Вдоль горячего асфальта
Вместо посвящения
Разве сердце свое не отдашь ей,
нашей ранней ирпенской весне?
В соснах берег написан гуашью.
Спит весна
и смеется во сне.
Прелый лист переполнил овраги.
и упорнее день ото дня
совмещается с запахом влаги
угля запах
и запах кремня.
Всё торфа,
всё куски свежих пашен,
всё за трактором тающий дым.
Всё платок развевается Машин
над двадцатым столетьем моим.
Вступление
Начинается с записных книжек.
О, эти наброски старинных лет, черточки и фигуры, понятные лишь автору, приметы, не успевшие выделиться из небытия, намек на предположение, тень от тени, вензель, а может, витая, подыскивающая себе характерный нос раздражительная ноздря или крупный завиток высоконравственного уха — о, эти заспиртованные личинки воображения!
Так вы и рождаетесь, и как мне не любить вас, мой разочарованный друг! Как ваша фамилия? Курносов? Боже сохрани! Ноздрик? Нет! Лысогубов? Плешкин? Нет, нет! Конечно, Картинкин — не лицо, а тайна вклада, охраняемая законом, или распоряжение на свадьбе: «Картинкин, горько!» — и поцелуйное рыльце Картинкина. Но не в Картинкине суть. Автора привлекают иные лица. Превратясь в личности, они собирают вокруг себя родных и знакомых, знакомо же им все человечество, и панорама мира раздвигается перед ними от края и до края.
Как в мультипликационной ленте, голубыми толчками вместе с другими северными речками пробирается моя Бахарка туда, где должна определиться Волга, и вместе с ней по землям чувашей, татар и калмыков устремляется на юг, обегает голубой акварелью изрезанные каспийские берега и заливает определившееся ложе Каспия.
На западе намечается Дон, моря Азовское и Черное, Днепр, а за ним свеклосахарные плантации и где-то очень далеко готический городок Центральной Европы, отели Берлина, пансионы малых курортов на бельгийском побережье и за холмами Седана в сиреневой дымке Париж.
На востоке — черноватые, красные или цвета верблюжьей шерсти пустыни, колодцы и развалины, сторожевые посты и пикеты, темно-коричневые и белые морщины Гиндукуша, Памира и Тянь-Шаня, высокогорные тропы в Афганистан и Индию. Игрушечный паровичок бежит по великой Сибири, а там и Китай, и Порт-Артур, и далеко в океане Пирл-Харбор.
На этом огромном пространстве герой не только романа, но и самой короткой повести и сжатой новеллы не может быть одинок. Вокруг моего Андрея, например, собираются его родичи, соученики и однополчане. Здесь гимназические преподаватели Андрея — словесник и математик, здесь французский военный корреспондент при армии Куропаткина и господин Стрелитц — «Прокат музыкальных инструментов», — здесь, наконец, Лина, на которую Андрей часами глядит в окно.
Он пишет письма своей матери — Машуткиной бабушке и посылает подарки племяннице — Машутке, он гладит милые Линины руки.
Но кого в наше время заинтересует семейная хроника или же летопись, посвященная союзу двух любящих сердец, расторгнутому третьим — любящим и ненавидящим сердцем.
Из романа уходит одинокая страсть и роковая ревность одиночек.
Остаются люди — труд и безработица, стратегия и экономическая политика, колониальный вопрос и коммунизм.
Чем была бы для нас мучительная любовь Манон Леско, если бы мы не отправились вместе с ней и кавалером де Грие в Новый Орлеан — в американские, французские владения, и что нам роман Наташи Ростовой с Болконским без Аустерлица и Бородина?
Задача романиста — двигать героев по дорогам новейшей истории, автор и старается это делать.
Он признателен своей коллекции марок, особенно альбому «XX век». Это не только отдых, но и материал, не только увлечение, но и мысль.
На первой странице Маркс и Ленин и марочный блок с ленинской брошюрой «Что делать?». На второй — великие люди столетия: Эйнштейн, все Кюри, братья Райт и Циолковский, Лев Толстой и изобретатели киноаппарата братья Люмьер, Нансен и Седов и современные полярники.
Дальше крушение монархий: Китай, Португалия, Россия, Вильгельм Гогенцоллерн со всей баварской и саксонской свитой, Австро-Венгрия, Испания, Югославия, Болгария и Румыния.
