Евгений Николаевич ДобровольскийЗелёная стрела удачи
КАРАНДЕЕВЫМ — ОТЦАМ И ДЕТЯМ — ПОСВЯЩАЕТСЯ
РОМАН-ХРОНИКА
Часть первая. БОГ БИЛЛИКЕН
1
Хроника семейства Кузяевых начинается в стародавние времена.
Все Кузяевы были людьми крестьянского сословия и плотно населяли собой Чубаровскую волость Боровского уезда досточтимой в истории славной Калужской губернии. Ныне области.
Деревня Сухоносово, откуда происходит кузяевский корень, лежит в ста километрах от белокаменной нашей столицы если ехать, не сворачивая, прямо по бывшей Старо-Калужской дороге, в тех самых местах, где «российское воинство под предводительством фельдмаршала Кутузова, укрепясь, спасло Россию и Европу» — как написано на чугунном памятнике, стоящем на возвышении среди сухоносовских полей и перелесков. Есть там и другая надпись, сообщающая, что «сей памятник воздвигнут на иждивение крестьян села Тарутина, получивших от графа С. П. Румянцева безмездную свободу». Тарутино и Сухоносово лежат рядышком.
В старинных документах значится, что упомянутый граф Румянцев в воспоминание событий 1812 года уволил 745 душ крестьян и дворовых в звание свободных хлебопашцев, а они за эту свободу обязывались заплатить за бывшего своего владельца его долг Санкт-Петербургскому опекунскому совету в размере, или, как тогда выражались, — в количестве 60 тысяч 600 рублей ассигнациями. Все происходило баш на баш и благородные воспоминания событий тут ни при чем, но только благодетеля своего крестьяне благодарили вслух, о всех его деяниях говорили с уважением, про себя же при этом думали как угодно, тем более, что графский долг выплачивали двадцать один год и «без всякого со стороны бывшего владельца вспомоществования».
Двоюродный дедушка Михаил Егорович, тряся седой головой, рассказывал Игорю Кузяеву на даче в Малаховке, когда Игорь был еще совсем ребенком, что Кузяевы ходили на заработки в Москву, занимались гужевым промыслом, а в военное время воевали.
Игорь морщил лоб. На соседней даче заводили патефон, и знаменитый в те поры тенор Вадим Козин щемящим голосом просил отворить калитку, отворить и войти в тихий сад, словно тень... За лесом, за соснами в железном скрежете проносилась, мелькая на солнце, зеленая электричка. Про историю Игорю было неинтересно. Он весь был в будущем.
— Не забудь потемне-э-э-е наки-и-дку... — пел соседский патефон, а Игорь мечтал быть ворошиловским стрелком, орденоносцем и инженером-автомобилестроителем — вот ведь единым махом и не выговоришь — «автомобиле-строителем», — и работать на автомобильном заводе имени Сталина, как отец строить грузовики ЗИС-5. Дедушку слушал он вполуха.
Когда-то давным-давно кто-то из кузяевских стариков ходил с Суворовым через Альпы, служил в драгунах и кавалергардах по конной части, в крепостной артиллерии, в егерях, в гренадерах были, а если имена тех Кузяевых и не сохранились в книгах и хрестоматиях, то это, по мнению дедушки, произошло исключительно по недоразумению.
Много войн на памяти Кузяевых, и эта хроника, чтоб дойти до наших дней, должна начаться с войны, с морского похода и сражения, развернувшегося далеко от родной калужской земли.
Утром 2 октября 1904 года русская эскадра, разделившись на четыре эшелона, начала сниматься с либавского рейда.
В два часа пополудни последний корабль вышел в море и занял свое место в походном ордере. Накануне был шторм. Балтийское море, еще не успокоившись, катило навстречу крупную зыбь. Низкое серое небо поливало мелким дождем броневые палубы, башни и надстройки. Ветер трепал мокрые брезенты на мостиках и рострах. Эскадра шла вперед, имея ход в десять узлов. Путь предстоял неблизкий: вокруг Африки на Дальний Восток, чтобы отомстить коварному врагу за «Варяга» и «Корейца» и прийти на помощь доблестным защитникам Порт-Артура.
На мачтах флагманского броненосца то и дело поднимались сигнальные флаги. Адмирал нервничал.
Он вообще был человеком нервным и вспыльчивым, являя собой тот тип военачальника, который в случае успеха считается большим оригиналом, а в случае поражения — самодуром.
Герой турецкой войны, георгиевский кавалер адмирал Зиновий Рожественский был высок ростом, красив и резок. Среди других он отличался несомненной честностью и строевой подтянутостью, что импонировало государю. «Есть! Так точно! Будет исполнено!» Как в сущности мало нужно, чтоб считаться талантливым флотоводцем!
