Кажется, так он говорил. Ко мне его агитация не относилась, но все равно я думал, что новый директор — последний трус и предатель. Я тогда уже считал себя подпольщиком, так как во время налета на гимназию видел, как один парень полез под сцену в спортивном зале, и не выдал его. Правда, у меня никто и не спрашивал, ну, а если бы стали допрашивать, то кто знает… Теперь же я убедился, что директор действительно трусливый человек. Йотаутас рассказывал, как он в сметоновские времена, боясь вылететь из гимназии за вольнодумство, перешел в магометанскую веру. Другое дело, что никогда не был негодяем и предателем. И был он замечательным учителем. Только благодаря ему я полюбил математику. Предмет свой он знал в совершенстве, любил его и был ему предан с постоянством закоренелого старого холостяка.
Посоветовавшись с Напалисом, мы решили опередить Гайгаласа — заслушать отчет директора в первичной комсомольской организации и постановление направить в комитет комсомола. Решили и однажды после обеда собрались на заседание. Председательствовал я, протокол вел толстяк Гечас, все остальные слушали. Директор встал и по бумажке прочел, что в гимназии сделано, делается и нужно сделать для воспитания молодежи. Инспектор не мог усидеть на месте, все бегал от стола к двери, проверяя, плотно ли она закрыта.
— Только бы ученики не увидели… — сокрушался он.
А посмотреть было на что: на столе росла гора окурков, в кабинете — не продохнешь от дыма, а мы спрашиваем, советуем и крутим самокрутки, будто на бюро райкома. Мы даже указали, что инспектор политически пассивен и избегает комсомольцев. Оба педагога согласились с этим. Затем состряпали, как позже выяснилось, нечто классическое:
«Постановление.
1. Принять к сведению доклад товарища директора и считать, что руководство гимназии в целом идет по правильному направлению и выдерживает основную политическую линию, воспитывая молодежь в коммунистическом духе.
2. Признать работу дирекции удовлетворительной, мобилизовать все силы учащихся на выполнение и перевыполнение поставленных руководством задач».
Йотаутас громко прочел постановление и спросил, нет ли дополнений. Директор сиял. Он закурил нашу самокрутку и сказал инспектору:
— Как вы думаете, коллега, не вписать ли нам об учреждении отдельной комсомольской комнаты? Помещение давно выделили, но еще ни в одном документе этого не отметили. Кроме того, мой кабинет, как видите, уже не вмещает всей семьи активистов.
Записали и это. Заседание окончилось. Мы пожелали обоим педагогам успехов в работе и личной жизни.
— Я бы попросил, если это не секретно, один экземпляр решения для педсовета, — сказал директор.
Мы написали. Руководитель школы прочел его учителям, призвал их не стоять в стороне от политической жизни, а когда на одном из заседаний отдела народного образования его за что-то распекли, он возьми да и покажи нашу бумагу. Мы враз прославились! Нас проработали в нескольких докладах, наше постановление цитировали, как классический образец комсомольского произвола. А Ближа, прибежав в гимназию, закрылся со мной и Йотаутасом в комсомольской комнате и учинил нам форменный разнос:
— Дирекцию, значит, заслушали? Учителей своих экзаменовали? Велели подтянуться и ставить комсомольцам одни пятерки? — Мы молчали, понурившись. — А постановление на кой дьявол состряпали? Без него еще можно было кое-как вывернуться, а теперь — извольте сами расхлебывайте.
— Товарищ секретарь, — обиделся я, — комсомольцы собрались не учителей экзаменовать, а советовались, как лучше работу вести. Об отметках тоже зря — об этом разговору не было.
— Уж лучше молчи, не то соберу бюро — положишь билет на стол!
— Надо будет — положу, — вскинулся и я. — Но вы раньше в своей канцелярии выясните, кто виноват. Я выполнял совет ваших работников.
— Врешь!
— Сами вы…
— А если я тебе с Гайгаласом очную ставку устрою?
Гайгалас вертелся, как лещ на сковородке. Ни в чем не признавался:
— В письменном виде ты получал от меня такое указание?
— Не получал.
— Тогда — салют. Поищи дураков в другом месте.
— А на словах ты ему говорил? — теперь уже бледнея, спросил Ближа.
— Дурак я, что ли? — пожал плечами заведующий отделом.