Затем раздел колоний: немецкие кораблики — Того, Кяочао, Марианы, российские пароходики — Яффа, Трапезунд, Константинополь, знаки почтовой оплаты всех частей света с покойной королевой Викторией — вот она в молодости с прелестной линией шеи и вот — старуха в какой-то вязаной мантилье, — английские армейские контингенты следуют на Ямайку, французские лейтенанты среди глинобитных хижин и земляничных деревьев, жирафы на португальских марках, слоны — на итальянских, шимпанзе и крокодилы — на бельгийских, левант пана Падеревского, даже врангелевский «дикий» левант — 1000 рублей равны турецкому пиастру, а он ничего не стоит.
Вопрос о Самоа и Камеруне можно разрешить только на полях Фландрии и в Галиции, и вот они — тигр Клемансо и «миротворец» Вильсон.
Октябрь. Мир после 1917 и 1918 годов. Еще существуют странные государства — Сан-Марино, Папская область, герцогство Лихтенштейн, Монако, но более странны великие державы Запада: Англия, занятая королями, Франция — приятными воспоминаниями о Жанне д’Арк, о Ронсаре, о мельнице Альфонса Доде. Занятые сами собой США исповедуют доктрину президента Монро — Америка для американцев. Швейцария выпускает марку с голубем на сломанном мече — и сейчас же Дюнкерк, Виши, Пирл-Харбор и так далее и так далее. И уже вторая половина столетия — торжество Советского Союза, Маркс и Ленин на марках Запада и Востока, разорванные цепи Желтой Азии и Черной Африки.
Увлекательно находить следы действующих лиц на арене мировых событий: бабушки Агафьи Емельяновны и дедушки Ираклия Александровича — в конце XIX века в оазисах Туркмении, Андрея — в 1904 году под Лаояном и в 1915-м в Карпатах, Семена Семеновича — в наших тридцатых годах на Днепрострое, Павлика и Маши — около радиоприемника в минуты и часы, когда Гагарин или Терешкова совершают космический полет.
Природа, вещи, люди начинают проступать сквозь множество газетных сообщений — и вместе с тем терриконы любопытнейшей репортерской мелочи готовы рухнуть и закрыть возникающий перед автором мир. Но да избавит нас строгая муза прозы от анекдотов и бенгальских огней!
В противоположность господу богу мастер, творя шесть дней, в выходной не отдыхает, а вычеркивает сотворенное. От мира, созданного на прошлой неделе, остаются пустяки — перышко архангела, плывущее над Адамом и Евой, как журавлиное. Остальное пошло в корзину.
Безнадежно лепить мир в натуральную величину, и не только оттого, что мир огромен, а мастерская мала.
Мастер, как старый моряк, строит шхуну в графине, но уверен, что не нуждающаяся в команде и запасе пресной воды шхуна пересечет океаны и достигнет очарованной дали его надежд. Автору хотелось бы, чтобы в эти дали вошли все герои и персонажи, не исключая гражданина Картинкина.
Роман обязан быть добрым.
Автор считал бы свою задачу разрешенной, если бы по всем полустанкам сверкали курьерские поезда, а малые ручьи достигали океана.
Будто бы все.
Деталь стала чертой характера, и подробность — движением души, и, значит, запись в блокноте обросла человеком, а человек — миром, направленным в сторону добра.
Остается выбрать эпиграфы.
У меня — из «Божественной комедии», но я не смею сравнить своего Павлика с Данте, что же касается моей Машеньки, то никакая она не Беатриче, а может, и Беатриче.
Часть 1
Попал я в странный, необычный лес.
1
Этот век мы открывали,
мы,
я с этого начну,
в англо-бурскую играли
и в японскую войну.
Как рожки́ нам были сладки,
как тогда пленяли нас
возле церкви две палатки —
ярмарка на теплый спас!
А неделя за неделей,
будто бабочка, вилась,
будто в цирке Чинизелли
пестрый клоун
или вальс.
В толстых стеганках маньчжуры
кочевали по дворам,
хитро скалясь,
абажуры,
веера совали нам.
Ладный шарик на резинке
ловко прыгал в рукава.
Перелистывать картинки
успевали мы едва.
