Наследство - Блинов Андрей Дмитриевич 20 стр.

— Надеюсь, вы будете мне помогать, делиться опытом? Я не спрашиваю, почему вы ушли из Пыжанской больницы с должности главного врача, это, в конце концов, ваше, а не мое дело…

Антон Васильевич никак не ответил на ее призыв к откровенному разговору, а прервал ее, спросив: кто будет тем, третьим коллегой?

Надя и на этот раз сдержала себя, как бы не заметив его бестактности, и сообщила, что недавно ездила в Новоград. Уговорила хорошего терапевта Анастасию Федоровну Колеватову, инспектора облздравотдела, приехать на работу в Теплые Дворики.

— Правда, она уже не молода, но мы ведь будем ее беречь.

— А-а! Канцеляристка! Наверно, уже забыла, что такое грудная жаба… — возмутился Семиградов.

— Нет! — резче, чем хотелось бы, ответила Надя. — Повторяю: она хороший врач. В облздрав пришла из нашего госпиталя. Командировки оказались ей не по возрасту. Да она и по психологии врач-лечебник.

— А у нас разве не будет разъездов? — ощетинился Антон Васильевич. — Мы не можем за нее работать. Да еще при ваших замыслах объять необъятное.

«Наслышан! И все ставит с ног на голову», — подумала Надя и уже заикнулась, чтобы оборвать Антона Васильевича, раз и навсегда поставить на место, но остановила себя: «Глуп или вреден? Глуп — неисправимо, но если вреден? А это почти то же, что и глуп».

— Не разгадаю я вас никак, Антон Васильевич: не понимаете вы или не хотите понять?

Антон Васильевич грустно улыбнулся, встал, поправил галстук, локти его коротких рук двигались у самого подбородка. Надя невольно представила, как он принимает роды, и ужаснулась: такими-то ручками!

— Да, мы проводили нечто похожее на диспансеризацию. Нечто похожее! — повторил Антон Васильевич. — Но у нас, как и здесь, не было специалистов. Арсенал лабораторных средств, как и здесь, мизерный. Рентген — в мечтах. В конце концов все это превратилось в чистейшую формальность. Да, учтите: сейчас нет постоянного контингента жителей. Вчера человек еще жил в деревне, а завтра его уже нет — он городской житель. Зачем этот сизифов труд?

— Что ж, вы во многом правы. У нас пока что то же самое вооружение. Но начинать-то надо? Надо! Несмотря ни на что, — жестко сказала Надя. — Я надеялась найти в вас единомышленника. А жаль, вы мыслите узко. Мое представление о проблеме шире, объемнее. До весны будущего года мы должны иметь хотя бы приблизительную картину состояния здоровья населения нашего участка. Я бывший военный врач, как и вы, мы привыкли все знать о больных. А теперь, в силу новых условий, распространим свои заботы и на здоровых.

— Замучаем себя и забросим лечебную работу, — стоял на своем Семиградов, — станем посмешищем для всего района.

— Волков бояться…

Но Наде не удалось убедить Семиградова, и расстались они с неприязнью друг к другу.

Вскоре приехала на работу Анастасия Федоровна Колеватова. Она в тот же день осмотрела отделения, облазила все закоулки и к вечеру сказала, вынося приговор и больнице и себе: «Работать можно». Когда начали «делить» между собой хозяйство, а стало быть, определять каждый свой профиль, произошла новая вспышка разногласий. Анастасия Федоровна всю жизнь проработала терапевтом, она и не претендовала на другое. Антон Васильевич замахивался на хирургию и родильное отделение, чем Надя хотела заниматься сама. Конечно, Семиградов не виноват в своем физическом недостатке, но как ему доверишь хотя бы элементарную операцию или принятие родов, если он не может как следует завязать галстук, не то чтобы не умеет, а не справляются руки. Но как скажешь ему об этом? Оставалось одно: поступиться своим, кровным, и наградить себя вечным беспокойством за хирургию, за рожениц и новорожденных. Если бы Антон Васильевич понимал… И как бы бросая пробный шар, Надя сказала о своем намерении отдать хирургию и родильное отделение Семиградову. Тот довольно качнул головой, но Анастасия Федоровна тотчас же вскипела.

— Да как же вы, батенька, так? Надежда Игнатьевна самому Джанелидзе ассистировала в Военно-медицинской академии! А вам-то зачем хирургию и акушерство? Да неужто вы отчета себе не даете?

