— От дома война отучила. А горница ваша для постоя пригодна, и вполне, — ответил он. — Вот только запах… Что у вас тут хранилось?
Виссарионовна разрезала шаньги принесенным ножом, разложила по стопке на обе стороны стола. Заговорила неторопливо:
— А дух этот травяной, Дмитрий Степанович. Травы пользительные приглядываю. В день и час, когда они в главной силе пребывают, беру. Тут они у меня сохли. Не любят они горячий воздух — в силе слабнут. Не люба им и волглость. Вялая трава, она ведь прелостью отдает, потому лишается чистоты запаха…
Кедров поймал себя на том, что ему интересно слушать старуху: родным и близким пахнуло на него от ее слов. Он спросил:
— Зачем же вам травы, Виссарионовна? Вот, право…
— Травы зачем? — Старуха отщипнула кусочек шаньги, положила в рот. — Да садитесь вы! Есть стаканы-то? Или не нажили еще? Так у меня с собой… — Она вынула откуда-то из-под фартука два граненых стакана, поставила на стол. — Еще Петр Первый говаривал: после баньки грех не выпить. Слыхали? То-то! — Она наполнила стаканы. — Так вы насчет трав… Занятие это мое любезное. Люблю! А с другого боку взять — людям польза. В войну где было раздобыть порошки да таблетки? Так Михайло Клавдиевич, дай бог ему здоровья, прямо на меня рецепты выписывал. А новая приехала, из фронтовых, говорят, так она сразу отказ. Понятно, с лекарствами теперь обозначилось полегчение. — Вздохнула. — Сколь людей выпользовала, не сосчитать. Пригожусь еще и ей. А вы-то чему ребят учите? Поди, про царей да про революции? Мужчины, они все историю изучают.
— Я биолог, Виссарионовна. — Дмитрий взял стакан, понюхал. Водка пахла валерьяной.
— Коллега, значит? Радость для меня, Дмитрий Степанович, скажи, как сына родного в чужом узнала. Ох свет ты мой! — Старуха взялась за стакан. — Пригуби, Дмитрий Степанович. Не стесняйся. Хорошая это настойка, корневая. Силу сердцу дает. Ежели оно слабое до переживаний, то укрепит, ровней сделает. А у вас, замечаю, на сердце большой камень, тяжелый.
— Да уж тяжелей некуда, — признался Кедров. Отпил валерьяновой. Понравилась. Закусил шаньгами. Виссарионовна еще что-то говорила, длинно и обиженно, но он не слушал: его уже звала дорога. Скорее бы ушла Виссарионовна! Скорее бы прошла ночь! Скорее бы почувствовать под собой зыбкую речную посудину.
Прощаясь с Виссарионовной, он уплатил за постой за три месяца вперед, велел ей собрать и засушить для гербария самых разных трав. Особенно ему хотелось бы иметь как наглядное пособие по ботанике мыльнянку лекарственную, подорожник большой, синюху голубую, спорыш (или горец птичий), таволгу вязолистную.
— Вы знаете эти травы, Виссарионовна?
— Господь с вами! — обиделась хозяйка. — Да как же мне не знать-то? С корнями, поди, надо?
— С корнями, чтобы все части растения как есть были.
— Спасибо, Дмитрий Степанович! За такое доверие… Да я… да вам! Возьмите шанег в дорогу, а? Молока дам. Сметаны… А? Уважьте, Дмитрий Степанович, свет вы мой!
— Да ведь не в кругосветное путешествие иду. — Кедров засмеялся, но отвязаться не смог: шаньги и сметану взял.
Накануне они с Ваней починили старую-престарую бердану, зарядили три патрона — все, что имелось в наличии. Попробовали — обошлось. Кое-какой боеприпас — порох, дробь, капсюли — завернул в промасленную бумагу. У кузнеца купил топор и мало-мальски годный в дорогу нож. Бинокль догадался сунуть в полевую сумку, когда уезжал от Андрея, — теперь пригодился. Жаль, остался в Новограде старый испытанный ФЭД.
Чуть свет они вышли с Ваней из села. Мальчик помог уложить багаж в лодку, столкнул ее в воду. Вздохнул тяжело, но удержался, не сказал, как тянет и его в дорогу. Кедров понял его, похлопал по спине:
— До другого раза, Ваня. Ну, счастливо оставаться! Жди, скоро вернусь.
— Вам счастливого пути!
Кедров прыгнул в лодку, она бестолково закружилась на месте. Усевшись, он опустил весло в воду, утихомирил, направил лодку в протоку.