Лето выпало сухое
перед первой мировой.
Вдруг зарезался косою
Николая рядовой.
Может,
Груня разлюбила,
может,
суд грозил ему —
все, что издали манило,
стало близким потому.
На заводе аммиачном
нам служить хотелось им —
этим старикам невзрачным,
этим девушкам седым.
Нам хотелось наше слово
так везде установить,
чтобы слово было ново,
чтобы каждое готово
было землю обновить.
2
Вместе им не было и десяти лет, они не знали и не могли знать друг друга.
Она жила на Юго-Западе, в Сахарной столице Российской империи.
Он — на Севере, за Великой рекой, в торговом селе Пятницком, где каждую пятницу базар, а в одну из летних пятниц — ярмарка.
Начну с Севера. Места совершенно русские — овинницы и перелески, папоротник и молочай, зеленая река — черный омут, ястреба над недостроенной шоссейкой, у перелеска деревянная борона вверх зубьями, как бы кто не наступил.
Сперва по грязи, потом по булыжнику путешествующий страдалец пробирается на Станцию. Носит она имя графа или министра, но пятницкие жители зовут ее просто Станция и ездят с нее кому куда надо — в Архангельск и в Астрахань, на Балтику и на Тихий океан.
От Станции по узкоколейке в одну сторону льно- и бумагопрядильные фабрики, производства колокольное, воскобойное и спичечное, в другую — на опушках бывших бортных лесов — сыроварни и маслобойни, а где солнце заходит, — там рыбные слободы и верфи, а где встает, — там картофелетерочные предприятия, и в понизовье в свой сезон, как левкой, цветет картофель.
И всюду заводы кирпичные и валяной обуви, столярноклеевые и медносамоварные, скорняжно-рукавичное и гончарно-ложечное занятия, лесопильни и мельницы, где вода, ветер и пар муку мелют и пестами льняное масло бьют.
И что производится здесь, все это — живые деньги, и полушка бережет предпринимателю целковый, а медный алтын — золотой полуимпериал.
3
Окают тут поголовно все — ребятишки, средний возраст и старички, окают все отрасли и ремесла — и огуречники, и портновская профессия, и довольные портными непуганые барышни четко говорят все «о» — «хОрОшО портняжка меряет», и отчетливо говорят «о» мыловары и шубники, и занятые на судах и прядущие лен, и производящие красную головку — голландский сыр, а отходника — здешнего каменщика, штукатура да печника по говору в Питере и в Москве узнаешь, как в Буе и Кинешме — трактирного полового — «шестерку». Нет незначительней человека на свете, и нет в настоящей карточной игре карты младше шестерки, только одна пятницкая «шестерка» временно козырной оказалась — вышла в Петербурге в дворцовые лакеи.
Пятницкие сезонники каждую зиму возвращаются в родные волости, а серая курточка — дворцовый лакей вернется в Пятницкое только в 1917 году, потеряв в Петербурге-Петрограде свое прекрасное «о».
Настоятель пятницкой церкви также окает. Отец Григорий Гиацинтов — благодушный пресвитер, но опасается попадьи, а пятницкая церковь из кирпича построена в стиле творожной пасхи.
Вокруг нее белокаменный гостиный ряд, клети да кладовые — постоянно на замке, казенка-монополька всегда открыта, и, кроме того, здесь же чижовка-кутузка для пьяных чижиков.
По правую руку двухэтажный каменный дом Прохора Петухов а и сына. Внизу торговля: «Ситец, деготь, карамель». Наверху — закусочная с граммофоном и комнаты для проживания.
Во дворе встряхивают бубенцами петуховские тройки.
Прохор Петухов планы строит. Поговаривают: путь на Холодное море станут перешивать с узкой колеи на широкую. Вот и соображает Петухов купить у помещицы Александры Егоровны лес и резать шпалы.
Александра же Егоровна — барыня-калыган — по ярмаркам лошадям морды раздирает, в зубы смотрит, а бульдоги у нее называются Сумма и Касса, Процент и Вексель.
Прохор Петухов ей: «Ты, Егоровна, лесок-то мне продай!» А она по цыганским сапожкам плеточкой щелкает: «Кому захочу, тому и продам». Жох-дама!