Его величеству хотелось видеть в хмуром, бородатом адмирале командующего суворовского типа. Интеллигенты надоели. Реформы, предложения, особое мнение на каждый случай — это все не то. На кровавое дело надо посылать человека, пусть грубого, но несомненно храброго. И деятельного. Именно таким и видели в свете контр-адмирала Рожественского, уже в походе получившего второго орла на погон и почетный чин генерал-адъютанта, чтоб по возвращении с победой иметь счастье состоять при священной особе государя императора.
Однако на эскадре верховное мнение не разделяли. С первого же дня командующий напугал.
Широко расставив ноги, монументальный, он стоял на мостике флагманского «Князя Суворова» и, лихо сдвинув на затылок походную фуражку, страшным образом материл своих флагманов и командиров, что само по себе может и оригинально, но как-то недостойно. При нижних чинах к тому же.
Свежий ветер трепал его черные с проседью волосы, он сжимал огромные кулаки, и голос его гремел, как труба иерихонская.
Машинный квартирмейстер, по-пехотному — младший унтер-офицер Петр Кузяев, герой этой хроники, считал своего командующего нехорошим человеком.
Много позже, всякий раз, когда речь заходила о Рожественском, он извинялся, прикладывал руку к груди: «Я, конечно, кто, а он как возвышался... Командующий! Но фулюган. Одно слово, Иван Алексеевич, гопник!» Это он директору Ивану Алексеевичу Лихачеву рассказывал о своей службе и как особо запомнившийся пример приводил случай с флагманским доктором. Доктор тот пароль тихим голосом произнес ночью на ревельском рейде. Часовой еще раз крикнул: «Кто идет?» — и кляцнул затвором. Зато случившийся рядом адмирал выхватил из брючного кармана браунинг и выстрелил, и начал орать: «В башку целься! В башку ему!»
С одной стороны, все так: устав — дело святое, но зачем в игрушки-то играть, не дети.
— Гопник, — соглашался Лихачев и вспоминал случай из своей биографии, когда он командовал отрядом красногвардейцев и у них один винтовку дома забыл, жену навещал. Но это когда было... А тогда, в октябре 1904 года эскадра шла по Немецкому морю и черный, угольный дым низко стлался по волнам. Грозный адмирал нервничал.
Русский агент, обосновавшийся в Скандинавии, засыпал Главный морской штаб шифровками, из которых следовало, что японские миноносцы при попустительстве Англии проникли в Немецкое море и, базируясь на английские порты, могут внезапно атаковать эскадру, а посему следует принять все меры предосторожности.
Первый раз боевую тревогу пробили в датских водах у мыса Скаген. С эскадренного броненосца «Наварин» донесли, что видят два воздушных шара.
Темнело. На палубах и срезах убрали вельботы, шлюпбалки, сняли тентовые и леерные стойки, чтоб артиллеристам лучше было целиться. Погасили ходовые огни. Но сигнал — «Ожидать атаки миноносцев сзади!» последовал только на следующий вечер, через сутки тревожного ожидания, когда отставшая от эскадры плавучая мастерская «Камчатка» донесла телеграфом, что ее атакуют японцы.
По всей эскадре барабанщики ударили дробь — атаку, затрубили горнисты, и тысячи матросских ног загрохотали по железным палубам. «Миноносцы! Миноносцы! Японские миноносцы!» Это было страшно и жутко до мистики. Откуда им взяться в этих водах у берегов Европы? А с другой стороны, разве не с атаки миноносцев началась гибель 1-й Тихоокеанской эскадры? Тогда без объявления войны японцы ворвались на рейд Порт-Артура...
Около полуночи впереди флагманского корабля прямо по курсу взвились три ракеты. Проходили Доггер-Банку, отмель в Немецком море.
Рожественский немедленно открыл боевое освещение и дал залп всей своей минной артиллерией.
В слепящем, голубом свете прожекторов запрыгали маленькие, юркие кораблики, несомненно, японские. Вон они куда забрались! Вот ведь заварили кашу.
Следом за флагманским начали стрельбу остальные корабли. «Миноносцы! Миноносцы...» Их было много. Целая флотилия широким фронтом шла на адмирала. Он скинул фуражку, орлиным взглядом впиваясь в картину боя. Он не вздрогнул, когда началась стрельба и не изменился в лице, когда рядом в боевой рубке кто-то охнул: «Мина! Мина, ваше превосходительство! Кажется, «Бородино» потопили...»