2
«Да, что-то исчезает из характера человека с уходом в прошлое тяжелого времени. Психология войны ограничивала свободу поведения. А теперь каждому хочется своего. Но если это свое вступает в спор с общим, с людским? Приказ? А что остается делать?» — так думала Надя под вечер жаркого дня, шагая по знакомой уже дороге в Бобришинский колхоз. Ее возмущало хитрое упорство, с каким доктор Семиградов уклоняется от поездки по участку. Диспансеризация? Придет зима, люди без работы будут скучать. Вот им и развлечение… А сейчас — страда. Людям некогда ждать приемов. Так он говорил, посмеиваясь, и, между прочим, находил среди персонала понимание. Только Анастасия Федоровна и доктор Гоги охотно ездили по деревням, чем радовали Надю. Они обследовали не одну сотню людей и многое узнали об их здоровье и жизни. Складывались новые отношения между медиками и населением. Раньше в больницу обращались хворые. Теперь врачи шли к людям, ко всем без исключения, чтобы узнать, не болеют ли они чем. Без рентгена, без кабинета функциональной диагностики ограничены возможности врача. И все же кое-что для Нади прояснилось. Неожиданно много оказалось больных ангиной. Война, плохая обувь, длительные поездки в бездорожье и стужу на лошадях и машинах… Ангина привела за собой ревматизм и поражения сердца. Часты язвенные болезни. Опять же виновата война — бесхлебица, никакого режима питания. При дружной работе к концу года можно было бы иметь первичную картину здоровья и условий жизни людей. Она понимала, что диспансеризация — процесс непрерывный, но иметь именно первичный материал после многих лет стихийной лечебной работы она считала для себя и для своих коллег высшим достижением. Семиградов каждый день готов вести прием. Считал, что это дает ему популярность и к нему пойдут больные, а не к другим. Но она-то знает, что врача в деревне открывают в своем доме.
От ходьбы ли, от мыслей или от горячего вечернего солнца ей стало жарко. Сапоги бы скинуть… Она стала оглядывать обочину проселка, где бы присесть. Пыль на траве белая — что снег. И совсем уже было приглядела пенек, как услышала позади бряканье идущей машины и, оглянувшись, увидела пыльное облако до неба. Поторопилась отойти подальше с дороги, встать с наветренной стороны. Пройдет машина, тогда и в последний марш-бросок.
Надя села на траву, сняла сапоги и, подгибая пальцы, направилась к дороге по колкой траве. Рассеялось облако пыли, и она увидела невдалеке газик с белым, выгоревшим и запыленным брезентовым верхом. Хотела пройти мимо, но услышала голос. Ее звала женщина, стоящая у стены высокой густой ржи, чуть склоненной в сторону от дороги. В руках ее было несколько васильков: синие головки свисали на длинных стеблях. Женщина явно не собирала букета, а просто так сорвала их. Она шла навстречу Наде, размахивая васильками. Походка у нее была напряженной, будто она преодолевала течение или сильный ветер. На ней темно-синий бостоновый костюм. Жакет застегнут на все пуговицы, и только в свободном вороте виднелся крошечный лоскуток белой блузки.
— Здравствуйте! — сказала женщина напевно, как говорят здесь на севере. — Если по пути — садитесь.
— До Угоров по пути, — ответила Надя, сразу сообщив о цели своего путешествия и выразив согласие. — Только пыльно и жарко в вашем газике…
— И вовсе нет, — ответила женщина, — ветер в лицо, а пыль остается позади. — Подавая Наде руку, представилась: — Дрожжина, Домна Кондратьевна.
Надя пожала крепкую жесткую руку и, прежде чем назвать себя, подумала: «Вот она какая, Дрожжина, хозяйка Великоречья, как ее тут иные называют…» И назвалась.
— Ну вот где мы с вами встретились! Все же настигла вас, неуловимая майор Надежда. — В голосе секретаря райкома слышались и усмешка, и настоящая, хотя и прочно скрытая радость: «Все же настигла». — А ведь только от Леонтия Тихоновича и слышу о вас. Пристально изучает вашу работу.
— Не изучает, зачем такие слова? Подглядывает, как свекор за невесткой. Не знаю, кто из нашей больницы ему докладывает о каждом моем шаге. Узнаю — выгоню.
— Да вы серьезная, майор Надежда! — Дрожжина крепко, как в кресло, села рядом с шофером, женщиной лет тридцати. — Так ли это, как вы думаете? — обернулась Дрожжина к Наде и в то же время к шоферу: — Тронулись!
— Так, — ответила Надя, вспоминая, как явилась тогда к заведующему райздравом Леонтию Тихоновичу Мигунову, как стала докладывать о делах и мыслях. Он все уже про нее знал и все уже решил.
