, попытался смягчить разговор:
— Я… Я сделал бы так, как ты, когда считаешь, что ничего на свете нет важнее, чем наша работа.
Егор от обиды сжал челюсти: это он-то не считает?
Егор сел за свой стол. Вот так случается: ты уступаешь, жертвуя своим, кровным, ради не менее кровного и тоже своего, как тебе это разъясняют. В том и другом случае ты виноват перед теми или другими, но вряд ли кто подумает, что ты виноват и перед собой.
Он позвонил жене и сообщил, что едет сегодня с местным поездом. («Сволочь этот Порошин, даже билет заранее купил»). Пока в Москву, а там куда — неизвестно. Да, сейчас идет домой, надо же собраться.
3
Все тут виделось, как и в России, но что-то все-таки было не так.
Над аэродромом, когда приземлился самолет, разразился ливень. Он был короткий и стремительный и сразу же остудил воздух и землю.
В России июльские ливни бывают теплые.
Темное рваное облачко уже ушло, скатилось к лесу, слилось с ним, а на аэродром все еще неизвестно откуда падали крупные капли, в лужах на протоптанной рядом с серым бетоном тропинке расплывались редкие кружки ряби, и небо уже заголубело высокой и пронзительной голубизной.
Только здесь оно было чуть бледнее, чем в России и, наверно, не оттого, что полиняло от дождя, а просто сроду ему не хватало яркости.
Сквозь рассеянную в воздухе влагу пробился свет расплывчатого, еще неясного солнца, и вдруг все вокруг, казавшееся до этого пепельно-тусклым, засверкало, заискрилось, зазеленело. Скучный бетон посадочного поля заблестел, точно большая лужа, и даже слегка заголубел, окрашенный отражением неба. Трава, высокая и сочная, была более яркой, чем в России, где к этому времени лета она уже грубеет, просвечивает желтизной.
Моментальное обновление земли на глазах Егора Канунникова вдруг на какое-то время, может быть, только на миг, заставило его приободриться, поверить, что все будет хорошо, что прилетел он сюда не напрасно, выбрав такой странный кружной путь в Ленинград, где надеялся разжиться серебрянкой на родственном заводе, на том самом, от которого во время войны отпочковался и обрел самостоятельную жизнь Новоградский инструментальный. Да, бродил бы сейчас по Невскому… а в понедельник с утра начал бы свои дела, которые не удалось решить в Москве и которые так осточертели ему. Но все равно их надо было кончать, он от них не денется никуда. И тут опять неуверенность, владевшая им в самолете, вернулась к нему. Он уже видел бесплодность своего замысла, ненужную потерю времени и выброшенные собаке под хвост деньги. Какого черта он не подумал об этом в Москве? Не подумал как следует и примчался на самый край света, пусть он был и таким близким, но где все такое незнакомое, вызывающее в душе что угодно, только не твердую уверенность и надежду. Чем может помочь ему Эйнар Илус, к которому он ехал, если не помогли ни Российский, ни Союзный Госплан? А кто есть в стране выше Госплана? Шутники уверяли, что, кроме бога, никто.
И то, что Егор вспомнил сейчас об Эйнаре Илусе, заставило его покраснеть. Он давал себе слово никогда не напоминать Эйнару о себе, никогда не воспользоваться знакомством с ним и намеком не показать, что тот чем-те обязан ему. Но Егор пренебрег своим запретом и вроде за платой прилетел в Таллин.
В ту минуту, когда Канунников подумал об этом, рука его сама собой потянулась к чемодану: убежать куда угодно, только бы не попасться на глаза хрупкому, низкорослому эстонцу с бледностью слабого ребенка в лице, с которым два года назад свел его в Москве странный случай.
«Оставь, пожалуйста, самоедство, — вежливо, но саркастически остановил он себя. Когда он сердился на себя, а не на кого-то другого, к нему приходил этот саркастический настрой. — Уж принял решение, зачем же отменять его? Ты ведь стал умнее разве на один час жизни, что провел в дороге от Москвы, и не настолько поглупел, чтобы казнить себя за то, что сделал в безвыходном положении. — И тут он опять саркастически подумал о себе, хотя и обращался ко всему человечеству. — Если бы люди умнели так же быстро, как глупеют»…
Бетон посадочного поля уже потерял голубизну, забелел обсохшими островками.
