Метельцыну в глубине души хотелось, чтоб тот отстал, остался хотя бы позади, хоть шага на два, чтоб расстояние ослабило нарастающую тяжесть непонятного этого безмолвия, недосказанности. Почти всю дорогу в один конец Лапшин плелся за спиной, и Метельцын, занятый делом, не слишком-то и замечал его, проку от него пока не было — взял, чтоб привыкал постепенно… А сейчас, после спокойного перекура, когда осмотр участка окончен и дел никаких, вдруг выплыла эта неизвестно почему зародившаяся тяжесть.
В конце концов Лапшин все же нарушил молчание. Забежав шага на два вперед, повернул узкое лицо, еще более обуженное щелью платка, и спросил неожиданно:
— Вашего сынка зовут… Не припомню…
Метельцын облегченно улыбнулся, назвал имя сына — и словно детское дыхание коснулось щеки. Напряженная неловкость молчания отошла в сторону.
— Да, да… Андрюша… — Лапшин слегка замешкался, отстал и пробормотал в спину Метельцына: — Хорошее имя, и мальчик хороший…
Он шел быстро, и слова неровно вытряхивались, но он все-таки говорил, найдя, наконец, нить разговора, приближавшего его к напарнику.
— Я как увидел ваше семейство — позавидовал… Все у вас есть, все в сборе: и семья, и дом, и дети…
Метельцыну послышалось, что последнее слово он произнес с некоторым усилием, словно не решаясь. И почему-то незначительная эта черточка тонкой иглой вошла в сердце.
Из-за спины, почти приглушенные шагами и шорохом дождевика, выплывали слова:
— Одному-то, знаете… не очень…
Лапшин слегка споткнулся, вовсе отстал, но опять догнал Метельцына.
— Одному-то, говорю… Приходишь домой, а там пусто… Как забыл на столе спички, так они и лежат. Вернулся из рейса — и ничего не изменилось…
Он поправил платок и сжал губы, смиряя себя, не разрешая себе говорить, но слова прорывались уже помимо воли.
— В рейсе, конечно, забот хватает… Не меньше, чем по дому, забот… Это если с вашим домом и с семьей сравнить. Хотя что я говорю… Не очень-то я знаю семейные заботы… Немножко поглядел, как вы живете… Сам я только о команде заботился…
Голос его снова дрогнул, он примолк, но тут же продолжил:
— …Команда, знаете, тоже на детей немного походит. Все взрослые, а смотреть надо постоянно, как за детишками. В порту особенно… Ну и в рейсе само собой. Находятся бедокуры, непутевые совсем…
Стал припоминать что-то про себя, невидяще глядя под ноги, и опять заговорил:
— …Рейсы не очень легкие у нас — Печора в низовьях, знаете ли, норовистая… А там Печорская губа да море… До Вайгача иной раз так потреплет…
Лапшин то ли с сожалением, то ли с трепетом произносил названия мест когда-то близких и обжитых, а теперь отдалившихся. Голос срывался, он почти захлебывался.
Метельцын сбавил шаг, дал напарнику поравняться и больше не обгонял его. Он почувствовал начало разговора, который все время приближался — и все ж наступил неожиданно. Впрочем, это могло и показаться. Кто знает, когда начинаются такие разговоры? В один миг он мог и заглохнуть.
Воспользовавшись передышкой от быстрой ходьбы, Лапшин суетливо, наспех стал набивать трубку. Табак сыпался мимо, но он не замечал, вглядываясь во что-то скрытое, минувшее, но еще живое и волнующее. Привычно чиркнул спичкой, спрятал в ладони, ловко втянул огонь в трубку.
— Комиссия… — усмехнулся, то ли поперхнулся дымом, переборол какое-то препятствие, вставшее после этого слова. — Комиссовали… — Затянулся, вспоминая что-то свое, не веселое, что-то такое, чего не хотелось вспоминать — и не вспоминать невозможно, и противоречие это застревало клубком, язык не поворачивался, и надо заставлять его поворачиваться. — …Им-то что… «Смотрите правым глазом, смотрите левым, смотрите двумя…» Сами в очках створный знак за десять шагов не различат… Зашушукались между собой… Шушукались, шушукались и дошушукались…
Махнул трубкой, прикрыл глаза, дрогнули губы. Платок выбился из-под фуражки и мешал, он поправлял мундштуком, но платок упорно наползал на глаза. После нескольких попыток Лапшин перестал с ним бороться и шел почти вслепую, чувствуя рядом плечо Метельцына.
