«Да, да, почему они не выходят у меня из головы? — подумал Егор. — Неужто решение ПАКИ связано с ними? Вот ведь какая чертовщина»…
Вдруг он перестал жевать и посмотрел на свои руки. В правой он держал вилку, в левой — нож. Получалась чуть ли не замкнутая дуга. Откинувшись на спинку плетеного стула, он увидел на концах вилки и ножа те голубоватые кусочки великолепно обработанной стали. Концевые меры! Они — самый точный измерительный контакт! Они, только они могут стать эталоном для сотен и сотен эталонов индикаторов, которые пойдут по всей стране, по всем заводам, мастерским, где обрабатывают металл. Черт возьми, как он это не видел раньше!
Он медленно спустился по ступенькам крыльца, наслаждаясь каждым шагом, ступил на землю. Песок, которым, должно быть, ночью посыпана дорожка, светился желтизной, его еще не испятнали следы. Рубчатые отпечатки Егоровых ботинок были первыми. Когда он оглянулся, то увидел четкую елочку своих следов.
Он не радовался тому, что нашел, просто он еще не понял как следует значения того, что к нему пришло так неожиданно. Да и не думал он сейчас ни о чем, совсем у него не думалось, будто он за какие-то секунды израсходовал бесконечно много энергии и сейчас на это уже не было сил.
Они вошли в кабинет заместителя председателя Эстонского совнархоза. Тот встал, шагнул навстречу, маленький, щуплый, узколицый, чем-то похожий на Илуса. Имени зампреда Егор не запомнил.
«Ну, — подумал. Егор. — Принимают, как дипломата. А я всего-навсего толкач-вульгарис».
Зампред указал на кресло и сам сел напротив. Эйнар скромно пристроился на стуле. Вид у него был такой, будто он вовсе не присутствовал и все, что будет тут происходить, его не касается.
— Значит, в гости? Далеконько заехали?
Егор некоторое время молчал. Ему хотелось понять собеседника и выработать линию своего поведения. Но собеседник был закрыт на все жалюзи, и Егор решил вести себя так же. Илус ведь ему не подсказал ничего.
— Что поделать? — ответил Егор вопросом.
— Нравится Таллин? Вы у нас впервые?
— Впервые. Таллин пока не удалось поглядеть…
Зампред оглянулся на безучастного Илуса, Тот согласно кивнул головой, пообещал:
— Город посмотрим. Я договорился…
«Значит, я им чем-то интересен? — подумал Егор. — Поглядим…»
— Вы инструментальщик? Товарищ Илус мне вкратце рассказал…
— Да, я инструментальщик, — сказал Егор и тут все понял: зампред дать, может, кое-что и даст, но и просить будет тоже. И чтобы до конца выяснить, что от него хотят, стал рассказывать о заводе, его универсальности, о том, как заказчики разрывают завод на части, приходится расширять цехи, вплоть до того, что размещать их в подвалах. Да разве наготовишь измерительных инструментов на такое хозяйство? Наших заводов-то в стране раз-два и обчелся. И с металлом туго…
— Да, да, — охотно поддержал его зампред, — крайне не хватает инструментов. И если бы были запасные части. В Таллине из десяти тысяч индикаторов почти треть не работает… А чем ремонтировать? А где взять запасные части?
Егор Канунников все понял: им нужны запасные части. Да, не зря он назвал себя коммерсантом именно здесь. Именно здесь это понимают лучше всего. И этот вот зампред, будь он в условиях прямых связей между предприятиями, сразу бы взял быка за рога. Новоградцам нужна сталь, таллинцам — запасные части к индикаторам. «Ну и что ж», — подумал Егор и решил сам вести беседу.
— А знаете, — заговорил он, — как наши плотники обходятся без измерительных инструментов? Подойдет мужичок с топориком к бревну, прищурит один глаз, плюнет на ладони, и… отмахнет полбревна. Но вдруг усомнится в точности своей меры и побежит к соседу за аршином. Смеряет… «Тьфу, — плюнет, — обмерялся. Трех вершков не хватает…»
Зампред улыбнулся. Илус одобрительно закивал:
— Хорошо, Егор Иванович… Твоя философия: долой точность?
Но Егор уже понял, что выиграет разговор с меньшими для себя потерями, произнес:
— Значит: «Damus petimus que vicissim»… «Мы даем и требуем попеременно»? Мы дадим вам запасные части. Это очень трудно, не легче, чем получить серебрянку, но мне ничего не остается делать, хотя я не имею полномочий давать какие-то обязательства.
