Ей было отчего-то не по себе, Егор это видел, ему ведь тоже было не по себе, и потому незримая ни для него и ни для нее общность настроения сблизила их и не так, как вчера, когда он видел ее, массируя ей холодные, вялые ноги, или когда, выйдя из-за куста, увидел ее согнутую спину с гребешком напряженного позвоночника, а совсем по-другому. Вчера был случай, соблазн, глупая надежда, которой она сразу же положила конец, не оставляя ничего. Сегодня — независимая ни от нее, ни от него общность.
«Наладились на одну волну: биотоки, — подумал Егор и тут же остановил себя, как всегда в таких случаях, саркастически подумав: — А, перестань… Что у тебя общего с ней?»
Нина, будто угадав его мысли, оглянулась, смущенно улыбнулась ему одними губами. Губы у нее казались твердыми, неженскими, может оттого, что в это утро к ним не прикоснулась помада и они были бледнее, чем это принято для молодой женщины.
Эйнар заметил ее настроение, спросил:
— Что-нибудь не так, Нина Сергеевна? — «Сергеевна» он говорил твердо, произнося скорее не «е», а «э». И это, заметил Егор, не сближало их, а вроде отделяло. — Были на связи?
— Была, — сказала Нина, опустив руку, и браслет быстро скользнул, готовый сорваться в траву, но не сорвался, а застрял на запястье.
— Надеюсь, Гуртовой здоров?
— Муж в хорошем настроении…
— «Мне грустно потому, что весело тебе?» — Эйнар очень медленно, как бы боясь ошибиться, произнес это.
— Он рассказал, как там здорово, мне захотелось туда, к нему, на его плавбазу, в его холодное Гренландское море, в его туманы, к черным скалам Шпицбергена, к его скалам. Я хотела бы на «Клоге» подходить к борту его плавбазы и сдавать больше всех рыбы…
— «Клога» сдает больше всех? Узнаю «Клогу», — Эйнар непривычно оживился, вскочил с земли. Должно быть, вспомнил, как ходил на «Клоге», этом счастливом траулере эстонской рыбной флотилии. Он всегда попадал на самые жирные косяки рыбы. А Нина продолжала, казалось, не желая вступать с Эйнаром в тот незримый союз общности настроения, в какой она вступила с Егором:
— Я хотела бы на «водолее» ходить в Норвегию и возвращаться с пресной водой, и меня ждали бы, как ждут караванщики пустыни появления на горизонте оазиса. С каждым глотком выпитой моей воды во мне что-то прибавлялось бы. Я еще не знаю что, но прибавлялось. Я бы, наверно, физически ощущала, как они пьют мою воду.
Немногословному эстонцу это показалось утомительным, а может и театральным, и он взглянул на Нину с нетерпением терпеливого человека — никто бы, наверно, не уловил этого в скрытом взгляде Эйнара, но Егор уловил. И тут он понял, почему вчера Мари сказала слова: «Ах, это та…» После них легко ложилась любое: фантазерка, выдумщица, артистка.
«Они не понимают друг друга и не поймут, — подумал он об Илусе и Нине, но тут же вспомнил младшую дочь тетушки Апо Сашу, ту, что живет в Тарту — «истая эстонка» — и возразил сам себе: — А они понимают же, не мели вздор… Мы, русские, от рождения интернационалисты, часто поступаемся своим. Может, это и не всегда хорошо, но что поделать».
Эйнар не тяготился молчаливостью Егора, не тяготилась и Нина. Не любя быстротечных разговоров, Эйнар изредка спрашивал:
— Нина Сергеевна, не едешь в пионерские лагеря?
Мари уехала.
— Поеду.
Он несколько помолчал и, засомневавшись, спросил:
— На чем? Автобусы ушли утром и больше не пойдут.
— Начальник рыбного порта обещал машину. Как только освободится — пришлет.
Эйнар опять несколько помолчал.
— Я слышал мотор. Не она?
— Не она. У него газик, а это «Волга». Вон, за кустами остановилась.
Эйнар на этот раз поспешно сказал:
— Пойду поглядеть.
Нина проводила его взглядом.
— Хитрый куррат, — сказала она.
Егор проследил, как браслет скользнул у нее по руке, когда она стала поправлять свои непослушные цвета темной меди волосы.
— Куррат? Что это такое?
— Черт.
— Изучаете эстонский?
— Да. Очень трудный, единственный в мире. Я врач, психоневролог, могу помочь многим! Я хочу помочь многим. Я обязана им помочь, потому что никто тут не умеет делать то, что могу я. Впервые в жизни я чувствую, что не в силах помочь людям из-за того, что не знаю их языка. А чтобы делать свое дело, я должна говорить не хуже, чем они сами.