— В прошлом году зрение такое же было… А как навигацию провел? — повернулся к Метельцыну, словно тот все знал и сейчас мог подтвердить его слова, и, выждав мгновенье, ответил кому-то, незримо здесь присутствующему: — Первое место, портрет в газете и премия.
Слова эти прозвучали так торжествующе и сильно, что не верилось в прибитый вид человека, их произнесшего. Но он тут же опять сник, подавленный чем-то неумолимым.
— Комиссовали по чистой… Нашушукались… — Взмахнул трубкой и, пытаясь вернуться к былым интонациям, сказал: — «Да как же так! — говорю. — Да пойдемте вместе в рейс, поглядите, какое у меня зрение, тогда и комиссуйте!» — И снова упавшим голосом, пересыхающими губами: — Им-то что… Закорючку не увидел на стене… Что мне ваши закорючки — я на реке вижу, в море… Чего меня в комнате испытывать…
Метельцын не совсем понимал, о чем говорит напарник, лишь по срывающемуся голосу, по нелепо выбившемуся платку догадывался — это как раз то, что тяготит его, то, почему он очутился тут.
— …Если б на плохом счету был — понимаю: можно списать. Я ж тридцать лет… Навигацию открывал первым, в затон последним приходил по шуге… — Вздохнул, глядя на водную ширь, разметавшуюся почти до горизонта. — …На реке говорили: «Ну, Лапшин идет — ночью ледостава жди». А они в теплом кабинетике нашушукали… По чистой… Да их бы в палубную команду, когда судно обледенеет, — топор в руки и руби лед по бортам! Они бы нарубили… Нарубили бы — все рыбу давно б кормили. — Судорожно вобрал воздух, вероятно вспомнив что-то из прошлого, мгновенно пережив какой-то случай. — …У меня навигации не было без обледенения. И ни одной аварии. Потому что я судно знаю как свой организм. Лед рубят, а я чую, с какого борта сколько снять, чтоб остойчивость не нарушить. Тут ведь тоже опыт, понимание. Кислицын вон с «Тюленьего» запаниковал и пошел вверх килем…
Метельцын кивал да поддакивал, хоть и не слишком еще бралось в толк рассказанное Лапшиным. Пусть выговорится, облегчит душу.
Теперь Лапшин вырывался вперед, помахивая погасшей трубкой, сбивчиво бросал обрывки слов, у него перехватывало дыхание от воспоминаний, он спорил с кем-то, убеждал, отчаивался, замолкал и снова начинал говорить.
В одну из пауз Метельцын осторожно вставил:
— На пароходе, значит, работал. А я подумал — не счетовод ли… Ты на счетовода смахиваешь… Так спервоначалу показалось.
— Я моряк… — с безнадежностью, почти с отчаянием произнес Лапшин. — Мореходку окончил, имею морские права. Был капитаном, — говорил таким голосом, будто заранее знал, что никто уж теперь ему не поверит, да и сам себе вроде бы не слишком уже верил.
Нагнулся, выбил трубку о камень, стал мять табак и тяжело, глухо себе под нос:
— Подарок на пятьдесят первом году жизни… Списывать на берег неудобно, конечно… И суда водить запретили… И что ж… — долго раскуривал: не то спички отсырели, не то трубка засорилась, — что ж предложили? — Затянулся дымом, закашлялся, вытер глаза ладонью. — Предложили боцманом… Это мне — боцманом!
Отвернулся, захрипел трубкой, спрятался в платке и в дыме.
Метельцын, как ни силился, не мог представить его капитаном. Щуплый, невысокий, в распузырившемся ватнике, перетянутом куском провода, в кирзовых сапогах… Да еще этот платок, повязанный неумелым узлом сзади шеи.
И вопреки несоответствиям — Метельцын поверил всему здесь сказанному. Поверил и не знал, как же теперь относиться к напарнику. Неловко вроде с капитаном говорить как с подсобником — указывать, приказывать, учить… Но ведь тот в деле связистском не понимает, значит, указывать надо… А он капитан, пароходом командовал, морские права в кармане — как же ему укажешь? Сам-то семилетку и ту не окончил, а капитана получил в подчинение… Вот так дела… Как эти щи расхлебать и как со своим подсобником кашу сварить?..
Метельцын даже ссутулился и некоторое время не решался смотреть на Лапшина, прятал глаза, отводил в сторону — не мог привыкнуть к неожиданно обнаружившимся обстоятельствам. А когда пообвыкся и глянул исподтишка на своего подсобника, в профиле его, проплывающем по фону темной реки, и впрямь увиделось что-то капитанское, устремленное в простор, гордое.
