— Доброе утро. Что писать?
— «План Барбаросса».
— А что это значит?
— Объявляю планомерную войну твоей любви. Будем воевать с Альгисом по всем правилам военного искусства. Он или я.
И Рая поверила. Придумывая варианты взятия «Соломенной крепости», я изрисовал лист закорючками, всякими значками и разными шрифтами написал: «План Барбаросса», «Бичюс «негодяй», «Подлец Бичюс», «Бичюс обер-мерзавец». Когда стукнула входная дверь, до меня дошло, что Рая прочла мою мазню. Погнался за нею на улицу. Но она ни в какую.
— Я вам не помощница в ваших мерзостях… — вот и все, чего я добился от нее.
Смеясь и обозвав ее в душе последней дурой, я пошел к «Соломенной крепости». Беспризорные, видимо, спали.
— Надо бы помочь сиротам, — сказал подошедший пожилой солдат.
— Это да, — согласился я. — Только как их отсюда выкурить?
— Проще пареной репы: переложите сено, и вся недолга.
На ходу бросив «до свидания», я помчался в комитет. Ближа нервничал:
— Что ты тут намахал? Никак не разберу…
— Товарищ секретарь, надо переложить сено на несколько метров в сторону, и вся недолга…
— Молодец! Оказывается, при писании бумажек тоже иногда хорошие мысли рождаются. Это действительно очень просто.
Штурм «Соломенной крепости» начался в тот же день. В атаку пошел весь городской актив — все до единого. Уже к вечеру у нас в плену оказались 34 беспризорника. Портфель председателя комиссии тоже нашелся. В нем зияли две большие дыры — воришка вырезал ровно столько кожи, сколько понадобилось на ремонт изодранных ботинок. Каждый мальчишка, которого вытаскивали из сена, плевался, бушевал, не давался.
Когда разрушали вторую скирду, кто-то из наших вытащил за ногу вожака беспризорников. В руках у него был нож. Комсомолец отскочил. Тогда вперед пошел Ближа. Выхватив пистолет, он выпалил в воздух. Беспризорник, довольно красиво сложенный паренек, повернулся на выстрел.
— Стреляй, ну стреляй! Чего испугался, чего остановился? — Парень приближался, держа нож наготове, а Ближа не решался нажать на курок и медленно пятился, озирался в поисках помощи.
Вдруг беспризорник кинулся вперед. Мы ахнуть не успели, как пистолет каким-то таинственным образом очутился в руках паренька. Он несколько раз нажал на курок. Наши все попадали на землю. Парнишка попытался было в этот момент удрать, но наперерез ему бросился Бичюс.
— Ну, прочь! — И пистолет уставился в сторону Альгиса.
А тот словно с ума сошел — стал у парня на дороге и миролюбиво так говорит:
— Брось дурака валять. Все равно не уйдешь.
— Руки вверх! — беспризорник поднял пистолет.
Мы обмерли. Патроны в обойме еще были… А этот мерзавец, прищурившись, целился Альгису прямо в лицо.
— Пожалуйста, мне не трудно. Но у тебя все равно ничего не выйдет, — спокойно ответил Бичюс и, подняв руки, пошел в сторону беспризорного.
— Еще шаг, и я буду стрелять! — теперь отступал уже тот.
Вдруг Бичюс сорвал с головы шапку, швырнул в лицо пареньку, и в следующее мгновенье атаман уже извивался на земле. Его рука с пистолетом была заломлена за спину. Полтораста грудей вздохнули с облегчением. Я видел, как Рая вытирала пот с лица Альгиса, как Ближа пожимал ему руку, как несколько человек одновременно свернули ему по великолепной козьей ножке. Но меня словно черт дернул:
— Выскочка. Из-за его глупого риска могли погибнуть невинные люди.
Стоявшие рядом посмотрели на меня. Во взглядах светилось презрение. Я ощущал его каждой жилкой до самого конца работы. Эти взгляды пронизывали меня и по дороге домой. Но я уже был не в силах отступать. Пока Рая была рядом с ним, я просто не мог иначе.
«Еще не ясно, кто кого. И мне может подвернуться подобный случай, — думал я, хотя в душе чувствовал, что после этой истории мне уже не сравниться с Бичюсом не только в глазах Раи, но и в глазах каждого комсомольца, видевшего штурм «Соломенной крепости». Для них он был героем, а я — всего лишь жалким завистником. Как это бесило меня!
Потом я узнал, что Бичюс записался в добромил и каждую пятницу ходит учиться искусству самообороны к опытному чекисту, мастеру спорта, руководителю кружка самбистов.