Илус сказал:
— Ты — коммерсант, Егор Иванович… Это и будет гарантией. Так, Густав Андресович?
Густав. Андресович засмеялся открыто, обрадованно:
— Ой-ой, и мужик-плотник, и мудрость древних, и коммерсантская деловитость… Идите к нам, Егор Иванович, завтра же зачислим в штат.
Густав Андресович прошел к столу, взял из папки какую-то бумажку, подержал ее в руке, подал Канунникову. Это был наряд со всеми полагающимися подписями на запасные части к индикаторам. Наряд на их, новоградский, инструментальный завод.
— Почитайте, Егор Иванович. И помогите. Больше мы ничего не хотим. А серебрянки у нас немного есть. Меньше, чем вы просите, но есть. Мы ее сегодня отгрузим, если есть у вас полномочия на подписание бумаг.
— Полномочия на бумаги есть, — сказал обескураженный Канунников.
В коридоре Эйнар хлопнул по плечу Егора, спросил:
— Ты, кажется, и не радуешься, Егор Иванович?
— А чему? Вошел чистый, а вышел — вымазанный… А я-то считал, что вы лучше других. Вот куррат!
— Ого! Ты уже знаешь по-эстонски! Знаменито… И первое слово «черт». Это наше чуть ли не самое крепкое ругательство. Ты большой-большой юморист, Егор Иванович. Скажи, как ты им стал?
— А что тут такого? — серьезно удивился вдруг повеселевший Канунников. — Юмористы, как и дураки, всегда родятся маленькими. Уж потом они делаются большими.
Расчетливый в проявлении чувств маленький эстонец засмеялся, всхлипывая и вытирая слезы ладонями. Наверно, он редко плакал от смеха и потому не привык еще в этом случае пользоваться платком.
Успокоившись, Эйнар сказал:
— Меня ждут рыбы, Егор Иванович. До вечера! Вечером у нас на Раннамыйза устроим маленький, как это называется, выпи-вон. Так?
— Эйнар, я улечу. Мне нужно срочно отправить груз. Ты же знаешь. Я тебе благодарен…
— Постой. Груз пусть улетает, а ты поживи еще немного. Мы же обещали сходить куда-нибудь.
— Эйнар, у нас стоит завод… Я должен проследить за грузом в Москве.
— Не торопись. Груз у тебя примут сегодня, а отправят не раньше, чем завтра. Так что Мари тебя ждет. Она будет обижаться. Если эстонка обижается, это ужасно нехорошо. Да, и приезжай вместе с Ниной Сергеевной. Ты найдешь ее на улице Иманта, в четыре часа она пойдет из поликлиники. Она тебе немножко покажет город, обещала. А я на связь. Одна наша плавбаза готовится возвратиться. Надо все обговорить.
— Ладно, я в другой раз посмотрю город. Мне надо найти машину и отправить груз на аэродром.
— Ничего тебе не надо искать, Егор Иванович. Груз будет там. Только скажи в управлении снабжения, что хочешь самолетом. Правда, дорого.
— Да разве это имеет значение?
Они расстались.
13
Навстречу шла молодая с серьезным лицом женщина, нельзя сказать, что красивая, но чем-то приятная. Пышные, грубоватые волосы цвета темной меди непослушно топорщились, непокорная прядка прикрывала лоб. Серые глаза с маленькими зрачками чуть щурились. Красное платье было узковато, особенно в бедрах, и когда она шагала, упругое бедро сильно натягивало ткань.
Она шла, не глядя на встречных. Просто так шла, ни от кого не завися, никого не ставя в зависимость от себя. И Егор подумал, что так ходят лишь сильные люди.
Женщина была ему знакома, но в эту минуту, когда он глядел на нее с чуточку излишней внимательностью, он почему-то никак не мог соединить ее с теми двумя Нинами, которых он уже знал, до того эта была какой-то новой, третьей. И когда она прошла мимо, не взглянув на него, только тогда он понял, что это она.
— Нина Сергеевна! — позвал он. Она оглянулась с таким выражением лица, какое бывает у человека, когда его чем-то осчастливили, и Егор тут же понял, что ей было приятно это и что редко, очень редко ее вот так окликают на улице.
— Ну, вот видите, — сказала она неопределенно. И поздоровались, не подавая руки. Егор это отметил: сердится за вчерашнее! А кто бы знал, что не надо было болтать о шаманстве? Он пошел рядом, еще не зная, надо ли извиниться за то, что было на берегу, или забыть, как будто ничего и не было. Но ведь было, и он извинился.