Лапшин между тем переборол горечь воспоминаний, поправил платок и окрепшим голосом раздельно сказал:
— Ну так вот: предложения их я не принял. Чем боцманом, думаю, — лучше на берегу кем-никем. Ни шторма тебе, ни заботы о команде — сам себе хозяин. Собрался и уехал с Печоры совсем. Ничего мне не надо.
Он твердо и сильно махнул рукой, отбрасывая прочь все, что было.
— Да ты, Петр Михалыч… вы не сомневайтесь, Петр Михалыч, все обойдется…
Метельцын понимал свою неспособность утешить. Он словно присутствовал при буре, сломавшей чье-то жилище, видел развалины и жалел пострадавших, но как восстановить разрушенное — не знал. От этого и за собой чудилась какая-то вина…
Так и шли они по берегу бесприютной суровой реки, и на душе было бесприютно.
К счастью, путь их кончался — они ступили на любимый Метельцыным поворот тропы. За взгорком из-за кустов показался дом.
Клава хлопотала у сенного сарая, девочки трепали дремавшего на крыльце Шарика. Такой во всем этом был покой, такая домашность, что Флор Сергеич сразу обрел прежнюю уравновешенность.
— Клава, брось вилы! Не подымай тяжело! — крикнул он с поворота.
Дочери, увидев его, завизжали, кинулись навстречу. Шарик проснулся и лениво поплелся за ними. Клава приткнула вилы к стене и тоже поспешила. Все радовались, будто не виделись не с утра, а всю неделю.
Нарочно поотстав, Лапшин незаметно шаркнул по заросшей тропке на свою половину.
Открыл дверь и остановился — не знал, как принять перемены, случившиеся дома, пока ходил по линии. Пол был недавно вымыт, окна протерты, койка застелена — все сделано, чтоб эта большая и неуютная комната выглядела обжитой или хотя бы годной для жилья. Он понимал, кто позаботился, и подумал — лучше бы все оставалось как было, чтоб независимей, самостоятельней… Но где-то в самой глубине, куда он не хотел заглядывать, ожила смутная радость, что его не забыли. Два эти настроения не примирялись и тревожили, и он не мог заглушить одно из них, чтоб оставить горечь либо радость.
Петр Михалыч стащил у порога сапоги, прошел к столу, сел и застыл, невидяще глядя перед собой. Ему казалось, что все происходит не с ним, а с кем-то посторонним и он почему-то вынужден следить за каждым шагом этого постороннего, совсем неинтересного ему человека. Снимать ватник и раскутывать голову не хотелось — он так и остался в отсыревшей одежде, равнодушно вдыхая запах измороси и мокрых листьев, принесенный в дом.
Дождь скребся по стеклу — единственный звук в пустой тишине. Так бывает у причала, когда умолкла машина, все сошли на берег и в каюте слышна каждая капля, ударившая о настил, каждый шлепок волны, каждый порыв ветра, — и судно кажется умершим.
Лапшин закрыл глаза. На миг ему почудилось, что пол слегка опустился, будто он и впрямь в каюте. Миг этот был так сладок, что не хотелось возвращаться в реальность.
И тут за стеной послышались голоса — Метельцыны вошли в дом.
Петр Михалыч зажал уши ладонями и уперся локтями в стол.
Он не сразу расслышал стук в дверь. Встал, помедлил — не хотелось видеть никого, пошел открывать, хотя дверь не запиралась, не было ни крючка, ни задвижки.
Это Метельцын. Переминается на крыльце.
— За вами, Петр Михалыч, у нас обед горячий. Подкрепиться с дороги…
Он в одной рубахе, босиком, и пахнет от него домашним дымком, чем-то вкусным, забытым.
Лапшин оглядел себя: портянки, ватник… Вспомнил про платок и фуражку, понял нелепость своей одежды.
— Спасибо, спасибо… — и, развязывая платок, наклонил голову, — сейчас приду. Разденусь и приду.
Метельцын убежал, прыгая через лужи, а Петр Михалыч все стоял в дверях, держал снятый с головы платок и отрешенно смотрел, как дождь сеет на кусты, закрашивает реку в скучный цвет. И почти против воли, сам того не желая, подумал, что, пожалуй, это приглашение на обед — добрый признак. Душа принимала и радовалась. Мысленно он не признавал этой радости, но она существовала уже сама по себе, без разрешения, и он терялся от такого противоречия между чувством и разумом.
Домашний дух, принесенный Метельцыным, еще витал у крыльца, заросшего бурьяном, и Лапшин вдыхал его до последней частицы, пока дождь вовсе не растворил его в своей мути.