— Арунас, но ведь ты велел взяться за учителей, сказал, что пленум расширил наши права, что ты готовишь бомбу…
— А ты, товарищ Бичюс, решение получил? В книге расписался? Так вот, выполняй, что написано, и не устраивай анархии…
Сжимая кулаки, я стал наступать на Гайгаласа. Он схватил пресс-папье и повернулся ко мне боком.
— А ну кончайте, — оттолкнул меня Ближа. — Мне все ясно.
В этот момент открылась дверь и в кабинет вошла Рая. Она порывисто дышала, будто пробежала марафон, скую дистанцию, была страшно взволнована.
— Я все слышала, — заявила она.
— Подслушивала? — накинулся Гайгалас.
— Нет, вы слишком громко говорили. Я бы хотела сказать, товарищ Ближа, что товарищ Гайгалас нарочно это устроил товарищу Бичюсу. И название придумал — «План Барбаросса».
Гайгалас расхохотался, потом ужалил:
— Товарищ секретарь, вы же сами видели, как они по ночам флиртуют. Это, я бы сказал, семейный заговор против меня.
Ближа уставился в окно, сказал:
— Товарищ Шульман, вы свободны. — Потом он долго что-то прикидывал в уме, взвешивал, наконец позвал меня движением руки.
Я вышел за ним. Молча прошли несколько улиц. Пришли в горком партии, заказали пропуска. Долго ждать не пришлось, нас принял сам Норейка.
— Мне рассказывали много хорошего о тебе. Я радовался, присматривался. И вот тебе на, — в тоне Норейки звучало разочарование.
— Случается… Ведь не бумажки подшиваем, с людьми работаем.
— А ты, оказывается, парень зубастый.
Ближа за его спиной делал мне всевозможные предупреждающие знаки: мотал головой, прикладывал палец к губам.
— Директора жалко стало, — сказал я, наблюдая за безнадежными попытками Ближи. — Немцы заставили его агитировать, чтобы ученики вступали в противовоздушную оборону. Он струсил и выступил перед нами. Теперь хочет искупить свою вину. Ну, мы и написали, что он придерживается правильной линии. Вы бы видели, как он теперь забегал. Человек от радости земли под ногами не чует, а комитет комсомола, в частности товарищ Гайгалас, задумал против него недоброе.
Секретарь смотрел на меня и все больше хмурился. Его костлявое лицо, на котором выделялся крупный нос, побледнело, губы сжались, а пальцы стали выстукивать маршевый ритм. Наконец Норейка заговорил:
— Так, та-а-ак…
Я ждал бури, ждал чего-то страшного. А он сквозь зубы цедил:
— Зря, значит, раздули это дело. И вообще, Альфонсас, ты слишком увлекаешься сенсациями. Парень ходит ощупью, душу в дело вкладывает, справедливость нутром чует, об учителе своем печется… Конечно, форма не та. Подзаблудился малость парень. Но ты-то подпольщик. Ты-то, черт побери, должен чувствовать, что к чему. Я звонил директору, говорил с ним. Он утверждает, что никто его не обижал. И гордится Бичюсом. А вы пишете, что комсомольцы шантажировали учителей… Сегодня же разберитесь во всем этом кордебалете и доложи. — Потом повернулся ко мне: — Нехорошо получается.
Я настороженно ждал.
— Не умеем мы работать! Правду паренек говорит: бегает человек и земли под ногами не чует. За одно сердечное слово! А сколько мы своим бюрократизмом, перестраховкой недругов наживаем! И эти ярлыки… Будем считать, что я этой докладной не получал.
Я ушам своим не верил. Норейка улыбнулся и закончил:
— Беги домой. Но не забывай: что дозволено секретарю комитета партии, то не дозволено ни тебе, ни Гайгаласу, ни Ближе.
На улице Альфонсас снова принялся отчитывать меня. Я не выдержал:
— Не думайте, что я и дальше ушами буду хлопать. Если не призовете Гайгаласа к порядку — еще раз к Норейке схожу.
Он замолк. Молчал и я. Но чувствовал, что с Арунасом Ближа связан крепче, чем со мной. Несмотря на то, что не хуже моего знал цену Гайгаласу.
Кончилось дело тем, что я сел и написал Юргису Гайгаласу письмо. Выложил все, что я думал о его сыночке. Через несколько дней прибежал Арунас:
— Тебя кто просил совать нос в мои дела? Смотри, прищемить могут!
— Мой нос, мой и ответ.
— Следующий раз получишь по уху.
— А почему не сейчас?