Конечно, Антон Васильевич взбеленился:

— Вы на что намекаете? Знаем вас, инспекторов, сами больного сто лет не видели, а туда же — учить!

— А на что мне намекать? — Анастасия Федоровна не любила ходить вокруг до около. — Да разве вам удалить хотя бы аппендицит, сделать кесарево сечение? И плод поправить — руки нужны.

— Ах, вот что! Это оскорбление! Я — бывший военный хирург.

— Небось только скальпель умеете подавать, — не осталась в долгу Анастасия Федоровна, и ее бледно-голубые добрые глаза стали колючими.

Чтобы остановить перепалку, Надя сказала:

— В таком случае я вынуждена принять решение, исходя из целесообразности. Нам нечего делить, мы лечим народ. А это зовет нас к ответственности. И прежде всего перед собой. И еще раз прошу Антона Васильевича быть благоразумным. Я беру хирургию, родильное отделение. Анастасия Федоровна, у вас терапия. Антон Васильевич, может, вы выберете близкую для вас специальность? Пошлем повысить квалификацию…

— Прекратите эти издевки! — вспылил Антон Васильевич, выскочил из кабинета, громко хлопнув дверью.

Женщины заговорили не сразу.

— Почему он такой? Не верю, чтобы не понимал, не верю! — проговорила озабоченная Надя. — Не ждала, что это у нас случится.

Анастасия Федоровна огорченно покачала головой.

— Видать, не впрок уроки, — сказала она. — Его сняли с должности главного врача в Пыжах: поссорился с коллективом. Мигунов пробовал просто его переставить сюда, да Цепков не утвердил… Вот он и фордыбачит.

— Если бы я знала, — еще больше озаботилась Надя. — Как все усложняется. Не ждала, не ведала.

— Посоветовалась бы с нами, — укорила ее Анастасия Федоровна. — Мы ведь его знаем как облупленного. Отчислен из действующей армия еще в сорок втором. Да вряд ли и там от него был толк. И на гражданке только и знает рваться на должность. Ну спасу от него нет.

Надя задумалась. «А может, это ему больше нужно, чем мне? — впервые мелькнула мысль. — У меня — руки, а у него? Одно неудовлетворенное желание».

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Кажется, давным-давно было то утро, когда Дмитрий бежал из лесного больничного городка. Именно бегством можно было назвать его уход. Гнал его прочь стыд за свое глупое мальчишество. Гнал стыд перед Надей, перед всеми теми людьми, которые догадывались, зачем он пожаловал, и точно знали, что из этого получилось. Конечно же глупо было любовь, вспыхнувшую в госпитале, принимать за настоящую. Надя тут права. Не один он влюблялся в нее, это уж точно. Но ведь другие-то переболели. «Ну а чем же плоха, почему не правомочна моя любовь, если она жива?» — подумал он уже не первый раз за эти дни.

В то утро ему некуда было идти. Ехать в Новоград, в госпиталь? Слишком свежа еще была в памяти та госпитальная жизнь, в которую мало кто возвращался с охотой. Да и о ноге он сейчас не думал. Боль — этот сторожевой пес болезни — свернулась клубком и притихла. В больнице он тоже не мог оставаться ни одного часа, а знакомых вокруг — никого. И только дойдя до разъезда Теплые Дворики и углубившись в изучение расписания поездов, он вспомнил о Ване Неухожеве и о селе Теплые Дворики, где живет мальчик.

Тропа шла низом пологого склона. Поле неярко желтело поспевающей рожью. Слева, по берегам речки, темной зеленью кудрявилась ольха. Все было тускло и печально в свете утреннего солнца, рассеянного высокими белыми облаками. Бывали у Кедрова такие часы и дни, когда, казалось, кончалась жизнь и ничего, даже маленького светлячка, не маячило впереди. Как же он не подумал, что надежды у него нет и не могло быть? Случилось то, что должно было случиться, а виноватить ему некого, кроме себя. И хотя для признания своей вины у него доставало и мужества и прямоты, все же от этого не сделалось легче.

Село еще не проснулось и лежало притихшим. Первым попавшимся на пути домом оказалась почта, и это обрадовало его. В крайнем окошке справа желтел ненужный уже свет лампы. Дмитрий представил: лампа стояла на столе, рядом с головой заснувшей девушки-телефонистки. У коновязи стояла малорослая сивая лошадь, дремала, опустив нижнюю губу. Возница спал в телеге на мешках: принимать почту было еще некому.

