Егор вдруг поймал себя на том, что наблюдает, как кондуктор, немолодая, с длинным и сухим лицом женщина, получает деньги, подает билеты и сдачу. Бронзовые пятаки, никелевые гривенники, металлические рубли, похожие на медали, бумажные рубли, невзрачные и порядком помятые, хотя совсем недавно вышли в первый свой рабочий рейс. Деньги-то были как везде в России…
И все остальное, что так беспокоило его, вызывало неуверенность, безнадежность, теперь куда-то отошло, забылось после его простого, но казалось, очень значительного открытия: а деньги-то нашенские. И он приехал не куда-нибудь, а к себе.
4
Попутчик в самолете посоветовал ему сразу же отправиться в отель «Палас», первоклассный, удобный — в центре и дорогой. Последнее обстоятельство приводилось как утешение: в дорогой отель не каждый приезжий сунется, и потому там, возможно, окажутся свободные места.
Вестибюль был светлый, опрятный, чистый. Ничего лишнего, но и не пустой. Слева лестница наверх, справа, как и полагается, театральная касса, телефоны, а чуть в глубине — стеклянная загородка и за ней женщина с белыми волосами и с продолговатым лицом, на котором было выражение спокойного ожидания. Егор все это охватил одним мимолетным взглядом и оценил сразу. Все тут, вплоть до выражения лица администратора, ему понравилось и показалось хорошим предзнаменованием. Как это важно в любом городе поначалу устроиться с жильем. Когда есть угол, всегда чувствуешь себя увереннее.
И он, поздоровавшись, сказал искренне, а вовсе не потому, что хотел польстить и этим заработать расположение:
— Прекрасный отель, мне и попутчик в самолете говорил. Кто бы отказался в нем жить!
Женщина ответила на приветствие, приняла все другие слова Егора, как вполне уместные, и внимательно, но быстро, как это делают опытные администраторы, оглядела пришельца. Везде встречают по одежке… Пришелец был одет аккуратно — стального цвета костюм, конечно, не шитый, а купленный, но сидевший на нем ладно, чуть просторен — для худого человека так, пожалуй и лучше, любопытно, что не помят — будто только с гладильной доски. Она, конечно, поняла, что костюм из немнущейся ткани, хитрость не первостатейная, но все же это сразу расположило к ней пришельца. На его узком лице с твердым ртом, заметными бровями и глазами, карими и умными, не было ни робости, ни заискивающего выражения.
— И кто же вы? К нам по делу? — спросила она, о чем обычно не спрашивала у других, как бы говоря этим, что он для нее не просто будущий жилец, но и нечто большее — интересный человек.
Егор понял это сразу и не стал на формальную ногу: мол, давайте место и дело с концом, в анкетах не пишут, кто я и зачем пожаловал. И ответил, вовсе не считая ее вопрос праздным:
— Я — инженер, а приехал сюда по коммерческим делам, стало быть, на данном этапе — коммерсант.
Она редко чему удивлялась, а тут удивилась, услышав это полузабытое слово — коммерсант… Спросила неловко:
— Из Финляндии, Польши?
— Из Новограда, есть такой город в Предуралье. А сейчас из Москвы.
— Коммерсанты — деловые люди, — сказала она как бы только себе и принялась проглядывать большой конторский журнал, хотя и без этого знала наперечет все, что было занято, свободно, забронировано. Ей вспомнился вдруг ее первый жених, коммерсант, погибший в заграничной поездке еще в те далекие двадцатые годы, и она несколько лет спустя вышла за продавца обувного магазина. — Да… Свободно у нас, к большой моей жалости, только общежитие. Мне не хотелось бы вас туда определять. Да… — Она колебалась. — Думаю, это будет лучше… — И она подала ему бумажку с адресом. — Там вам дадут комнату, и обойдется она не дороже, чем у нас. Если вам не подойдет, я буду здесь до двенадцати ночи…
— Спасибо, — сказал Егор и, подхватив чемодан, вышел из гостиницы.
На листке по-русски было написано: «Улица Лидии Койдулы, за каштанами». Дальше шли номера дома и квартиры.
«За каштанами», — Егор улыбнулся. — Прямо-таки пароль из детективного романа».
В сквере старушка кормила голубей. Пальцы рук со сморщенной твердой кожей двигались, разминая зачерствевшую булку, и были похожи на куриные лапки — такими жесткими казались на них морщины. Это были руки, много переделавшие на своем веку разной работы.