— Какой выход? — спросила Дрожжина и за нее ответила сама: — Личная связь, общение. Разве не так?
— Нет, не так. Выход — доверять.
На повороте машина выскочила на берег Великой, и Надя увидела реку в свете вечернего солнца. Малиново-красный свет лежал на воде. В синей влажной дымке стеной вставал зеленый и высокий противоположный берег. Наполовину высунувшись из воды, темнела лодка. Человек поднялся к самому краю берега. Еще миг — и он исчез за его гребнем. Внизу, у самого уреза воды, чуть дымился костерок. Что-то знакомое было в фигуре человека. И эти несколько шагов вразвалку, которые он сделал, прежде чем скрыться…
Газик остановился у конторы, уже знакомой Наде избы с крыльцом, и она вышла из машины вслед за Дрожжиной. Жалела, что приехали вместе. К Бобришину теперь не скоро попадешь. И чего доброго, Дрожжина потащит ее везде с собой. Только этого Наде еще не хватало! И на самом деле, Дрожжина спросила насчет ее планов, не хочет ли встретиться с Кириллом Макаровичем. Уже знакомы? Скорая вы! С войны еще? Редкостное дело! Кирилл Макарович человек не из легких. Но колхозу повезло — уже несколько лет Бобришин работает бессменно. В других — что ни год, то смена власти: то в армию призовут, то напрокудит, хозяйство пустит под откос. Правда, грешок есть и за Бобришиным: многое делает на свой страх и риск, не то чтобы законы нарушает, а так ловко обходит, что диву иной раз даешься. Прокурор давно на него зуб имеет, блюстителя законов приходится иной раз сдерживать: колхоз жалко и Бобришина.
— Так это хорошо или плохо, что Бобришин такой? — У Нади вдруг вспыхнул новый интерес к Бобришину, и на Дрожжину она взглянула уже другими глазами.
— И хорошо и плохо, — ответила Дрожжина, помолчав. Сделала несколько шагов в сторону крыльца, остановилась, резко повернулась к Наде. — Да, да! То и другое. Хорошо, что колхоз последние годы войны исправно сдавал хлеб, картошку, выполняя разные работы. Без долгов из войны вышел. Но есть другая сторона… Ее со счетов не сбросишь…
— Что же еще надо? — удивилась Надя. — Какая другая сторона?
— Парники понастроил, ранней овощью на рынке поторговывает. Машины покупает. Трактор трофейный раскопал где-то. Будто бы на заводе из металлолома ему собрали. А недавно прокурор приходит: дело завожу на Бобришина. Сенокосными угодьями вольно распоряжается.
Надя вспомнила слова Дарьи: «Покосить дает, не преследует… Хороший мужик. В иных местах строгости». И спросила:
— А этим он нарушает законы?
— И да и нет, смотря как глядеть. Ну ладно об этом. У меня к вам разговоров много. Когда бы нам поболтать по-бабски? Вы тоже к Кириллу Макаровичу? Так… Но я его займу надолго. Будет заседать партийное бюро. Правление. Допоздна.
— У меня всего одна минута. Разрешите пообщаться о ним до ваших бесед и заседаний? — попросила Надя.
— Что ж, если у вас секреты, я его сейчас пришлю. — Дрожжина решительно поднялась на крыльцо и скрылась в дверях колхозной конторы. Минут через десять неторопливо, поддерживая руку, спустился Кирилл Макарович. Бросилось в глаза спокойное выражение его загорелого до черноты лица. Резко выделялся обруч светлой кожи на лбу. Поздоровались, сели на скамью под окном. Надя, упершись взглядом в вытоптанную землю у скамейки, не знала, как начать разговор об установке генератора. В колхозе горячая пора, а она лезет со своими просьбами! Разговор все же начал Бобришин, выручив ее. Он спросил о щенке. Надя, о удовольствием рассказав о Сером, с такой же легкостью высказала свою просьбу насчет установки генератора.
— Неужто доставили? — удивился он, и, когда Надя сообщила, что да, генератор стоит на мельнице, Кирилл Макарович, покачав на ладони больную руку, сказал с огорчением: — Ох, доктор, втравили вы меня в это дело! Кто же сочинит проект установки? Разве без него обойдешься? А где людей взять? И металл нужен, и провода. Шутка ли? Право, доктор, мне до осени не распрямиться. Давайте отложим, а?
— Кирилл Макарович! — взмолилась Надя. — Да как же отложить? Не можем мы без рентгена. По пустякам гоняем людей в район, разве по-хозяйски?
— Знаю, Надежда Игнатьевна, все знаю. Но до осени… Ну, если хотите поскорей, постучитесь в МТС… А провода поищите на лесопункте. Они много списывают. Извините, секретарь ждет. Сегодня она сердитая…
И он ушел, оставив Надю в растерянности.