Он ждал, что она тотчас же пустится объяснять свой метод, как это делают люди, которых не хотели выслушать, а потом вдруг захотели. Но Нина промолчала, как будто это извинение было ей неприятно. Они дошли до пересечения улицы, которая называлась Иманта, с какой-то другой, Нина остановилась, огляделась и решительно повернула направо. Спросила:
— Вам к гостинице?
— Нет, — сказал он. — Я живу не в гостинице.
Она не спросила, где он живет, но пошла в том же направлении, к гостинице, серое здание которой Егор увидел, как только она сделала еще несколько шагов вперед.
— Шаманство… Помню, как это слово бросили в лицо моему учителю Адаму Адамовичу Казимирскому его оппоненты. С тех пор я не могу его слышать.
— Извините, очень прошу. Так неловко вышло.
— Ну, вот видите! — повторила она опять ту же фразу, выражающую что-то неопределенное, какую-то незаконченную мысль. — А гипноз, а внушение… Впрочем, не будем об этом. Это очень серьезно.
Она все еще была сосредоточена, жила в каком-то другом мире, другими заботами, и то, что она говорила, говорила каким-то своим вторым «я». Егору редко приходилось видеть в женщине такую сосредоточенность, углубление в себя, и он с новым любопытством посмотрел на Нину. Но сказал, чтобы вернуть ее из непонятного мира:
— А я уже знаю, что это старый Тоомас.
Перед ними, вырастая из зелени деревьев, серело здание ратуши со стремительной стрелой башни, на которой будто пританцовывал старый Тоомас.
— А он весел, — сказал Егор. — Разве нет?
— А по-моему, он задумчив, углублен в себя, — сказала Нина. — Поспорим?
— Поспорим! — подхватил Егор, радуясь, что вернул ее в этот земной мир, в этот город, который был уже не таким чуждым ему. — А кто станет арбитром?
— Мы сами его выберем, — сказала она. — Вот пойдем по площади и выберем.
Они перешли улицу, вступили на дорожку сквера. Шли, вглядываясь в лица встречных людей, замедляли шаг перед теми, кто сидел на скамеечках.
— Спросим его? — говорил он, когда они проходили мимо старика, сидящего с газетой.
— Нет, он скажет: «Эй оска» — «Не понимаю».
— А у этой вот молодой?
— Она очень спешит… Очень занята собой, и ей не до старого Тоомаса.
— Я спрошу у мальчишки. Мальчишки — честнейший народ в мире.
— Ладно, — согласилась она.
Мальчишка был озадачен, долго не мог понять, что от него хотят, но все-таки уразумел, и серьезно, удивляясь, что этого не видят двое русских, сказал:
— Он — на страже. Он смотрит. Он в боевом строю.
Нина засмеялась:
— Ну что? Честнейший народ…
— Разве не честнейший? Мальчишка видит его таким, ждет от него этого.
— Понятно, — сказала Нина. — Значит, у вас все хорошо, раз ваш Тоомас весело танцует.
— Верно, — подтвердил он, — все хорошо, и я завтра улетаю. Мне чертовски повезло. Я достал сталь, за которой гонялся всю неделю, и еще… Еще мне в голову пришла одна редкостная мысль, какие приходят уж не так часто. Я почти что изобрел прибор.
— Прибор? Выработаете в конструкторском бюро?
— Нет, но что-то вроде, — он не стал ей объяснять, где он работает, в подробностях. Разве это ей интересно? Но она заинтересовалась.
— Какой же прибор? Объясните. Я, возможно, пойму.
Егору была приятна ее заинтересованность, он стал объяснять, что такое индикатор. Это измерительный прибор, без которого не обойтись ни в одном механическом цехе. Точный прибор, он должен иметь наименьшую погрешность. А чтобы ее найти, требуется такой прибор, еще более точный. Эталон для эталона.
— Интересно! — сказала она, тряхнув головой и откинув челку со лба. — И как это вы изобретаете?
— Как? Да не знаю, право. По-разному. Иной раз сидишь за чертежным столом, ищешь решение. Иной — видишь решение в вещах. Вот этим утром… Сидел в кафе, держал в одной руке нож, в другой вилку, и увидел. Но думаешь всегда, все время. Это состояние мучительное, но в то же время необыкновенное. Вечное беспокойство. Понимаете, если астроном понял, зрительно представил бесконечность вселенной, он уже обрек себя на это вечное беспокойство. Да и писатель, я думаю…
Они стояли возле ратуши и на какое-то время забыли и про старого Тоомаса и про все другое.