— Чихать я хотел на тебя… Беда только, что старик болен, долго не протянет, а ты его преждевременно в могилу толкаешь. Ведь это знаешь, какой для тебя статьей попахивает…
Он не закончил. Стукнувшись затылком о дверь, медленно осел. Натруженная лопатой рука сделала свое дело. С минуту Арунас лежал неподвижно, потом открыл глаза, провел рукой по затылку и со страхом посмотрел на ладонь.
— Кровь… — простонал он и уже непритворно потерял сознание. Как баба…
Я плеснул ему в лицо водой, перешагнул через него и вышел. Бесцельно ходил по улицам, смотрел на занесенные снегом подворотни, на город, где во всем еще виден был след войны, где было столько нужного людям дела…
«Неужели еще мнение начальства для кого-то бывает дороже устава, чести и самой идеи, которой мы решили служить? — думал я. — Неужели сладкая ложь лучше, чем горькая правда?» Я злился, ругал себя, терзая, но никак не мог собрать воедино долг и покорность. Слишком разные это были, исключающие друг друга чувства. Кончилось тем, что прохожие начали оглядываться на меня: я говорил сам с собой. Это случалось со мной и раньше. Однажды отец даже посмеялся:
— Я вот шестой десяток на свете живу и все еще нахожу для разговоров нужных людей. А что ж с тобой будет, когда постареешь?
Смотрел я на людей, и всех мне было жаль, всем желал добра, готов был за каждого броситься в огонь и в воду. Но жалость, как говорил отец, на хлеб не намажешь и голодному не подашь. Теперь я знаю: делаешь добро одному, а другому это может боком выйти… Чем больше улыбающихся, чем меньше плачущих, тем правильнее ты поступал. А тогда? Тогда мне было жаль даже Гайгаласа. Перешагнул сгоряча через человека? Оставил лежащим на полу! Я уже повернул было обратно к горкому, но остановила подошедшая Рая.
— Слышал? На Гайгаласа напали хулиганы, чуть часы не отняли, голову пробили… Он защищался… — рассказывала она.
— Не-ет, этот тип и без меня своего папеньку в гроб вгонит.
— Что ты бормочешь? — не поняла Рая.
— Не бормочу, а рычу, понятно? У тебя часы есть? Так вот, берегись! — Я махнул рукой.
— Знаешь. Альгис, я уже отцу сказала, что люблю тебя. — Она смущенно прикрыла рукой рот, словно маленькая девочка, и смотрела на меня с испугом. Ее пальцы дрожали. В больших черных глазах блестели слезы.
Но мне было не до нее. Я устремился дальше. Рая догнала меня и повторила…
— Правда, я сказала отцу…
Теперь я уже почти бежал. Она старалась не отставать.
— Все вверх тормашками летит. Я, может быть, черт знает что натворю сегодня, а ты нашла о чем…
— Не вытворяй, — просила она, — не надо.
Мне казалось в тот момент, что все горе человеческое, все несчастья свалились на мою голову и что виноват во всем я сам, только я.
— Говори, брани, я не рассержусь… Может быть, тебе от этого легче станет, — повторяла Рая, постепенно замедляя шаг.
Я не оглянулся. Шел, озабоченный несчастьями всего мира, и мне даже в голову не приходило, что от моих жестоких слов в ряды несчастных стал еще один человек. Даже любопытство не заставило оглянуться, посмотреть, что она делает на заснеженном тротуаре, одна. И не понял я тогда, что Рая была уже взрослой, женщиной, а я — всего лишь глупым шестнадцатилетним подростком…»
Альгис тяжело вздохнул и стал рыться в вещмешке.
2
Ветер кружил между постройками, играл дымом, гнал пепел по мерзлой земле и приносил на сеновал едкий запах гари.
Мороз забирал все крепче. Арунас пробовал подвигаться, чтобы согреться, но, ощутив слабость в ногах, опять лег, поглубже зарылся в солому и наблюдал за двором, глядя сквозь длинную щель в прогнившей доске. Вспомнил о вещмешке. Покопавшись, достал теплые портянки, несколько брикетов прессованной каши, мясные консервы, сухари, баклажку и военные рукавицы. Есть не хотелось, и он лениво грыз смерзшийся хлеб. Время от времени щупал лоб.
«Плохо дело — жар не спадает! Если сегодня ночью эти негодяи не явятся, вторые сутки не вытяну, — он облизал запекшиеся губы. — И мороз, как назло, ударил. Все против меня. Ветер и тот не Бичюсу, а мне дым в горло гонит.