Дмитрий сел на приступок крыльца, вытащил из сумки карандаш, тетрадь и написал на вырванном листке:

«Да, адреса еще нет у меня, своего адреса», — подумал он.

Ждать открытия почты он не стал, а, сунув тетрадь в сумку, пошел по селу. Заслоненное с севера грядой (может, потому и называлось оно Теплыми Двориками?), село стекало к реке россыпью седых деревянных домиков, кем-то вроде бы случайно брошенных на землю. Среди них непомерно рослой казалась церковь, заносчиво выметнувшая колокольню в высокое пепельно-голубое небо. Поблизости белели два, видать, бывших поповских дома, полукругом охватывали вытоптанную базарную площадь низкие каменные магазины. Судя по планировке центра, село замышлялось как торговое, а может, и было таким. Вдоль улиц шли дощатые тротуары. Под засохшей глиной дороги угадывалась полусгнившая торцовка.

От церкви он свернул направо и тут увидел двухэтажное деревянное здание с широкими окнами.

Школа! Она не выделялась среди других домов — стояла в ложбине. Стены ее желтели могучими сосновыми бревнами и еще не успели посереть от ветра и дождя. Школа, видно, была построена незадолго до войны. Как только Дмитрий увидел ее, к нему неожиданно вернулись ясность и трезвость мышления, как будто он получил приказ и теперь от него требовалось обдумать его и принять свое собственное решение. Еще тогда, на берегу омута, в разговоре с Ваней Неухожевым он сделал себе в памяти заметку насчет школы. Он это вспомнил сейчас и осознал вдруг, что поход сюда вовсе не диктовался интуитивностью. Где-то в подсознании вызревало решение и если еще не определяло его поступков, то во всяком случае влияло на них.

Школа… А рядом река Великая. В его руках десятки ребят, среди которых непременно найдутся помощники. Работа, работа в поле! Только как же жить, все время чувствуя рядом с собой Надю? И кто поверит, что ему приглянулась Великая и потому он остался тут?

Неухожевых он разыскал скоро. Фамилия была коренная, здешняя, и к тому же единственная в селе. Они жили в старом доме с почерневшей от времени обшивкой и кривым крыльцом. Украшенное резьбой крыльцо раньше, должно быть, выглядело нарядным. Но время не пощадило деревянные кружева: они потемнели, потрескались, местами покрылись синевато-белым лишайником.

Машинно-тракторная станция выводила сегодня в поле комбайны, Ваню наряжали на подвозку воды к машинам. «Дали бы штурвал, а то гоняй бочку туда-сюда», — по-взрослому сказал Ваня, садясь рядом с Кедровым на приступок крыльца. Дмитрию нравилась в мальчике эта взрослость. Она проскальзывала в его решительных движениях, в уверенной манере высказывать мысли, да и самих мыслях. На просьбу Кедрова рассказать о школе и учителях Ваня ответил: «А что школа? В окружности такой нет. Скажете, вру? Зачем врать, если так и есть. Красивая, зимой теплая. Учителя в войну были хорошие. В село Теплые Дворики понаехали из Ленинграда, даже из Москвы! У нас в начальных классах учительницей была эстонка Марта Артуровна. Так мы между собой звали ее «Марура». Только не подумайте, что она была плохая. Умная была, страх. А чтобы плакать — никогда! Как пришла она в класс, как начала говорить, ну, мы все прямо легли… А на другой день опять идет. Мы-то думали, распрощалась она с Теплыми Двориками. Полный портфель картинок разных принесла. Вместо слов картинки показывала. А в прошлом году уезжала, так и плакала уже по-русски». Кедров, с интересом слушавший рассказ Вани, удивился: «Как это, по-русски плакала?» Ваня просто ответил: «Ну, как наши бабы. Ревела в голос…» О биологе Ваня сказал: «Он у нас перелетный. Почему? Скучно ему на одном месте, вот он чуть не всю область облетал. Все говорят: «Ныне не донесут его до нас крылья»… Директор школы? Он местный. На войну не ходил. Мама говорит, у него родимец. Припадки, выходит. А мы, сколько ни подглядывали, ни разу не видели».