4
Расположено Пятницкое очень удобно: от шведа далеко и к морю близко.
Случись царю Петру побывать в Пятницком, он построил бы здесь свой столичный Санкт-Фрейтагсбург, и не в свинцовой Неве, а в веселой Бахарке отражалась бы адмиралтейская игла; ведь если построить и спустить за пятницкой мельницей в нижнем омуте ботик, то рано или поздно непременно попадет он в Великую реку и по разным системам выход ему в любое мере обеспечен.
Есть в Пятницком и своя Фонтанка — ручей Грохоток. Впадает он в Бахарку выше верхнего омута за плотиком, где колотят белье и откуда погружается в прорубь соскочивший с банного полка пятницкий обитатель, а зимой берут из проруби воду.
И вообще в Пятницком все как полагается: почтово-телеграфная контора, волостное правление и многие иные казенные и богоугодные заведения.
Есть в Пятницком сиротский приют, а в приюте незаконнорожденные сиротки — кое-каких родителей детки — по-здешнему «коектычи», и среди них белоголовый Костька, он же Костюшка.
Имя его — Константин, отчество — Константинович и фамилия — Константинов — по крестному Константину. Как у князя Потемкина добавка — Таврический, так у Костьки — Сквернавец, то есть злонамеренный зимогор, и вот почему.
Поставил Костька на пути следования начальницы сиротского приюта Иродиады Митрофановны крысиный капканчик, а она мела юбками выскобленные и вымытые приютские полы, налетела — и капкан повис на Иродиаде подобно погремушке.
Костюшка изгнан бысть из приюта, но приютский законоучитель отец Григорий, сияя от благодушия, определил «остроумное чадо» к пятницкому стаду, и Костька жил и кормился по очереди у пятницких коровохозяев. Зимой же помогал мельникам.
В Пятницком недавно открылось ремесленное училище. Заведует им Семен Семенович — человек колючий.
Это он в 1904 году, вновь и вновь читая о наших маньчжурских неудачах, пожимал плечами: «Какая общая цель в состоянии воодушевить собранных в куропаткинскую армию поляков, евреев, немцев, финнов, кавказцев, киргизов, бурят, да и русских тоже?», а о нужном России очистительном — ни слова, и в 1905 году никак себя не проявил.
В губернском городе не работали «Большая мануфактура», фабрики спичечная и табачные с производством на миллионы рублей. Какой убыток господам владельцам!
Станцию за Великой рекой, где начиналась северная узкая колея, взяли в свои руки рабочие. Они управляли движением поездов, паровозным депо и работой телеграфа, привлекали к рабочему суду тех, кто не подчинялся распоряжениям рабочих.
В общественных зданиях губернского города — в его лицее, помещении земств, манеже, школах собирались митинги, а мимо губернских пестрых колоколен и монастырских беленых башен двигались революционные шествия. Сколько «забот» господину губернатору!
Здесь был свой кровавый день — именно пятница, а потом хоронили жертв губернаторских забот. Правда, губернатор вскоре успокоился, и крепкие избы над далеким Енисеем вновь принимали политических ссыльных.
Однако в торговом селе Пятницком ямщики не бастовали, мимо пятницкого храма с его характерной звонницей не проходили демонстрации, в земском училище не митинговали — и автор не знает, есть ли мечта у Семена Семеновича. Может, и есть.
Зимним вечером, когда на всю мельницу один фонарь, глядит Семен Семенович, как темная Бахарка бежит из-под снега на мельничные колеса — «турбину бы поставить — осветить отечественные потемки!».
А может, и нет таких мыслей у Семена Семеновича…
В Пятницком имеется больница. Михаил Васильевич, отец Павлика, в ней врач.
Кончив медицинский факультет, поселился доктор в Пятницком, но влечет его к башкирам на трахому, к сахалинским каторжанам, даже в Индию — к голодающим.
Докторша, то есть супруга доктора и мать Павлика, Цецилия Ивановна — правнучка тех, кого Иван Грозный переселил с магистром Ливонского ордена в здешние края. Вообще немцев в округе много.
По мнению батюшки Гиацинтова, вкусней Цецилии Ивановны никто не готовит, а врач Михаил Васильевич не замечает, что в третий раз берет кусок баумкухена, для которого Семен Семенович точил специальную болванку.