— С писателем, я думаю, это случается тогда, когда он поймет недосягаемость глубин человеческой души и все же будет искать дно. А изобретатель? Когда увидит, что развитие техники бесконечно, и будет все же стремиться к концу, создавая все лучшее.
Он остановил себя: заговорил ее, разве не скучно?
— Нет, нет, я никогда не думала об этом. Особенно мне интересно насчет души. Я ведь имею прямое касательство к ней.
Дальше они шли молча. Нина снова как бы отдалилась от него. Он пожалел, что недолго удержал ее в этом мире, что отпустил ее в тот, свой, скрытый и загадочный.
— Да, — сказала она, без его помощи возвращаясь в этот мир, — зайдемте в магазин. Есть красивые вещи. Неужто вернетесь домой без сувениров? Здесь умеют. Вкус и старательность — в крови.
В маленьком магазинчике, у прилавка углом, по двум стенам, несколько человек неторопливо переговаривались с продавщицами — с немолодой уже эстонкой с волосами, похожими на букли, и девушкой лет девятнадцати. Нина и Егор подошли, стали рассматривать на витрине разные вещицы, действительно редкостные — это были изделия из кожи, металла, янтаря.
— Дочке возьмите вот этот кошелек, — сказала Нина. — На нем тиснут флюгер. Видите, какой красивый. Он древний и стоит на углу улиц Вана-Виру и Уус. Я его запомнила. Мне он очень нравится. Правда, замечательный кошелек?
— Замечательный, — согласился Егор. Эстонка с буклями подала кошелек, молча отошла, как бы давая им возможность постоять, посудачить.
— О, Таллин, знаменитый флюгерами, — сказала Нина. — Издревле это город моряков и рыбаков. Вот они, эти крылатые вестники. Они знают, откуда дует ветер, предупреждали о шторме. Не просто украшения домов!
— Интересно.
— Их ковали из меди, рубили из железа. Тут были замечательные sepad, то есть кузнецы. Теперь слово «Sepp» обозначает просто мастера…
Эстонка с буклями, услышав это слово, подошла к Нине, спросила:
— Хотите посмотреть флюгера? Я вижу, вы интересуетесь.
— Да, — призналась Нина. — Иной раз брожу по Таллину и любуюсь ими. Знаю почти все.
— Вот посмотрите, — сказала эстонка с буклями и стала выкладывать из картонной коробки кошельки желтой кожи с тиснениями самых различных флюгеров. Егор заметил, как Нина даже чуть-чуть растерялась перед этим богатством и покраснела от волнения, как девочка, завидев куклу. Подумал: «Она чувствует себя одиноко, вот и увлеклась флюгерами. Впрочем, это здорово, и каждый неповторим»…
— Мне нравится этот дельфин. Он с улицы Пиик? А этот с Нигулисте?
— Нет, это не с Нигулисте, — сказала эстонка. — Это с западного фронтона ратуши. А с Нигулисте другой, — эстонка порылась в кошельках, разложенных на стекле витрины, выбрала то, что надо: флажок со звездой и крестом на шпиле. — Вот с Нигулисте.
— Верно, — подтвердила Нина. — Вспомнила. А старого Тоомаса у вас нет?
— Нет. Старый Тоомас у нас один, и сами понимаете…
Егор и Нина еще некоторое время стояли и рассматривали флюгера, тисненные на коже, эстонка увлеклась и стала объяснять, чем примечателен тот или иной флюгер и где он стоит. Иногда они спорили с Ниной, и однажды Нина оказалась правой и была очень довольна.
— Спасибо, — сказала Нина, прощаясь. — Если позволите, я изредка буду заходить к вам.
— Да, да, — закивала буклями эстонка.
— А теперь вашему сыну… — Нина взглянула на Егора, стала что-то разглядывать под стеклом. — Кинжал в кожаных ножнах. Смотрите. И флюгер. Это ведь со второй башни Вируских ворот? — спросила она эстонку, и Егор понял, что она просто хотела польстить ей.
— Да, да, — подтвердила та, действительно польщенная. — Тысяча шестьсот восемьдесят четвертый год. Кинжал серебряный. Если дорог, я могу предложить медный.
— Медный, — поторопился сказать Егор и добавил: — Прочнее.
Они купили кинжал. Он был как настоящий, только маленький. Медь была старая, кованая, черная и походила на вороненую сталь.
— А теперь жене… Скажите, она брюнетка или блондинка? Какие у нее глаза?
— Русая, — сказал Егор, смущаясь, — Глаза серые. Как у вас.