Весьма вероятно, что он был храбрым человеком. Но, увы, как этого мало, чтоб командовать эскадрой и распоряжаться судьбами тысяч людей. До конца своей жизни он верил, что был атакован японскими миноносцами, и переубедить его не представлялось возможным даже после того, как была создана международная комиссия по выяснению причин и компенсации убытков «Гульского инцидента», — так назвали этот ночной бой, когда русская эскадра со всего хода врезалась в рыболовную флотилию, приписанную к Гульскому порту, приняв мирные траулеры, ведшие ночной промысел селедки, за вражеские миноносцы.
В ту международную комиссию комиссаром от России откомандировали адмирала Дубасова, тоже решительного мужчину, считавшегося наверху, в кругах близких к государю, как и Рожественский, грубоватым, но бесхитростным малым, настоящим воином без либерального миндальничанья. Эту фамилию надо запомнить. Дубасов...
...Эскадра спускалась к южным широтам. Давно был пройден Ла-Манш, и дуврские белые утесы проплыли с левого борта, прошли штормовой Бискайский залив. На этот раз он был тих и ласков.
Показались испанские берега. Ветер приносил на корабли запах сухой травы и мокрого пыльного камня. Было тихо и покойно, и если бы не приступы ярости, вдруг нападавшие на адмирала, и не дымы английских крейсеров, следовавших по пятам, плавание могло показаться безмятежным.
Английские крейсеры вели себя дерзко.
Они шли фронтом то впереди, то сзади в двух-трех кабельтовых. Когда эскадра догружалась углем, англичане обычно скрывались где-нибудь в соседней бухте. Сначала их было четыре, потом добавилось еще шесть, и тогда их действия приняли совершенно возмутительный характер. Они охватывали русские корабли полукругом и вроде бы конвоировали. Рожественский скрипел зубами и матерился в душу, в бога, в двенадцать апостолов поименно большим боцманским загибом. Команда спала, не раздеваясь. Орудия были заряжены и по ночам, ночь за полночь играли учебные тревоги. Боевую, пожарную, водяную... Адмирал не спал.
Наконец на траверзе зеленых Канарских островов, возникших в дымной синеве, как видение детства, как сказка, английские крейсеры ушли за горизонт, и только изредка вдали появлялись их тонкие мачты.
Слепило солнце, плескало южное море, 2-я Тихоокеанская эскадра двумя колоннами пересекла экватор, справа — «Князь Суворов», за ним броненосцы «Имп. Александр III», «Бородино», «Орел», «Ослябя», слева — плавмастерская «Камчатка», за ней транспорты «Анадырь», «Метеор», «Корея», «Малайя»... В хвосте строем клина шли, разрезая острыми форштевнями морскую гладь, крейсеры «Дмитрий Донской», «Адмирал Нахимов» и «Аврора», больше всех пострадавшая на Доггер-Банке. В ту ночь своими же снарядами на «Авроре» пробили дымовые трубы и фальшборт, тяжело ранив комендора и священника, кинувшегося по боевому расписанию крестом и божьим именем вдохновлять команду на борьбу с миноносцами антихриста.
Священник вскоре умер от потери крови, а раненого комендора отправили на белое госпитальное судно «Орел», которое, отстав от эскадры на целую милю, следовало во всем своем белом великолепии, с другой жизнью — с санитарами, с докторами, с градусниками и сестрами милосердия в шуршащих крахмальных платьях.
На редких стоянках офицеры пытались крутить амуры. Но за сестрами был строгий глаз. Больше получалось разговоров. Несомненный успех имел только сам адмирал.
По воскресеньям, а иногда и в будни на виду всей эскадры на флагманский броненосец адмиральским катером прибывала старшая сестра милосердия мадам Сиверс, по мнению Кузяева, женщина из себя видная и в статях. Она обедала у Рожественского. В рефрижераторном отделении студили шампанское.
Пройдя экватор и тропик Козерога, обогнули мыс Доброй Надежды, взяли курс на Мадагаскар. Там в бухте Носси-Бэ была назначена встреча с отрядом контр-адмирала Фалькерзама.
Носси-Бэ в переводе на русский значит «Большой Остров». Здесь город Хелльвиль, голубые горы, похожие на паруса, пальмы и запахи, каких на Руси у нас не бывает даже в самое разнотравье в июне, на сенокос.