Егор Канунников нагнулся за чемоданом, стоящим у его ног на черно-белых шашечках пола, перебросил его из правой руки в левую, отвернулся от аэродрома, как бы надолго кончая с ним, и зашагал к дверям вокзала.
А что тогда случилось в Москве? — Егор нажал на уступчиво поддавшееся полотно двери и вошел в аэровокзал. — Эйнар Илус и до сего дня, очевидно, не верит, что могло случиться что-то скверное. Сбил бы его троллейбус на повороте или не сбил, он ведь не видел себя со стороны. Но его-то, Егора Канунникова, троллейбус сильно толкнул. Плечо болело долго.
Это было в позапрошлом году, осенью. Егор приехал в Москву с очередным заданием завода и жил с неделю. В последний день, когда дела были улажены, поехал в «Детский мир» — жена велела присмотреть для дочери лыжный костюм. Он шел с покупкой, завернутой в твердую, шелестящую бумагу, и настроение у него такое — хоть песни пой. Перешел улицу, остановился на углу у ресторана «Берлин», того самого, который раньше, он это помнил, назывался «Савойя». И не за тем остановился, чтобы решиться зайти пообедать. Нет, пообедать он зайдет в пельменную, напротив. Там не надо часами сидеть и ждать, когда к тебе подойдут, снисходительно, как бы с одолжением, пока что приличным, запишут заказ, а потом принесут и поставят на стол обед — уже с великим одолжением. В пельменной все просто: постоишь немного в очереди, выберешь, что тебе по душе, уплатишь, получишь все сам, устроишься за высоким столом с пятью углами, предварительно сняв шапку и упрятав ее в нишу, куда складывают пустые подносы.
Он переждет троллейбус и пойдет на ту сторону Пушечной, и вот она, пельменная, дверь с угла. Но тут раздался женский крик: «Отойдите!», Егор оглянулся и сразу понял, что зов этот относился не к нему.
На самом краю тротуара спиной к улице стоял невысокого роста мужчина, а может и подросток, Егору он показался подростком. С быстротой разведчика — недаром он три года на войне был командиром взвода разведки — Канунников оценил обстановку. Троллейбус поворачивал круто, и боком, самой серединой как бы наплывал на тротуар, хотя передние и задние его колеса были на проезжей части. Как инженер, Егор вмиг определил все линии и углы взаимоотношения предметов и понял, что зазевавшийся подросток оказывался в полосе, где его непременно застигнет троллейбус, сильно или не сильно, но все же толкнет его. И, как человек, разбирающийся в психологии, он определил также, что никакие возгласы уже не помогут парию, он не успеет понять приблизившуюся опасность и отскочить.
Дальше все произошло само собой: Егор прыгнул, правым плечом отбросил его, а левым ударился в желтый бок троллейбуса.
— И какого черта ворон считаешь! — обозлился Егор и на подростка, и на резкую боль в плече.
Парень поднялся с тротуара и непонимающе взглянул на Егора и на людей, что столпились вокруг. Немолодая женщина в старом выцветшем берете, та, что первой крикнула об опасности, сказала сердито, но удовлетворенно:
— Скажи спасибо этому молодому человеку — не растерялся, — и одобряюще взглянула на Егора.
Так Егор познакомился с Эйнаром Илусом, который казался подростком — до того был он низкоросл и худ.
В автобусе Егора поразила тишина. Пассажиры спокойно ждали отправки, и никому не приходило в голову обругать водителя за медлительность или еще там за что-то, как это иной раз случается в России. Они и такие и сякие, эти водители: то остановку проедут, то не доедут до нее, то дверь откроют там, где не требуется, а не откроют там, где надо, то задержатся на остановке, то тронутся слишком поспешно. В тишине и степенности, царивших в автобусе, Егор поначалу почувствовал, что очень заметен, и от этого было неловко. А ведь бывает, когда заходишь в давку, спешку, ругню, и всю дорогу где-то впереди тебя жужжит и жужжит какая-нибудь раздраженная баба, обиженная неизвестно чем, жужжит до тех пор, пока соседи не ополчатся на нее, а потом весь ряд, а потом и весь автобус, и никому до тебя дела нет. Вот и едешь в такой словесной потасовке и обдумываешь свои ходы и выходы в предстоящих встречах с незнакомым начальством и почти всегда видишь себя победителем.