— Вот почему он такой храбрый! — сказал я Рае. — Для него это была очередная тренировка, а ты уже готова была в обморок, как воспитанница института благородных девиц.
— Тренируйся тоже, — посоветовала она равнодушно. — Он не виноват, что ты у скирд плюхнулся…
В тот же день я подал заявление в добромил и купил для тренировок прорезиненные тапочки…»
3
Морозец забирал все круче и, к несчастью парней, грозил превратиться в настоящую стужу.
Альгис продрог, стоя у оконца. Он осторожно вернулся в свой угол, перемотал мокрые еще со вчерашнего вечера портянки. Нашел в вещевом мешке шерстяные перчатки, надел, поверх натянул рукавицы и, скорчившись в тайнике, собрался позавтракать. Вдруг во дворе раздался чужой голос. Бросив все, Бичюс припал к щели. Спиной к нему стоял одетый в овчинный тулупчик человек и говорил:
— Приконцил, знацит, беднязку? Ну и махина! Как зверь! Ты б меня позвал… Цто-цто, а свиней резать я мастер.
— О тебе, Цильцюс, я и не подумал. Дел невпроворот да три бабы в доме. За день голова распухает.
— Цто ты меня так зовес? Ведь знаес, цто я не Цильцюс, а Цильцюс.
Сосед Шкемы, шепелявый Шильчюс, страшно обижался, когда кто-нибудь в глаза называл его Цильцюсом, сразу же начинал поправлять, и выходило еще смешнее. У этого шепелявого Шильчюса, которого в округе все звали не иначе как Цильцюс, было шесть дочерей, и он очень гордился этим:
— Я юбками своих девок от любой власти заслонюсь. Мне ни армия, ни фронт не страсны. Немцы стояли — все моим девкам тасцили. Стояли русские — тозе не с пустыми руками приходили. А мне цто? Набьес брюхо всякой заграницной невидалью, так цто и на пець не влезес.
Дочери у него, и верно, неплохие. Только с добра, что солдаты носили, не разжирел он, а сватов и в помине нет. Говорят, что от этих забот Цильцюс еще больше пришепетывать стал.
Его дом стоит у самой опушки, поэтому во время войны здесь базировались и фашисты, и наши. Место удобное, недалеко дорога, защищенная двумя небольшими холмами и густым лесом. Случилось так, что солдаты наградили старших дочерей Цильцюса сыновьями: один — рыжий, веснушчатый, другой — черный как смоль и раскосый. Так-то вот… А потом старик качал обоих внуков в одной колыбели и все дивился:
— Придумает зе господь бог, цтоб тебе пусто было: ни немцик, ни монгольцик мезду собой не дерутся, а оба мне в руки смотрят.
Бывая у них, Альгис не раз подшучивал над стариком, но тот был неуязвим:
— Цто кому назнацено, такой крест и приходится нести. Молитвами судьбу не изменис.
Старшие дочери Цильцюса — рослые, крупные, крепконогие, с косами, несколько раз обвитыми вокруг головы. Они и пахали, и сеяли, и жали. Отец занимался лишь починкой утвари и инвентаря, а младшие за скотиной ходили, за огородом смотрели. И только самая меньшая училась в гимназии. По словам отца, «на докторсу».
Вспоминая, Альгис глядел, как шепелявый Шильчюс, таинственно оглядываясь, выспрашивает у Шкемы:
— Никто есце не приходил?
— Торопятся, — буркнул председатель апилинки.
— Стрибуки сегодня, будто серсни за маткой, куда-то мимо леса подались. Долзно, кого из соседей трясти будут, а мы, слава бозеньке, хоть на роздество в стороне останемся.
— А чего нам бояться? — прикидывался Шкема.
— Я и не боюсь. Но все зе смелее себя цюствуес, когда знаес, цто и как. — Он поднял с земли валявшуюся у амбара жердь и приставил ее к стене. — Пусть сохнет. — Потом медленно прошел к калитке по тропке, выложенной битым кирпичом. Остановился, осмотрелся, вынул трубку изо рта и прикрикнул на соседа: — Ты, Цкема, не сильно заносись, — мозет, я скоро пригласу на бо́льсий праздник, цем свезые колбасы…
— Да я не заношусь, сосед. Зло разбирает — ни одного мужчины в хозяйстве не осталось. Веселиться не с чего. — Он продолжал свою работу. И, только закончив, спросил: — Может, замуж какую выдаешь?
— Мозет, и замуз, — не спешил с объяснениями Цильцюс, посасывая трубку. Докурив, пообещал: — Прислю кого-нибудь помоць.