Только-только отслужили Рождество. Дома мели метели, вовсю трещали рождественские лютые морозы, гудели церковные колокола, и в тихих лесах с лохматых елок крупчаткой падал сухой снег. На реках рубили проруби, ставили снежные кресты. А здесь в Носси-Бэ пылала несусветная жара, летали яркие птицы и бабочки с блюдце величиной. Худые, черные люди в узких лодках подплывали к самому борту броненосца, закидывали вверх курчавые головы, предлагали бананы, ананасы и другие неведомые фрукты, названия которым не знали даже господа офицеры.
Мадагаскар поразил Кузяева. Стоянку в Носси-Бэ он запомнил на всю жизнь. Да и как было не запомнить!
Первые три дня грузились углем. Свистали боцманские дудки. Палило солнце. По сходням поднимались потные матросы, взвалив на спину мешки с антрацитом. И лица и тела были в черной пыли. Уголь хрустел на зубах и под ногами в кубриках и коридорах. «Ходи веселей! — орало обалдевшее начальство. — Давай шевелись!» На флагманском корабле оркестр играл гвардейские марши, и раскаленные медные трубы сверкали, как на пожаре.
Наконец уголь загрузили. Сделали большую приборку. Все помещения окатили забортной водой, отдраили и отлопатили, корабли стояли готовые к дальнейшему плаванию, но адмирал, видимо, решил дать короткий отдых.
Однажды тихим утром машинный квартирмейстер Петр Кузяев сошел на берег. В белой форменке с синим воротником, в белых брюках он спрыгнул на стенку, и ему показалось, что земля упруго качнулась под ногой. Плескало море. Вокруг застыла сонная тишина.
Вдоль самого берега стояли навесы с угольными брикетами. Пахло разогретым антрацитом. Рядом помещалась таможня, и два таможенных чиновника под тентом пили воду со льдом.
Кузяев поправил бескозырку в белом чехле и неторопливо двинулся в город по аллее, усаженной косматыми пальмами, мимо белой губернаторской виллы, застывшей в зеленой тени, мимо кабачка «Кафе де Пари», где уже сидели офицеры с эскадры все в белых кителях, в пробковых шлемах и шумно разговаривали, звеня бокалами с холодным красным вином.
В тот же вечер он писал письмо в Калужскую губернию в деревню Сухоносово, пытаясь передать все свои впечатления.
«Добрый день или вечер. Здравствуйте, дорогие родители, отец Платон Андреевич и мамочка Аграфена Кондратьевна. Низкий поклон из дальней стороны.
Здравствуйте братья, Илья Платонович, Иван Платонович и Сергей, здравствуйте сестры Аннушка, Пелагея и Василиса Платоновна с детками и супругом Василием. Привет и слова сердечные всем сродственникам Кузяевым, в первую голову Петру Егоровичу, Михаилу Егоровичу и Васятке, как они там, дорогие наши, живут в Москве...» Далее Петр Платонович перечислял других своих родственников, чтоб ни у кого не было обиды. Эту часть письма пропускаем. Затем: «А земля здесь, на Мадагаскаре, чистый чернозем. Чего не воткнешь, все тебе растет. Бананы да ананасы едим, как репу. Картошки мало и дорога, а капусты, к примеру, вовсе и нету. Квашеной не знают. Тоскуем по щам. Капусту заготовлял нам Кронштадтский морской госпиталь, так вся вспухла от жары. Пять бочек за борт, одна — в дело. У вас сейчас морозы, лежит снег, а здесь теплынь. Скот ходит нагульный, гладкий, а роги разлетом, считай, в сажень, чудно́. Много трудов кладем в походе на подлого неприятеля с верой в победу, да и как оставить отечество в поругании, сами, небось, понимаете, чего натворили япошки...»
Последняя фраза наверняка написана для Платона Андреевича, большого патриота, воспитывавшего сына в высоких мыслях. Все Кузяевы, что служили в драгунах и кавалергардах по конной части за веру, царя и отечество, живот свой не щадили, и Петру Платоновичу наверняка хотелось показаться отцу.
Уже пал Порт-Артур, это знали и в Носси-Бэ и в Сухоносове. Задача 2-й Тихоокеанской эскадры усложнялась. Остатки русского флота на Востоке были затоплены на артурском рейде, и нельзя уже было надеяться ни на чью помощь. Только на самих себя, да еще с таким адмиралом. Но, может, Петр Платонович искренне верил в победу, кто скажет теперь. Наверное, так. Но только в Носси-Бэ вся эскадра писала письма. Писал сам адмирал, несколько строк из его письма приведем чуть позже, писали старшие офицеры и младшие. Пожелтевшие страницы тех писем ныне хранятся в архивах. За окном проносятся машины. По весенним лужам катит троллейбус. Надо приложить усилие, чтоб перебраться в тот давно прошедший день с его давно прошедшими тревогами...