Она опустила руку, и браслет скользнул и остановился на запястье. Егору почудилось, что звякнуло что-то, может, невидимая цепочка кандалов.
«Чушь какая-то лезет в голову», — остановил он себя и хотел спросить, чем же она хочет помочь людям и почему они отвергают ее помощь, если нуждаются в ней. Но Нина заговорила сама:
— Да, я врач, психоневролог… Методы гипноза… Это новая специальность, и ее не хотят признавать. — Она взглянула на Канунникова, на его удрученно опущенные плечи. — Не хотят признавать не те, кому мы нужны, а те, кто раз навсегда отштамповал свой взгляд на науку.
Она опять взглянула на него, требовательно, как бы обвиняя его в нежелании понять, но Егор вовсе не был равнодушен к ее словам. Он-то знал, как это бывает. И сказал:
— Ну, я понял бы вас. Уверяю. Но тот, кто понимает, часто находится в положении лишь сочувствующего, а не решающего и утверждающего.
Как бы обрадовавшись человеку, который с полуслова понял ее, Нина подошла к Егору, и ему пришлось встать и оказаться глаза в глаза с ней. Ему сделалось неловко, когда он встретился с ее не по-женски жестким взглядом.
— Ну, ладно, не будем об этом, — сказала она, как бы извиняясь. — Опустимся к морю. Я люблю море. И штилевое, и бурное, днем и вечером, ночью и утром. Оно умное, как люди.
— Куда вы вчера плавали? — спросил он, идя за ней по узкой промытой тропинке, белеющей мелкими камешками.
— Да так, в море. Не рассчитала сил, штормило.
— Неосторожная вы!
— Что поделать! — Задумалась, хмуря лоб, тряхнула головой, как бы отгоняя мысли. Оглянувшись на него, сказала:
— Дура, конечно.
Они сошли к морю. Оно лежало тусклое, даже чистое небо не возбудило в нем красок. Слабые валы катились с большими интервалами и лениво шлепались об утонувшие гранитные глыбы, не доходя до берега.
И как бы окончательно доверившись ему, Нина заговорила:
— Я лечу людей от заикания. Это страшный недуг. Человек вырвал у природы свою речь с боем. Что мы без речи? Бегали бы как собаки. Собаки это еще лучший вариант. Они умные и порядочные. А если как бараны? Человеку речь была нужна, и он ее создал в себе. Он столько знал об окружающем его мире, и мир этот вдруг стал так сложен, что бараньего блеяния и даже львиного рычания ему было недостаточно, чтобы выразить все, что в нем копилось. И, понимаете, болезнь вновь толкает его в то животное состояние.
— Неужто так оно страшно, заикание? У меня заикается дочь. Я не видел, чтобы она переживала это.
— Вы не знаете ее. Вы не наблюдательны.
Она опять вся кипела. А он подумал: «Может, это и так. Но я так мало вижу ее…»
— Сердце не верит: четыре миллиона заик, представляете? Только у нас в стране. Это больше, чем все население нашей Прибалтики. Целая страна заик. Вы не можете вообразить их трагедию…
Нина подошла к морю, нагнулась. Платье на ее спине натянулось, ситец продавили пуговки бюстгальтера, но он не вспомнил сейчас о бугорочках позвонков, резко обозначившихся под напрягшейся кожей. Не вспомнил он того, как массировал ее ноги. Они были холодные, но сейчас он не подумал о них. В какую-то непонятно малую долю времени в нем родилась неприязнь к ней. Что ее вызвало, он, пожалуй, и сам еще не знал. Может, ее самоуверенность, чем обычно грешат люди, признавшие себя единственными пророками? Может, она неприятна ему как его неоправданные ошибки, которые он делал, но в которых еще не раскаялся?
Он ждал, когда Нина перестанет играть с морем, переливать воду из одной ладошки в другую и забавляться этим. Вот обернется, и он скажет ей такое, что сделает ее сразу мудрее.
— Нина Сергеевна, — позвал он, все еще не зная, что скажет. И когда Нина распрямилась и из ладоней ее пролилась прозрачная морская вода, он, наконец, сказал самое простое: — Как же вы хотите решить все это?
— Вам интересно… Из-за дочери?
«Из-за дочери? А может, потому Ирина такая замкнутая и я не понимаю ее, что она заикается?» — подумал Егор, но сказал:
— У вас есть метод? — И опять подумал: «А что я злюсь? Злюсь, что она укорила: не знаю своей дочери?»