Кедров побывал в школе, но директора не застал — уехал к себе на родину в лесной хутор, где-то вблизи села Ковши. На всякий случай Дмитрий оставил в канцелярии заявление — диплом был в чемодане, оставленном у Андрея Сурнина. Он расспросил насчет возможности снять квартиру и, получив несколько адресов, отправился на поиски. Глаз у него в этом деле наметанный.

Жилье по первым двум адресам явно не годилось, и Кедров, извинившись за беспокойство, пошел дальше. По третьему адресу он едва не договорился (комната была светлой и опрятной), но что-то сдержало его. Может быть, то, что хозяйка была не по-деревенски смиренна, а спросить, не бывшая ли она монашенка, он посчитал неприличным. И вот он поднимается в Верхний порядок, как называют тут северный край села. Машины и тракторы здесь, очевидно, ходят редко, переулки затравели. В палисадниках золотились подсолнухи, алели мальвы. Вот он, этот дом… Вернее, два дома на одной ограде.

Хозяйка назвала себя Виссарионовной. Это была женщина лет шестидесяти, с широким лицом, таким законченно-круглым и плоским, что маленький нос и тонкие губы узкого рта казались на нем случайными. И только голубые глазки смотрели с добротой и вниманием.

— От кого? — деловито спросила Виссарионовна. — От больницы иль от школы?

— От школы, — также скупо и деловито ответил Кедров. Чутье ему подсказывало, что тут его ждет удача.

— Один или с семьей?

— Один.

— Офицер?

— Да.

— Вы мне подходите. — Она не попросила посмотреть жилье, уверенная в том, что лучшего ему и не найти, предупредила лишь, что дрова у него должны быть свои, топить печки он будет сам, а если захочет у нее питаться, отдаст карточки и будет ходить к ней в дом завтракать, обедать и ужинать. Если только обедать — это еще лучше. Он понял, что ему отдается один из домов, но левый, поменьше, или правый, большой, он не знал и потому уточнил. Услышал ответ, что малого ему вполне достаточно. К вечеру она освободит и приберет дом. А пока товарищ офицер пусть походит, сказала она и еще добавила, что ему повезло. Да, да! Осенью желающие обобьют ее пороги и будут кусать локти: опоздали!

Дмитрий сходил на почту, купил конверт, дописал в письме матери постскриптум:

Под вечер освободился Ваня, и они отправились к мельнице осмотреть лодку. Кедрову пришлось немало повозиться, прежде чем они спустили ее на воду: проконопатить, просмолить, заменить подгнившие сиденья, вытесать подходящие весла. Он умел все это делать. Работа радовала его и увлекала, но отвлечь от мыслей о нем самом и о Наде все же была бессильна. Сколько раз ему хотелось подняться на крутояр, под которым на берегу, в зарослях ольхи, он возился со старой речной посудиной. Сколько раз ему казалось, что за шумом воды и ветра он слышит голос Нади и стоит ему лишь выйти из-за кустов, как он увидит ее. Скорее всего, это был голос ветра и воды. И он не вышел из кустов. Не попытался подняться на крутояр. Надя отодвигалась, уходила, и ничего, кроме злости, не оставалось в душе Кедрова к ней.

И вот лодка была готова. В тот день Виссарионовна топила баню. Кедрову перед дорогой это было как нельзя кстати.

К малой горнице, как звала старуха избу, в которой он поселился, Кедров привыкал трудно: давили низкий потолок и огромная русская печь. Стойкий запах, исходящий от стен, пола, лавок, запах пыли, сушеной чемерицы и ромашки, казалось, никогда не выветрится. Дмитрий старался не засиживаться дома. Хозяйку это, должно быть, волновало. После бани, принаряженная в кашемировую кофту, в коричневом полушалке на плечах, с тщательно уложенными на прямой пробор черными волосами, несмело улыбаясь распаренным красным лицом, Виссарионовна заявилась к нему в гости. Поздоровалась за руку, выложила на стол картофельные шаньги, поставила поллитровку без наклейки, заткнутую самодельной пробкой.

— Что ж, Дмитрий Степанович, коль жилец не идет, так хозяйка сама не будь горда. Не приученный вы к дому, погляжу, иль не по нраву фатера?

Дмитрий только что перевязал ногу, завертывал в бумагу старый бинт. Сунул в полевую сумку, чтобы потом сжечь. Смущенно оглянулся на хозяйку.