— Мамаша, — обратился к старушке Егор, и волнение на миг перехватило его горло — мать он почти не помнил, она умерла рано, и всякий раз, когда он произносил это слово, он почему-то думал, что обращается к своей матери. Женщина оглянулась так поспешно, как оглядываются в испуге. Бумажку с адресом, которую он протянул ей, она не взяла, а лишь взглянула на нее, буркнув что-то по-своему, и кого-то стала искать взглядом среди редких прохожих. Увидев мальчика в коротких брюках и рубашке с крупными сиреневыми полосами, она подозвала его, кивнула на бумажку в руках Егора. Мальчик взял бумажку, прочитал, заговорил со старухой, затем попросил Егора идти за ним.
Мальчик шел впереди, в такт шагам размахивая руками. Они вышли на широкую площадь, гладкий и чистый асфальт блестел, будто навощенный. Пологая горка, кирха и новые дома уживались в близком соседстве и обрамляли площадь причудливо и разнообразно.
— Это площадь Победы, — объяснил мальчик. — А горка называется Харью. И улица, куда мы свернем, тоже Харью.
Улица была узкой-узкой со старыми домами, и только впереди вырисовывалось большое здание новой постройки, но стилизованное под средневековье: зубцы и черепичная крыша. Егор с любопытством рассматривал и дома, и мостовые, и людей, идущих навстречу и обгоняющих его. Все было интересно: говор людей, их лица, одежда, настроение. Интересны были дома, рисунок окон, занавески. Из всего этого складывается жизнь, похожая и непохожая на жизнь его родного Новограда.
Сквер слева как бы надвигался на улицу, был поднят над ней, и улица от этого казалась еще уже. Они подошли к тому новому дому с черепичной крышей, и Егор увидел справа шпиль с железным человечком, повисшим в воздухе, и спросил, что это такое. Мальчик ответил, что это старый Тоомас, он и охраняет их город.
На улице Виру, куда втекла узенькая Харью, гуще стал поток людей, ярче витрины магазинов, оживленнее голоса.
— Это наш Бродвей! — значительно произнес мальчик и показал, где можно сесть на трамвай номер три. А сойти надо на остановке «Улица Яана Томпа», миновать железную дорогу, и вот она — улица Лидии Койдулы. Егор поблагодарил мальчишку, тот с удовольствием повернулся и побежал, так ни о чем и не спросив его. У мальчика не оказалось к нему никакого любопытства, и это было как-то не по-мальчишески. Вот ведь приучен: лишнего не говорить и ни о чем не расспрашивать.
На минуту представил на месте маленького эстонца своего сынишку, шестилетнего Славку. Нет, тот бы расспросил у незнакомого дяди обо всем, что его вдруг заинтересовало, и рассказал все о себе. Славка человек общительный.
Славку Егор любил. В командировках он больше всего скучал по нему. По дочери Ирине скучал меньше. Дочь была старше на семь лет, страдала заиканием и росла замкнутой и, казалось, мало замечала, дома отец или уехал надолго, живя в каком-то своем мире, понять который отец не мог. Это порой злило его и все больше отдаляло от дочери.
Дом по фасаду был прикрыт каштанами, как стеной. И только к парадному, в глубину садика вел полукруглый, как в метро, тоннель. Плиты дорожки были еще темны от дождя, о котором в городе должно быть уже все позабыли, так он давно лил. Пахло мокрой землей и древесной корой. Зеленый тоннель, каштаны, этот сырой земляной запах понравились Егору. И когда он вошел в квартиру с указанным номером и здесь почувствовал запах леса и земли, состояние обманутости, в котором он все еще находился, уступило место другому состоянию: то ли это было чувство родного дома, то ли чувство друга. В поездках он научился дорожить этим чувством. Бывает, что приходит оно от общения с тем же администратором, без которого никто и никогда не сможет обойтись, если шляется по стране из конца в конец. Бывает, что настольная лампа в чужом гостиничном общежитии приведет за собой это дорогое состояние души. А то вот запах земли и древесной коры.
— Это вас устроит? — спросила женщина лет сорока пяти, чуть постарше его, а может, ему показалось, что постарше, — голос у нее был какой-то потухший, да и в комнате, за окном которой качался зеленый каштановый сумрак, не хватало света. Она держала в руках бумажку, поданную Егором, так бережно, будто это были деньги, уплаченные вперед.
— Вполне, — сказал Егор. — Жаль, что приехал сюда накоротке.
Он не видел тени, скользнувшей по ее лицу — на этот раз в «Паласе» забыли о ее просьбе не посылать тех, кто приезжает не надолго, но ничего теперь не поделаешь.
— Самолетом или поездом? Когда будете мыться?