Шкема подождал, пока Цильцюс отошел, и разворчался:
— Будто черт за грешной душой таскается. И носит же его нелегкая! За дело какое взялся бы, что ли. Пристукнет кто-нибудь палкой под кустом, отвечай потом за голодранца…
Анеле зло воткнула нож в землю и перебила отцовское ворчание:
— Гляжу я на вас, папаня, и никак не пойму, кому же вы рады — тем или этим? — она кивнула в сторону леса.
— Я и сам не пойму, — ответил Шкема нехотя. — Знаю только, что самое время повернуть в одну какую-нибудь сторону…
«Самое время! Знал бы, давно б повернул и соломки подостлал. Да поди попробуй наперед угадать! И не он один так думает, не одному ему приходится вот так колебаться и выбирать. А я бы знал?.. Нет, со мной другой разговор. Я и теперь делал бы то же, только поумнее. А тогда не раздумывал, поступал, как разумел.
Через пару дней после боя у скирд пригласил меня Ближа в комитет. Явился. Смотрю, в коридоре Йотаутас ходит, волнуется. Рая, увидев меня, подошла, подала руку:
— Сейчас доложу.
— Ты, как всегда, предупредительна, — и протянул ей засушенную маргаритку, которую нашел в библиотечной книге. Но в глаза взглянуть боялся, казалось — в них еще застыл ужас от тех слов, которые я сказал тогда на улице.
В кабинете Ближи сидели почти все члены бюро. Был здесь и Гайгалас. Ближа усадил нас в кресла, а сам скромно стал у окна. С полчаса секретарь говорил о всякой ерунде, шутил, рассказывал анекдоты оккупационных времен. И все делал как-то странно, словно ему было не по себе. Ближе вторил Даунорас, но только вторил, хотя был охотник до анекдотов. Шутил и я. Позднее пришли секретарь по школам Грейчюс и секретарь по кадрам Райла, которого все называли Ягодкой. Я невольно спросил:
— Бюро?
— Нет, мы тут очень интересное дело придумали. Решили в каждом пригороде открыть клуб рабочей молодежи. Неподалеку от вас целая улица пустующих господских вилл. Присмотритесь, подыщите подходящую, а мы уладим с документами.
Я не понял, кому из нас двоих предлагает новую работу.
— Там можно будет собрать молодежь, создать при клубе комсомольскую организацию. Думаю, в принципе мы договорились?
Нет, я решительно ничего не понимал. Йотаутас сказал, смущенно запинаясь:
— Видишь, Альгис… Мой класс выпускной. Я не хочу уходить из гимназии…
«Они меня отстраняют от обязанностей комсорга!» — дошло вдруг до меня.
— А моя учеба?! — Меня охватило бешенство. — Вам известно, что в нашей семье еще никому не удавалось добраться до пятого класса гимназии?! Вам известно, что мой отец сказал: «Спокойно не умру, пока ты не выучишься…»
— Ты сможешь учиться. Клуб будет работать по вечерам. Назначим заведующим…
— Ладно, все в порядке, — остыл я немного. — Но за что наказываете?
— При чем тут наказание? Наоборот. Нам твою кандидатуру предложил товарищ Гайгалас.
— Да, — Арунас, глядя мимо меня, принялся нахваливать: — Это одна из наиболее достойных кандидатур. В его гимназии образцовая первичная организация… — Это было похоже на издевку. — И кроме того — необходимость. Нам очень нужны такие сознательные люди на самых трудных и ответственных участках.
— Да, товарищи, — поддержал его Ближа. — После того случая у «Соломенной крепости» я бы охотно принял Альгиса в военно-физкультурный отдел, но теперь он нужен комсомолу на более важном посту. Там труднее, там опаснее. Ты, Бичюс, комсомолец, и, думаю, нам не придется взывать к твоей исполнительности. Подвожу итог: не задирай нос, оправдай доверие. Комсомол знает, где ты нужнее!
Так Йотаутас стал комсоргом, а я — заведующим клубом. Остались лишь формальности. Переписывая доверенности, расстроенная Рая пыталась успокоить меня:
— Ты не думай, Альгис, ты ни в чем не виноват. Это все Гайгалас. Он из-за меня все сделал.
— Ну и буйная у тебя фантазия, детка, — отшучивался я, хотя прекрасно понимал, кто является главным автором этой пьесы. Жаль было и работу оставлять, жаль было и себя, и Раю. Но поддаваться этим мыслям не хотелось.
— Если ты свободна, пойдем погуляем.
— Для такого дела я всегда свободна… Знаешь, отец говорит, что война сильно испортила людей.