И почему так получается? Одним везет в карты, другим — в любви, третьим — на войне, а мне вот ни в чем не везет. Человек — кузнец своего счастья!.. Я в подмастерья пошел бы, лишь бы узнать, как его выковать.
Нечего нюни распускать. Таких никто не любит — ни люди, ни природа. Борьба за существование, естественный отбор… Как я в дневнике писал? «У жирафа шея вытянулась вовсе не оттого, что он на солнце смотрел. Вертись, брат, не вертись, но если не дотянешься — жратвы не получишь».
— Тяни сильней! — орал Шкема. — Тяни, стервец, не то по загривку получишь! — понукал он внука.
«Вот разошелся, образина! С детьми он горазд воевать. Впрочем, и среди взрослых есть такие, кто сдачи не дает. Хотя бы Даунорас. Получил в морду — утерся и поплелся прочь. Должок за тобой, говорит. Интересно, чем этот мерзавец думает получить должок. И какие проценты потребует?
А как я сам спасовал перед Бичюсом? Поступил я, конечно, нечестно. Удар был ниже пояса. Не по-мужски. Но, с другой стороны, что ж мне оставалось? Драться? Нет уж, увольте. Лапа у него тяжелая. Все же надо было защищаться. И лучшая защита — это нападение… Что он понаписал старику? Ваш сын ведет себя, как настоящий барчук: лжет, обижает людей, спекулирует именем отца. С тех пор отец издевается: здорово, мол, комсомольский барчук… Ничего не поделаешь: пока не вздуют тебя, сдачи давать не научишься? И не такая уж крепкая эта его хваленая рука. Все из-за проклятой вешалки на двери. Не ударься я об нее затылком, неизвестно, кто над кем сегодня смеялся бы. Хорошо еще, что я не пустил в ход пистолет. А то в горячке могу черт знает что натворить.
Странно, но я совсем не обиделся на Альгиса. Сам виноват. На кой черт надо было похваляться перед Раей? Что она — моя штатная исповедница, секретарь горкома, которому нужно все рассказать? «План Барбаросса»? Да ведь это чистый смех, мыльный пузырь. Как было-то?
Солдаты еще с осени сложили на берегу две огромные, словно многоэтажные дома, скирды прессованного сена. Подвезли на баржах, и громоздили, пока хватало ленты транспортера. С наступлением морозов в скирдах поселились несколько десятков беспризорных ребят. В городе эту гостиницу называли «Соломенная крепость». Беспризорники устроили там настоящую крепость с ходами, бойницами, лазами. Там они жили, оттуда выходили на промысел — чистили карманы у зазевавшихся, раздевали одиноких прохожих. Население «Соломенной крепости» терроризировало окрестных жителей. Необходимо было принять самые срочные меры, и комитет партии поручил эту работу комсомолу.
Однажды в воскресенье мы — порядочный отряд комсомольских активистов — собрались у скирд и повели издали переговоры с беспризорниками. Выслушали они нас, но вылезти из нор отказались. Комсомольцы попытались применить силу — и потерпели поражение. После каждой удачной контратаки оборванцы, словно суслики, ныряли в щели и, высунув из лазеек грязные лица, потешались над активистами.
— Подожжем! — горячился Ближа.
— А что потом военные скажут? — не поддавались запугиванию мальчишки.
Комсомольцы с позором отступили.
На следующий день произошло неприятное событие. Представители комитета партии и специалисты-инженеры осматривали разрушенную фабрику, расположенную на берегу реки неподалеку от скирд, обсуждали возможности ее восстановления. Один из беспризорников ухитрился стащить у председателя комиссии портфель с очень важными документами. Инженер кинулся вдогонку. Воришка юркнул в сено. Не успел преследователь сунуть голову в нору, как тут же залился кровью: его полоснули ножом по рукам и лицу.
Ближу вызвали в комитет партии, пропесочили.
— Даем два дня, — сказал второй секретарь Дубов. — Только два дня. О результатах доложить лично!
Ближа в свою очередь вызвал меня и приказал:
— Завтра утром план операции должен быть у меня на столе!
Пришлось сидеть всю ночь. Курил, ходил, совал голову под кран и сочинял. В первом варианте предлагал установить постоянное дежурство комсомольцев, с тем чтобы никто не мог незамеченным пройти в зону «Соломенной крепости». В другом варианте наметил вызвать пожарников и водой выгнать из скирд беспризорников. Третий вариант не получался. Я написал заголовок и уснул. Разбудила меня Рая, еще затемно пришедшая перепечатывать мое творчество.