— Самолетом. Если вам удобно, я хотел бы ванну перенести на вечер.
— Это удобно, — сказала она и к чему-то прислушалась. За стеной раздался женский голос.
— Хозяйка просит, — сказала женщина, ее звали Апполинария, или тетушка Апо. — Совсем слабая стала. Как почувствует себя плохо, начнет молитвы читать. Слышите?
За стеной слышалась скороговорка — на всех языках, должно быть, молитвы читают одинаково.
В его комнате стояла железная кровать, напротив диван, круглый стол, кажущийся тут случайным и лишним, старое темное трюмо с темными зеркалами и в темных рамках фотография. Молодой парень с лейтенантскими кубиками в петлицах. Женщина с прической а-ля-делегатка, или, как теперь говорят, под-мальчишку. Две девочки — от пеленок до задиристых чубов и челок.
Семейные фотографии, как романы, рассказывают о судьбе поколений, только короче и сдержаннее. Снимки эти из России. Что за судьба смотрит с них?
В углу на тумбочке молчал о себе телефон. Егор обрадовался ему больше всего. Он сейчас разыщет Эйнара и встретится с ним. А завтра в Ленинград. Главные дела у него в Ленинграде. Он еще не знает, как ему сойдет отклонение от маршрута.
Но на работе сказали, что Эйнар Илус уехал по делам на острова. В город сегодня не вернется — живет на даче, на берегу моря. Местечко называется Раннамыйза.
Егор повесил трубку. За стеной старуха бормотала молитвы. Широкие, как ладони, листья каштана качались перед самым окном, будто плавали в зеленом сумраке. Качались они и в темных зеркалах.
И опять состояние обманутости овладело Егором Канунниковым.
5
Автобус остановился в поле. Оказывается, это и была Раннамыйза. Егор спрыгнул на дорогу, огляделся. Справа серела рожь, слева пестрела разнотравьем луговина. Лес невдалеке — ели, ели. Они были такие же, как на его родине, на берегах Шумши, угрюмые и скрытные, точно древние сказки. Сошедший вместе с ним паренек сказал, что тропа от остановки приведет к морю, только надо идти над оврагом и никуда не сворачивать, пока в лесу не завиднеются домики. Егор пошел по тропе. Трава доходила почти до колен, но странно, что она ничем не пахла. Только на лесной закрайке встретил Егора слабый запах земляники. В безветрии, тут сильнее припекало солнце и чувствовался зной.
«Посмеялись, что ли, надо мной насчет моря, — подумал Егор, вступая в лес. — Морем и не пахнет».
И опять это обостренное чувство обманутости. Почему он так насторожен к людям?
Но море было все-таки где-то рядом. Егор не сразу догадался, что это его шум гулял в вершинах деревьев: то накатывался, как гром, то затихал, как бы сходя постепенно на нет, истощаясь и замирая. И слышалось в этих накатах что-то тревожное, предостерегающее, требующее обдумать каждый шаг, каждое движение, каждое решение. Загудят-загудят вершины, разбередят душу, насторожат, а потом затихнут, как бы давая прийти в себя, подумать.
Егор свернул с тропинки и подошел к первой попавшейся ему даче. За дощатым столиком сидел старик и чистил свежую розовато-белую рыбу. Горько пахло рыбьими внутренностями. Нож, которым старик ловко орудовал, был самодельный — нешироком его лезвии привычный глаз Егора приметил вмятины от молотка. Он-то уж знал, почему рыбак не отшлифовал нож — так меньше ржавеет. Крестьянская практичность эстонца понравилась.
Он спросил об Илусе. Старик зорко взглянул на него. Отложенная рыбина на столе вяло шевелила хвостом, смирившись со своей судьбой.
— Илус? Который Илус? Доктор или инженер? — Старик довольно хорошо говорил по-русски, может, в давние времена служил в русской армии. Егор встречал таких стариков и в Литве, и в Латвии, и в Молдавии. Да и старые грузины говорят по-русски куда лучше молодых, и все потому, что подолгу тянули солдатскую лямку.
— Инженер, — сказал Канунников, радуясь, что ему повезло со стариком.
— Прямо, прямо и прямо, — сказал старик, выбросив вперед правую руку и потом согнув ее в локте. — Дача под шляпой…
Старику казалось, что он все объяснил с дотошной ясностью, то же показалось и Егору, и он, поблагодарив, пошел, еще раз взглянув на блеснувшую в руках старика омытую сталь.
«Небось самая вульгарная углеродка, а как сверкает», — подумал Егор.