— Метод? — переспросила она, все еще доверяя его заинтересованности. — У нас целая школа, школа доктора Казимирского. Одномоментное снятие заикания. Не знаете? У него есть учителя и ученики, в их руках верный метод, с помощью его можно возвратить больным нормальные функции речи. Они начнут говорить и мыслить без изъяна. Я не вижу для себя другой цели жизни, как лечить людей.
Она опять повернулась к морю и склонилась над водой.
Егор следил за ней. И когда она распрямилась и повернулась к нему лицом, он спросил, вовсе не думая ее обидеть или оскорбить:
— Одномоментно… А вас не обвиняют в шаманстве?
Он не ожидал, что его нечаянный вопрос так заденет ее. Может быть, она уловила в нем ту неприязнь, которая помимо его воли дала о себе знать? А может быть, действительно наслушалась всякой всячины об их методе? Он-то уж знает, сколько бывает наговорено о брате-изобретателе.
Она шагнула верх по тропинке и пошла прямо на него, глядя ему в лицо и не видя его. Она не ждала в это доброе утро, когда слышимость по радио была такой ясной и голос мужа таким близким и в каждом слове его слышалась такая нежность, что мир казался полным счастья и ничто не может это счастье поколебать, она не ждала в это доброе утро, что появится кто-то и все разрушит.
— Господи, да откуда вы такой! — проговорила она, будто простонала. — Да зачем вы мне в это утро? Зачем?
Она шла прямо на него, и он, пятясь, ждал, что она ударит. Может быть, она и ударила бы, столько было решимости в ее серых злых глазах, если бы не раздался с высоты берега голос Эйнара. Он что-то кричал и махал руками, должно быть, сообщал, что пришла машина.
Нина прошла мимо Егора, как бы молчаливо отстраняя его с дороги, хотя он и не мешал ей.
Он повернулся ей вслед. Стоял и слышал, как мягко и ласково плескались за его спиной волны о прибрежные гранитные глыбы, поросшие зеленым мхом. Он стоял и видел, как Нина поднималась в гору по каменистой тропе, пробитой между валунами. Вот она скроется за деревьями и будто ее и не было.
«Почему она сделалась мне неприятна, и мне ее не жалко? — подумал он, с непонятной поспешностью стараясь найти ответ. — Потому, что она молода, волнует какой-то скрытой силой, счастлива и несдержанна в своем счастье?» Ему хотелось найти ответ, пока она еще не скрылась в лесу, обязательно найти. Но ответ не приходил.
«Спирт, что ли, подвел? — подумал он, когда голубое платье Нины мелькнуло между деревьев и исчезло. — Вроде на воздухе и закуска как надо. Поглупел… Серебрянка доконала, серебрянка. И, пожалуй, безмятежное спокойствие Эйнара. Он и не догадывается, как гнусно у меня на душе. Обманчиво все. Живу в гостях, а дорога в костях. В своих собственных»…
Эйнар ждал его на берегу. Взглянул с хитринкой в глазах.
— Повздорили?
— Наглупил я, — махнул Егор рукой. — Досадно.
— Замахнулся на ее профессию?
— Не терпит, когда не верят ей и ее учителю доктору Казимирскому.
Егор задумался, обрывая хвою с елки, разминая ее в ладони. Рука приятно запахла весенней ожившей тайгой. Сказал:
— Я ее понимаю. Нет хуже, когда не верят…
Иголки кололи ладони, но он продолжал их мять.
— Жаль, что не увижусь больше… Испортил женщине день.
— Как же не увидишься, Егор Иванович? Она скоро вернется.
Егор вдохнул свежий смолистый запах растертой хвои.
— Эх, Эйнар… Я же говорил, что уехать должен и завтра быть в Ленинграде…
— Нет, нет, Егор Иванович, ты не должен уехать. Ты должен остаться, хотя бы до завтра.
— Но у меня дело! Я должен привезти сталь.
— Нет, нет, — возразил эстонец.
В лесу раскатисто пел зяблик. Издалека доносился плач иволги. Трещали кузнечики в траве, на которой так и не обсохли капли вчерашнего дождя. Высокая трава била по рукам, и холодные капли дробью падали на ладони Егора, зеленые от хвои.
— А почему это так? — спросил Эйнар. — Почему? Разве вам не должны были дать эту сталь? Право, я никогда не встречался с таким. Я ловлю рыбу… И в море ее пока хватает.