Солнце село за леса, и край багрового неба, вызубренный еловыми шпилями, походил на огромную раскаленную пилу.
Свет угасал, пила темнела, и, пока Надя шла по деревне к дому Дарьи, зубцов на небе уже не стало.
Дарья подоила корову, Алексей принимал крынки в погребе, оттуда, как из-под земли, доносился его глухой голос: «Да погодь ты, я еще ту не умостил. Что я тебе автомат, что ли?»
Завидев доктора, Дарья схватилась за голову, прибирая волосы. Тотчас крикнула мужу:
— Алексей, последнюю подними наверх. Ну крынку, что еще! — И к врачу: — Матушка Надежда Игнатьевна, каким ветром? Милости прошу.
— Здравствуй, Дарья! Что не появляешься? Я волнуюсь за тебя.
— Так, матушка, ежели б сквернота какая, разве ж не прикатила б к вам с камнем-горюном на шее? Миновала беда на этот раз. Да вы проходите, матушка, в горницу. В избе от мух, окаянных, житья нет.
Из темного зева погреба появился муж Дарьи. Одной рукой он прижимал к боку крынку, к культе ремнями был привязан костыль.
— Ну давай сюда, а то ты от радости грохнешь ее на пол, — сказала незлобиво Дарья, отбирая у мужа крынку. — Уважает он вас шибко, Надежда Игнатьевна. Ночуете у нас, матушка?
— Ночую, если не погонишь…
— Что вы такое говорите! Молочка выпьем. Поговорим. Может, рюмашку с устатку?
— Дарья, мне бы где-то обмыться. Вся в пыли.
— Так я баньку потоплю?
— Нет, ночью, что ты…
— Тогда… покупаемся пойдем. На Великую.
От лугов поднимался туман. Река дышала холодом. Скрипуче кого-то призывал коростель. Дарья, подоткнув подол сарафана, босая и простоволосая, ходко бежала через луг, Надя едва поспевала за ней.
— Я-то глупая, нет бы весточку дать, так вот заставила беспокоиться, — говорила она, оглядываясь, — мой соколик по пятам, как голубь весенний. Гоню я его. Хочу хоть немножко без страха пожить. Однорукий черт, такой настырный…
Надя видела в вечерних сумерках счастливое лицо Дарьи, и что-то горькое, болезненное туманом накатилось на нее.
— А если к другой уйдет?
— К другой? Я ему, черту, последнюю ногу отшибу.
В грубоватых словах Дарьи не слышалось истовой угрозы, а так, игра, ласковость даже.
— Бросил пить?
— Бросил. А вот и она, Великая!
Река холодно блеснула меж кустов ивняка. Надя тотчас увидела далеко, в сыром белом облачке тумана, темную точку: лодка! Весла ладно поднимались и опускались. Движения рук и спины гребца, сглаженные туманом, были ловки и споры. Лодка скоро исчезла за крутым выступом берега. Надя вышла из ивняка, остановилась. Услышала рядом прерывистое дыхание Дарьи.
— Ушла? — спросила Надя, вглядываясь в белый туман над рекой.
— Ты про лодку? Ушла. Как она проскочит Воронью мельницу? Больно шумна там вода. Бесится в старых сваях.
Они разделись.
— Ты что же так, нагишкой? — удивилась Надя.
— А что? Скидывай и ты, матушка. Чего уж там тело делить, пусть все охолонется. — И, заглядевшись на Надю, сказала: — Складная какая!
У Нади крепкие, развитые плечи и сильные руки. В теле ее была особая привлекательность — оно пропорционально сложено. К чему бы она ни прикасалась сейчас руками — то ли к волосам, то ли к груди, — все как бы оживало от этих прикосновений и выявляло свое, особенное. Мягкий и плавный переход линии шеи к плечам, и так же плавно и мягко обозначена талия, и чуть сильнее, чем полагалось женщине, развитый брюшной пресс. А ноги крепкие, как у бегуна, — сколько же пришлось ей стоять возле операционного стола, особенно во фронтовых госпиталях…
— Не рожала, видать? — спросила Дарья.
— Не рожала. — Надя все еще колебалась, последовать ли Дарьиному совету — раздеться догола и в воду. Но вот, поспешно скинув все, бросилась с берега. Тело ее вначале обняло холодом, но через минуту она не ощущала студености воды, легко плыла к середине омута. А Дарья осторожно сошла с берега, погрузилась по грудь в воду и стала плескаться пригоршнями. Надя вернулась к ней, ступила на скользкое глинистое дно.