А ему, вернее, его государственному заводу, нужна тонна стали серебрянка, — всего одна! — чтобы не простаивали люди, чтобы план был, премии. А серебрянки, хоть умри, нигде в наличии нет. Нет ее, конечно, и здесь, в Эстонии. Да он и не за этим сюда приехал. А зачем? Ведь не просто же так, повидаться с Илусом, а и попытать счастья.
И хотя Егор Канунников знал это, но все-таки он шел «прямо, прямо и еще раз прямо», чтобы найти Эйнара. Он где-то внутри души, если есть таковая у человека, верил в себя, в свою удачу, в свою звезду, что ли.
«Коммерсант! — с сарказмом подумал о себе Егор, прислушиваясь, как дыхание близкого моря гулом проходит по верхушкам угрюмых елей. — И никакой ты не коммерсант, тебя послали как обыкновенного толкача, человека без профессии. Зачем уступил? Сколько ты теряешь из-за этих поездок? Ты и твои ребята из лаборатории, да и завод весь. А знаешь ведь, как опасно терять хотя бы малость. Кто смирился с маленькими потерями, тот потеряет все…»
Было тяжело вспоминать, как провожали его Ирина и Славка. Варя забежала домой, собрала его в дорогу и ушла на завод — дела. Всю дорогу до вокзала Ирина молчала, а на перроне, стоя перед открытым вагонным окном, почему-то вдруг расплакалась. Почему она молчит все время? Почему вдруг расплакалась? Ну, сын, тот всегда плачет, прощаясь, это и понятно, дома ему одиноко, а от одиночества страшно даже таким, как Славка. А дочь-то, маленькая затворенная душа? Она-то почему расплакалась? Его жалеючи или себя?
То ли оттого, что он расстроился и ориентировался плохо, то ли он ничего не понял из того, что говорил ему старик с замечательным ножом, похожим на рыбу, и рыбами, похожими на нож, только Егор Канунников долго плутал по лесу в поисках «дачи под шляпой», пока случайно не набрел на нее в совершенном, казалось, бездорожье. Правда, когда он подошел к даче, то увидел тропу и к ней, только она вела совсем с другой стороны.
Крыша и в самом деле походила на шляпу, вернее, на шлем, в каких ходят летом наши пограничники на юге, Егор видел их однажды в Армении. Домик, обшитый поперек широкими сосновыми досками, пожелтевшими до бронзовости от солнца и ветра. Широкое окно с большими застекленными проемами, его уж никак не назовешь венецианским, белые двери высоко над землей, а под ними желтое крыльцо и узкая и крутая, похожая на трап, лесенка. Стена эта с крыльцом и дверью и другая с широким окном, и полянка освещены ярким лесным солнцем, и было приятно глядеть на это светлое пятнышко среди сутемени угрюмого ельника. Другие две стороны были как бы отрезаны от домика густой тенью огромных деревьев, подступивших к самым стенам. Веранда нишей входила в домик, под край шляпы. Там было еще окно и еще дверь, не прикрытая плотно: значит, кто-то был живой в домике.
Егор не надеялся встретить сейчас Эйнара и не встретил. Дома была его жена, белокурая худенькая женщина, совсем девочка. Ее звали Мари. Она вспомнила о случае в Москве, о котором ей рассказывал муж.
— Будете обедать? — спросила она.
— Спасибо. Пообедал в Таллине.
— Тогда отдохните. Эйнар рано не придет, а может, уйдет с рыбаками в ночь.
— С рыбаками в ночь? — переспросил он.
Видя, как он сразу расстроился, она успокоила его:
— Но вряд ли он пойдет с рыбаками. Море уже три дня неспокойно.
И она прислушалась, глядя вверх на вершины елей, облитые дневным солнцем, в которых то нарастал, то таял шум прибоя.
— Я поброжу, — почему-то робея перед хрупкой Мари, сказал Егор и направился в лес. Оглянулся с дороги, чтобы запомнить домик. Из кирпичной трубы струился голубой дымок. Он цеплялся за ветки елей и, просвеченный косыми лучами солнца, как бы застывал, бледнея и делаясь неуловимым.
Овраг вел к морю. Тут было сумрачно и влажно. Трава мокро темнела, она, должно быть, никогда не просыхала. Крупные капли висели на резных листьях папоротников. Восходящее и заходящее, солнце, пробивающееся меж стволов елей, успевало лишь на миг зажечь их ослепительным блеском, но не в силах было высушить, а дневное так и не могло пробиться сквозь кроны. Но днем все равно в них отражается мир, пусть маленький, ограниченный вот этими двумя берегами, папоротниками, травами, родниками, которые журчали там и сям.