— Все очень просто, Эйнар… Получали мы раньше серебрянку из Запорожья. А теперь? Теперь у нас свой совнархоз, у них — свой, да еще республики разные. Ну, нам и сказали: имеете металлургический завод, плавьте серебрянку сами. А нам этой серебрянки надо всего шесть тонн в год. Ее же и освоить-то не каждый сумеет, и наши вот мучаются. Госплановцы считают, что раз наряд выдан, значит, план снабжения выполнен. Всегда сто процентов. У нас же в руках бумажки, а металла нет. Вот и побираемся.
— Не может быть!
— Все точно, Эйнар…
Они молча дошли до домика-грибка. Полянка у домика сияла на солнце. На веранде лежала густая тень.
— Я попробую разведать. Чем черт не шутит… А ты не уезжай, — сказал Илус.
12
Егор проснулся: где-то, казалось, рядом плескалось море. Волны мягко шлепались о валуны, обложенные мокрой и скользкой зеленью. Не сразу вспомнил, где он.
Из открытого окна тянуло прохладной сыростью. Шел ленивый дождь. Крупные капли звонко и неторопливо шлепались по листьям. Как это походило на дыхание моря. На спокойное дыхание, как вчера…
За каштанами стоял тусклый свет. То ли уже светало, то ли остатки белых ночей чудачили над Таллином. Тихо было в доме, на улице, в городе, лишь сочно шлепали капли дождя по широким листьям. Пахло мокрой землей и древесной корой.
За стеной послышалось бормотание тетушки Лийси. И во сне ее не покидает желание жаловаться на жизнь. На жизнь жалуются все, только ей, жизни, не на кого жаловаться.
Вчера днем Илус куда-то уезжал. Вернувшись, ничего не сказал. Но Егор уловил в его глазах хмурость. Ее было трудно распознать, но он все-таки распознал ее.
— Значит, мне надо ехать? — спросил он, зная, что значит эта хмурость.
— Наоборот, не надо, — сказал Эйнар. — Почему ты должен уезжать?
— Слушай, Эйнар, ты не понимаешь всей серьезности, всей дикости моего положения.
— Как же, Егор Иванович, понимаю. Почему ты спешишь в Ленинград? Они что-то обещали?
— Нет, ничего. Но с Ленинградом мы родственники. В войну наша область шефствовала над блокадным городом. Это не забывается. Да и завод-то наш был вывезен из Ленинграда. И что бы с нами ни случилось, они не покидают нас. Но когда слишком часто занимаешь у друга денег, он начинает задумываться, с кем он дружит.
— Ну, а мы разве не родственники? Много наших в войну жило у вас. Пахали, как это у вас называется, подзол, ну и в лесу валили деревья.
— Я что-то слышал… Да, да, слышал.
— И кроме того, ты сам рассказывал о тетушке Лийси… И чувствуй себя, пожалуйста, среди друзей. Если у нас найдется чем помочь, будь уверен — поможем.
Вспомнив этот вчерашний разговор, Канунников улыбнулся: среди друзей… Все у него с того и началось, что он почувствовал себя не дома. «Ладно, — подумал он, опуская босые ноги на пол. — Будем чувствовать себя как дома. А что от этого прибавится?»
Он подошел к окну. За мокрыми листьями каштанов черно блестел асфальт улицы — будто река текла от Кадриорга. Вчера он проходил через этот парк, торжественный в своей древности и малолюдности. В нем хотелось молчать и ходить тихо. Черные лебеди плавали в бассейне. Белка перебежала дорогу перед самым носом Егора.
Что-то саднило в душе. Вчерашние ошибки утром всегда кажутся больнее. А в чем он вчера ошибся? Не уехал в Ленинград? Как последний болван вел себя с Ниной Астафьевой? Лишние минуты просидел у Илусов? Когда вернулась Мари, он не почувствовал, как стал лишним? День друг без друга, а как наскучились.
А может, зря остался? Правда, Илус обещал устроить встречу с заместителем председателя совнархоза, но что эта встреча даст?
Завтракал он в Кадриорге, в маленьком кафе. В парке было малолюдно и не по-городскому тихо. Роса блестела на траве, а с длинных веток плакучей ивы, уже пригретых солнцем, она стекала частыми каплями и ручейками, будто ивы и в самом деле плакали.
Егор глядел на плачущие ивы и на лужайку с изумрудной травой, ел сосиски, густо смазывая их свежей, сильно пахнущей горчицей, и мыслями его все больше и больше завладевали контуры, линии, крепления какого-то еще невиданного им прибора. И в этом хаосе то и дело светились голубоватыми поверхностями квадратики и прямоугольнички концевых мер. Они искали себе места, а почему, Егор так и не мог понять.