Надя присела, опустив руки, а он стал молча работать. И, глядя на его руки, она думала, что это не руки, а какие-то живые точные инструменты, которые могут сделать все только так, как нужно, а не иначе, которые не торопятся, но ставят последнюю точку, когда ее и требуется поставить, не дрожат над каждым движением, чтобы не ошибиться, но и не ошибаются. «Никогда я не научусь так работать, — подумала она устало, — хотя бы половинку мне, одну половинку того…»
Закончив, он с осторожной нежностью погладил синюю, но теплую руку бойца, бурое от засохшей крови запястье.
— Ну, дружок, с рукой тебе повезло. Считай, что второй раз выросла, — сказал он. А когда раненого унесли, добавил, обращаясь к Наде: — В старину говорили: была бы кость, а мясо нарастет. С костью придется повозиться. И «мяса» почти нет. А решение ты приняла правильное, Малышка! — И снова спросил, о чем она говорила с командующим. Выслушав, заметил только: — Но мы не можем делить раненых на первый и второй сорт.
— Э-э, не понял твой Жогин! — оживился внимательно слушавший ее Цепков. — Речь идет о возвращении в строй. Боевой или трудовой. И чтобы меньше калек.
— Я и сама это скоро узнала, — согласилась Надя. — Если бы пришлось встретиться с Иваном Степановичем, сказала бы: «Вы были правы, товарищ маршал».
— Муж так и не объявился?
— Как в воду канул…
— Странно! — Цепков в упор посмотрел в ее болью наполненные глаза и, уходя от прежнего разговора, так же в упор поставил вопрос: — Работу выбрала?
— Нет, — ответила она и резко встала. — Не хочу устраиваться. Хочу, как всегда, получить назначение.
— Куда? Позволь узнать…
— Где больше всего нужна!
— Где? — Цепков потер широкой ладонью левый карман кителя. — Везде «больше всего». Область — это не госпиталь. — И пожаловался: — Везде у меня нехватки. — Он встал, осторожно, как бы извиняясь, прикоснулся рукой к ее плечу и сказал: — Сельская больница!
Не раздумывая, она ответила, что готова ехать в сельскую. И добавила:
— У меня есть опыт, пусть и небольшой. После института работала в Башкирии, в сельской больнице. Да, да! И терапевтом, и гинекологом, и педиатром. Роды принимала. А теперь еще и хирург.
Цепков опять погладил левый карман и опустился в кресло.
— Для сельской — клад. Но, — он снова в упор посмотрел в ее лицо, — подумай. Я хотел бы дать больше и лучше. Заслужила. Правду говорю!
— Верю. Сельская будет самое лучшее, доктор Цепков!
Он еще раз внимательно посмотрел на нее, не совсем понимая ее упорства.
— Так… Взгляни сюда!
Они подошли к карте, висящей на стене. Родная область… Знакомые излучины рек. Зеленые массивы лесов на севере. Железная дорога рассекала карту с запада на восток, и два уса от нее убегали на север.
— Вы каких краев, майор Надежда? — спросил Цепков, рассматривая карту. Его глаза были на уровне Новограда.
— Отец мой из Мурашей, мама — вятская. Я в Вятке родилась. Так что городская.
— Ну, вот сельские больницы: Верхоишеть, Кырчаны… Вот Ново-Троицкое. Все это на юге. Теплые Дворики, Медовая — на севере. Да, много их. Я назвал больницы, где нет главных врачей.
— Теплые Дворики? Это за Мурашами? Земство строило? — Надя оживилась. — Отец рассказывал… Он был тогда машинистом паровоза. И когда строилась больница, подвозил лес. Разъезд крошечный, долго стоять нельзя. Мужичков из деревень собирали к прибытию состава. Как муравьи, говорил, облепят вагоны… Весело работали. — Она замолчала, разглядывая тонкую ниточку железной дороги, убегающей от Новограда вверх к Котласу. — Значит, получаю назначение в Теплые Дворики?
Цепков отошел от карты.
— Надежда Игнатьевна, есть время подумать. Ключица-то как?
— Ключица? — не поняла она. — Нормально. Рана не беспокоит.
— Ездить много придется, правду говорю. Дорог хороших нет, зимой — заносы, весной и осенью — грязь. Верхом, в седле. А то и без седла, на одеяле…
— А на войне как было?
— Я не был на войне…
— На войне было по-всякому: и пешком, и ползком. Редко — на машине, больше на той же лошадке. Я — готова.
— Что ж… Только так условимся: приказ издам, когда там побываешь, посмотришь. Мне на старости лет не хочется, чтобы меня ругали, кляли.
— Вы меня обижаете, доктор Цепков… — Она опять смутилась, так и не вспомнив его имени и отчества.
— Вот уж и обижаю! За приказом придете через две недели. И спасибо за память! — Вдруг признался, опять поглаживая левый карман кителя: — Прихватывает. Правду говорю! Поволнуюсь… Какие-нибудь пустяки… И вот…
— Воды вам подать? Не умею врачей лечить…
— Пройдет, не беспокойся… — Он сел за стол, все еще поглаживая грудь. — Да, в госпитале у нас дело было налажено… На гражданке, к большому сожалению, далеко не то. Не то, Надя, — обратился он к ней по-дружески. — Приходится начинать с азов. Воды все же налей да посмотри в ящике слева, есть ли пузырек? Должен быть…
— Я вызову врача! Досада, даже стетоскоп не захватила…
— Нет, нет, я уж сам… Нашла? Накапай в стакан, пожалуйста, да извини. Вот расклеился…
Надя подала ему стакан, присела рядом. Он понял ее намерение подежурить возле него, заговорил уже твердым голосом:
— Все, все! Только молчок! — Приложил к синим губам палец, хитровато улыбнулся, спросил: — А все же, Надежда, что тянет в глубинку, а? По-дружески!
Надя встала, улыбнулась, но сдержанно сказала:
— Есть у меня задумка. Но о ней не сейчас.
— Добро! — согласился Цепков. — Но, голубушка, о каплях никому… Договорились?
Надя кивнула и попрощалась. Но она не сдержала слова и, выйдя из приемной Цепкова, заторопилась по темному коридору мимо одинаковых дверей, читая таблички. Вот и лечебный сектор… Вошла и увидела Анастасию Федоровну Колеватову, которая на год раньше Нади ушла из госпиталя. Колеватова сидела за столом, заваленным бумагами. Это была пожилая женщина невысокого роста, с блеклыми голубыми глазами на широком румяном лице, с решительным характером. Обрадовались друг другу.
— А что с Иваном Павловичем? — затревожилась Анастасия Федоровна, выслушав Надю, и по привычке потянулась к докторскому саквояжу, стоящему на столе слева.
«Иван Павлович! Как могла забыть? — огорчилась Надя. — Все так просто: Иван Павлович».
2
От разъезда Теплые Дворики до больницы того же названия («Добрый человек придумал, хорошо!») Надя шла лесом. Огромные сосны с ясной медью стволов и темной зеленью высоко поднятых над землей крон сменялись кудлатыми елками, серебристыми пихтами с шелковистой хвоей. В лесу пахло земляникой, цветущими травами, теплой влажной землей, и к этим запахам примешивалась чуть внятная горечь разогретой смолистой коры. А птиц, а птиц тут сколько! Они свистели, верещали, пели по сторонам и над головой, взлетали чуть ли не из-под самых ее ног.
Жаль, она не знала, что за птица так протяжно кричит, а та вот будто жалуется. Ну и характер у нее! А эта о чем-то вроде спрашивает, чего-то допытывается.
Какое-то смутное чувство охватило Надю, когда она подумала о птицах. Но вот впереди между деревьями затемнели домики. Больница! И чувство это рассеялось, и птичий гомон как бы погас. «А близко от разъезда. Хорошо!»
Все сегодня нравилось ей: и поездка в вагоне через северные хвойные леса, не мрачные, как обычно, а веселые, через поля ржи в цвету, через предсенокосные луга. И маленький деревянный вокзальчик, свежепокрашенный желтой охрой, понравился, и эта дорога до больницы, и вот эти первые дома ее, срубленные из толстых и ровных стволов. Они заматерели с годами и даже не потеряли своего прежнего золотистого цвета. Большая поляна, которую окружали больничные строения, сияла под солнцем яркой зеленью.
Справа, за домами, стоял хлев с небольшой оградой, крытый соломой. Пегая кляча паслась на лужайке. У телеги с поднятыми оглоблями возился молодой однорукий мужчина (должно быть, конюх), левый рукав его застиранной гимнастерки болтался. Прижимая хомут плечом к передку телеги, конюх расправлял засохший гуж. Увидев подходившую женщину в военной форме, но без погон, конюх распрямился, сунул пустой рукав под ремень. Был он бравого вида, не смотри, что инвалид, черный кудрявый чуб прикрывал правый висок. Лицо худое, с дерзкими глазами. Звали его Василий, а по прозвищу Казак. Отвечал он охотно, то и дело изучающе поглядывая на женщину, которой так к лицу военная строгая форма. Он уже догадывался, что она военный врач, но не мог сообразить, зачем пожаловала. Правда, давно ждут замену главному. Бедного Михаила Клавдиевича опять свалил радикулит. Да и пожалеть его пора: за войну настрадался старикан.
Надя тут же узнала от Васи-Казака историю Михаила Клавдиевича и удивилась тому, что Цепков ничего не сказал о нем, да и вообще он даже не заикнулся, что в Теплых Двориках есть главный врач. Странно…
А история, о которой знали по всей округе, была такая… Михаил Клавдиевич Топчин приехал в Новоград из Москвы в конце сорок третьего года, когда из столицы уже не эвакуировались, а возвращались в нее. В облздраве не сразу поняли, зачем пожаловал к ним старик, который и сам-то без посторонней помощи едва мог обходиться. Наконец все же выяснили: он приехал вместо своей дочери, молодого врача, которая была направлена в Новоград отрабатывать положенное после института. Тут вспомнилась Маргарита Михайловна Топчина, по поводу которой в Москву было сделано несколько запросов. И вот явился ее папаша… Не стали старика огорчать: пусть работает.
Название больницы «Теплые Дворики» обмануло его, потом он раскаивался, что приехал в самый северный район области.
— В болезнях разбирается, а в жизни — нет, — закончил рассказ конюх, то и дело пытливо поглядывая на женщину в военном мундире, присевшую на край телеги. — Он, как ребенок, все ждет, пока ему поднесут. Вот и жили без лекарств и дров. Больные — без овощей, а мой коняга — без овса. А вы сменить его? Ждет давно, измаялся, бедняга. Со стороны поглядеть — жалко.
Конюх показал квартиру главного врача, и Надя постучала в дверь. Услышав сердитое: «Кто там?», дернула за скобу, подумав: «Что же, Михаил Клавдиевич, вы доброволец, я вроде тоже…»
В комнате, куда она вошла, после яркого солнца показалось темно, глаза никак не могли привыкнуть, и какое-то время она стояла как слепая. Но вот стали появляться один предмет за другим: стол, прикрытый газетой, стулья, кочерга на полу у печки, лежанка. На лежанке человек, лицом к стене. Повернулся, кряхтя и охая, и Надя увидела старика. Он был худ, голый череп отливал желтизной, в больших кофейного цвета глазах стояли боль и грусть.
— Я болен, не принимаю. Можете без меня обойтись? Хотя бы один человек мог без меня обойтись… И как вы тут жить станете, когда я уеду?
Надю это рассмешило: ох, какой тут, оказывается, лес-пой бог и царь, что без него все остановится, погибнет. Ну и ну!
— Я доктор Сурнина, — представилась Надя, — приехала сменить вас…
Она всего могла ожидать: старик по-молодому, забыв о болезни, вскочит, бросится к ней на шею: «Миленькая, я так вас ждал!» Или стиснет руку, и молчаливые слезы покатятся из его глаз. Или что-то еще в этом роде. Но ничего такого не произошло. Михаил Клавдиевич оглядел Надю и с сомнением спросил:
— У вас приказ? Или вы только познакомиться?
— Познакомиться… Но считайте: приказ.
— Все приезжают без приказа или так только говорят. Так что я уже научен, девушка…
— Меня зовут Надежда Игнатьевна.
Михаил Клавдиевич минуту помолчал, глядя на нее и стараясь понять, что скрывается за этим ее внезапным построжанием, такой резкой переменой в настроении. Неудачница, которая недовольство собой вымещает на других? Патриотка, вдруг понявшая, куда ее привела жажда подвига? Но этот твердый голос… И Михаил Клавдиевич, всегда знавший, что за твердым голосом скрывается воля, а стало быть, и власть над людьми, вдруг осекся и заговорил торопливо, словно боясь, что она повернется и уйдет, как было уже с двумя другими, приезжавшими сменить его:
— Я сейчас…
Надя вышла, и опять круглая, вся в луговых цветах, поляна легла перед ней, нет, не легла, а как бы закружилась. Она стала разглядывать одно строение за другим, а поляна и в самом деле кружилась, показывая ей все, что тут было. Два одинаковых дома с широкими окнами — должно быть, стационар больницы, а тут лечебные кабинеты, операционная — самый светлый, самый чистый уголок, какой только можно представить. Операционная — зеркало любой больницы. Больница начинается с нее. А тот двухэтажный дом — живой, и этот. А там свободное местечко, круг не замыкается. «Тут будет мой дом, — подумала она с веселостью, которая вновь вернулась к ней. — Для полноты картины этого домика как раз не хватает. Окна будут выходить на поляну, назовем ее поляной цветов, и еще в сторону тех трех дубов… Да, что он там долго копается?» — вспомнила она про Михаила Клавдиевича, и лицо ее, чуть порозовевшее от солнца и ветра, вновь замкнулось, построжало. Тут она увидела вышедших из амбулатории больных, двух женщин в длинных, до земли, сарафанах и темных платках вокруг шеи и старика с палкой. Старик приложил к глазам ладонь, взглянул на солнце, поправил затасканную армейскую фуражку с черным околышем, должно быть подарок сына-артиллериста, и закостылял вслед за женщинами. Через поляну в стационар пробежала девушка в белом халате, оглянулась на Надю, приметливо поглядела. У девушки были пышные золотистые волосы, гордо посаженная голова на высокой шее, обозначившиеся под белым халатом сильные бедра. Красные босоножки при каждом ее шаге то исчезали, то выныривали из травы.
«Какие разные, — подумала Надя, вернувшись взглядом к тем двум женщинам и старику, которые шли между домами к лесу. — Те как тени, а эта вроде соткана из солнца. Интересно, кто эта девушка?»
Пегая худая лошадь протащила телегу с ящиками и кадушкой, прикрытой клеенкой, — продукты — и остановилась у низкого здания. Должно быть, склад с погребом, а рядом кухня. Бренча самокатами и улюлюкая, промчались по поляне мальчишки.
Михаил Клавдиевич позвал ее, и она вернулась в его комнату.
— Что ж, коллега, хотя я и болен…
— Меня звать Надежда Игнатьевна… — снова напомнила Надя. Старик был в свитере домашней вязки и довольно опрятных брюках.
— Надежда Игнатьевна, Надя, — повторил Михаил Клавдиевич, как бы запоминая. Ему не нравилась жестковатость в характере девушки, вроде неприязнь, которую он улавливал, а она не собиралась ее скрывать. — Где мы побеседуем? У меня в кабинете? Позвольте узнать, что вы собираетесь предпринять в первую очередь? Что касается меня, я хотел бы поскорее развязаться со всем этим… — Он кивнул на окно, указывая на больницу.
Надя ехала сюда, чтобы осмотреться, не посоветовалась с братом, ничего не захватила с собой, кроме плаща и саквояжа. Да, Иван Павлович был прав: тут есть над чем подумать. Но она уже приняла решение. Может ли быть другое? Центральная поликлиника? И так как она молчала, Михаил Клавдиевич напомнил о себе:
— Надеюсь, вы меня правильно поняли? Я ничего не хотел сказать дурного. Я оставил здесь частицу самого себя — хотя, вы видите, я стар и немощен — и практически оставлять мне больше нечего.
— Я поняла. Я приеду через три дня…
— Через три дня? — голос Михаила Клавдиевича выдал, как он испугался этих слов. — В прошлые разы было то же. Приехал молодой врач, попросил три дня и — поминай как ввали. И пожилой приезжал тоже. Вы должны принять от меня хозяйство немедленно, а потом делайте, что вам захочется.
Она молчала, соображая, почему он так настойчив. Догадавшись, успокоила:
— Этого не случится. Я приехала сюда по собственной воле. Но пока что не имею направления.
— Бумажка? Ерунда! Я верю вам и без нее. Вы же военный врач?
— Да, я майор медицинской службы.
— Ого! Значит, фронт, большая фирма?
— Полевые госпитали. Да, это все — позади. Теперь в запасе.
Их разговор прервала вбежавшая без стука рослая смуглая женщина с хмуроватым взглядом черных, глубоко посаженных глаз.
— Михаил Клавдиевич, ее привезли, — задыхаясь, сообщила она, и Надя заметила, как у нее дрожали губы.
Главный врач представил женщину:
— Зоя Петровна, старшая сестра. — И только тогда спросил: — Кого «ее»?
— Долгушину, Дарью, из Бобришина Угора. Вы ее направили в область, помните? Но муж продержал дома…
Михаил Клавдиевич взмахнул руками:
— Что они наделали? Они убили ее! Я же говорил, у нас некому оперировать. Я не могу. С моим-то радикулитом. Два дня! Это непоправимо… — Он вскочил, схватился за голову: — Так и знал, что добром это не кончится.
— Диагноз? — спросила Надя. Голос ее прозвучал жестко, требовательно, и Зоя Петровна вдруг подобралась, сжала рот, губы ее перестали прыгать.
— Рецидив язвы желудка…
«Рецидив язвы желудка? Не исключено прободение… И главный врач отправил домой? Как язык повернулся, как рука поднялась? Отправил, значит, обрек на смерть?» Наде хотелось все это тотчас же сказать в лицо Михаилу Клавдиевичу, и она едва сдержалась — не надо, не надо! Он сам это знает, а Долгушиной нужна помощь, если еще не поздно… Два дня…