Медленно развязал провод-подпояску, снял влажный ватник, повесил на гвоздь у двери и долго стоял, соображая, то ли сделал и что делать дальше. Похлопал по карманам, удостоверился, что кисет и трубка на месте, и собрался уж было идти. Взгляд упал на ноги. Портянки… Не в портянках же. Замешкался — мысли все не о том. Наконец выдвинул из-под кровати чемодан, достал носки, надел ботинки.
Ноги гудели, каждый шаг отдавался в икрах. Пока шел по линии, вроде ничего, а посидел чуть-чуть — и ноги заныли. Что ж, такая теперь работа… Вся жизнь, получается, в ходьбе — то на судне ходил, теперь на ногах… От немудрящей шутки сжалось сердце. Накинул ватник на голову, шагнул под дождь.
Семья уже собралась за столом, его ждали.
Метельцын подвинул табуретку.
— Садись, Петр Михалыч… Садитесь вот…
Лапшин присел и лишь тогда почувствовал, как давно не был на людях. Все ведь знакомые, вроде некого стесняться — детишек за столом больше, чем взрослых, — а, поди ж ты, не решался взять кусок рыбы, лежавшей на доске посреди стола. Понимал несуразность своей стеснительности, но перебороть ее не мог. Глядя на него, и остальные оробели. Андрюша протянул, было руку и отвел назад.
— Берите рыбку, — перебарывая общее замешательство, сказал Флор Сергеич. — Малосольный щур, суточный. Конечно, к нему бы по стопочке надо… Да где тут достанешь… Вы малосольную-то уважаете, Петр Михалыч?
Лапшин взял наконец кусок, показавшийся слишком большим, хотел сменить, но, пораздумав, оставил.
— Как же…
Хозяин обрадованно кивнул и незаметно подмигнул Клаве, стоявшей поодаль у плиты.
— А я поопасался — может, не понравится. Суточная ведь, почти сырая, не всем по вкусу… — Тоже взял кусок, ободрал кожу, прикусил со смаком. — Мы, как сюда переехали, только сильно соленую ели. Потом все малосольней, малосольней… Соленая уж вроде и не вкусна. — Засмеялся тихонько, поглядывая на детей: — Ребятишки так вовсе сырую лупят. Андрейка вон — только из реки вынем, живую еще — режет, в соль — и в рот.
Лапшин поддакивал, приканчивая кусок. Он лишь сейчас ощутил голод и радовался любимой еде, и радость эта заслоняла нахлынувшие было тяжелые мысли. Именно в этот миг он до глубины, отчетливо почувствовал, что ему повезло в начале новой для него жизни. Разум еще не хотел соглашаться. Разумом он понимал, что никакой удачи и радости больше не может случиться — вся радость отрезана, осталась далеко, на Печоре; при нем — одно несчастье, доведенное до предела, до конца. А душа, независимо от этого, впервые стала успокаиваться, отдыхать.
Петр Михалыч распрямился, сел посвободней и уже без тягостной для себя стеснительности, внимательно, подробно оглядел собравшихся за столом. И удивительно — он словно лишь сейчас увидел дочек Метельцына, открыл для себя, что они совсем разные, а раньше казались на одно лицо. Соня, постарше, была в отца, темненькой, а Юля светловолосой и курносой. Андрей — маленький Метельцын. Даже руку протягивает как отец и сидит так же, и взгляд такой же.
Лапшин рассматривал их как бы издалека, со стороны. Он чувствовал, что на большее, чем это разглядыванье, не способен. Вот хоть поговорить, например… Не сможет. О чем? Как заговорить?.. И чем больше нравились ему эти трое детишек, тем длиннее оказывалось расстояние, отделявшее его от них. И он терялся, поняв это, пробуждалась смутная неудовлетворенность собой, сожаление к себе самому. Эти маленькие люди, сидящие рядом — уже где-то впереди, там, куда ему не заглянуть… И он с некоторой завистью посматривал на Метельцына, так просто и обыденно обращавшегося с ними. Лапшин, может быть, впервые задумался сейчас над этим странным, едва наметившимся чувством и осознал свою неспособность проникнуть глубже в открывшийся мир отношений между взрослыми и маленькими…
Где-то в стороне — твердо обозначенным фоном этого застолья — присутствовала Клава, Ей все некогда было присесть, она проплывала перед глазами, исчезала, снова показывалась возле каждого — всегда у стола и все ее нет… Убирает, расставляет, разливает, помогает меньшой дочке…