— Не от мира сего твой отец. Негодяя не исправят ни окопы, ни перины, а к хорошему человеку ничего не пристанет. Так говорит мой отец.
…Зима уходила. Солдаты взрывали на реке лед, чтобы не снесло деревянный железнодорожный мост, поскрипывающий под напором поднявшейся воды. Глыбы льда с грохотом взметались чуть не в поднебесье, а потом с уханьем и треском падали, разбиваясь на мириады осколков, сверкающих на солнце, как сказочные драгоценные камни. Несколько глыб хлопнулось совсем близко от нас. Рая испуганно прижалась ко мне. Я взял ее за руку и неторопливо повел по мосту на другую сторону. На угрюмых заречных откосах было сумрачно и холодно. Здесь еще царила зима. О чем мы говорили, не помню. Она смотрела на все такими умиленными глазами, обо всем думала так хорошо, восторженно.
Вдруг я поймал себя на том, что кривлю душой и мне совсем неинтересно, что она говорит и что делает. Я был поглощен собственными переживаниями и пригласил ее погулять только потому, что боялся остаться один на один с невеселыми, раздраженными мыслями, переполнявшими меня. Шел и все время спрашивал себя: «За что? Почему?»
— А ведь ты меня не слушаешь. Почему ты меня не слушаешь, Альгис? — Она, видно, говорила что-то очень ласковое, а я пропустил мимо ушей.
— Ты меня не любишь, — жалобно сказала Рая и отпустила мою руку. — Девушке так не полагается говорить, но я иначе не могу. Я тебе не нравлюсь, оттого что я еврейка, да?
— Не выдумывай чепухи и не приставай…
Она вздрогнула и посмотрела на меня так печально и преданно, что я прикусил язык и мысленно обругал себя.
— Я не виновата, что так получается. Меня и отец упрекает, что я никогда не смеюсь и разговариваю, как старуха. Можешь сердиться на меня, но я действительно не виновата. И над чем мне смеяться? — Она пожала плечами, развела руками и застенчиво склонила голову.
Нет, с ней ни о чем нельзя было говорить в серьезном тоне.
Я был обезоружен. Злость моя улетучилась. Мы выбрались из тени на залитое солнцем поле. Я слепил мягкий снежок и запустил в нее. Рая не ответила. Стояла, смотрела на меня и смеялась. Я взял ее в охапку, покрутил вокруг себя и кинул в мягкий сугроб. А сам ухватился за дерево и стал трясти. Мягкие, рыхлые комья снега падали мне за шиворот, на голову, таяли, текли по лицу. Рая сидела в сугробе и смотрела на меня добрыми, кроткими глазами. И улыбалась. Потом позвала:
— Садись рядом.
Сел.
— Я старше тебя ровно на год, два месяца и шесть дней…
— Как ты высчитала?
— Я смотрела твою анкету… — Она прислонилась, чмокнула меня в угол рта и боязливо подняла взгляд темных и блестящих, как росные сливины, глаз. Боялась, наверное, что рассержусь.
Даже теперь я думаю о ее красивых глазах. А тогда? Что ж мне оставалось делать тогда? Честное комсомольское, эти глаза достойны, чтобы о них думали все. Таких глаз я больше не встретил. И мне их очень часто не хватает.
Потом мы подошли к красивой вилле, стоявшей за высокой железной оградой в глубине роскошного фруктового сада. Я хорошо знал эту виллу. В ней прежде жил профессор Кабулис, странноватый человек с бородкой, время от времени носивший короткоштанную скаутскую форму. Постучали. Дверь открыла старушка.
— Будем здесь, мамаша, клуб устраивать.
— Рояль настраивать?
— Нет, говорю, клуб у-стра-и-ваю!
— То-то, соколик, прибираю. Пока всевышний не призвал, надо прибирать.
Так мы с ней и не сговорились. Пришлось ждать прихода дочери. Времени зря не теряли. Осмотрели дом: просторную гостиную с роялем, библиотеку, еще несколько комнат с паркетными полами и картинами на стенах. Решили клуб открыть здесь. Вынув бумаги, я проставил в нужном месте адрес виллы и фамилию хозяев. Рая подошла к роялю, села и начала играть. Она забыла обо всем — о том, что я стою рядом, что на нее широко раскрытыми глазами смотрит старуха, что вернувшаяся дочь старухи слушает музыку, остановившись на пороге. Рая играла для себя. Закончив пьесу, закрыла крышку и улыбнулась бескровными покусанными губами.
— Кто научил тебя? — Игра на фортепьяно мне тогда казалась великим чудом. Да еще какая игра!
— Учитель.
Ответ мне показался очень странным, я даже не поверил: