5
Времена года в Пятницком необыкновенные.
К покрову антрацитовый ворон стряхивает снег с красной рябины, и кто на телеге, а кто пробует дровни.
А там снегу по стреху.
Зимой ездят гусем в две лошади и вожжей к ним — две пары. Путь означают ветками хвои. Опасен встречный обоз. Справа и слева лошади — по брюхо, и, дав дорогу саням с кладью, лошадь плывет, с трудом выбираясь из снега.
Охотники на широких лыжах ходят за белкой и зайцем, а однажды забежал гибкий зверек, будто горностай. Пятницкие собачки загнали его под омшаник.
На северном крае неба по ночам всполохи дальних сияний, и оттуда стужа и пурга, и так с ноября — четыре месяца: руки прилипают к железу, а в пору свадеб флажки перед избой с новобрачными осыпаны снежной пылью.
Масленицу жгут за нижним омутом на переезде, чтобы, упаси боже, не загорелась мельница.
А там и март — морозец и солнышко, алмазный наст, и по нему без лыж пройдешь до Сухоны и до Ветлуги, а вот и Евдокия Омочи Подол обувается в подшитые валенцы.
Апрель пахнет прелой почвой и гнилой стружкой. Плотины разобраны, и мутно-коричневая вода свободно льется из верхнего омута в нижний.
В мае хрущи в березовых рощах, и в лунной кисее будто срубленные из серебряных бревен деревеньки.
Чуть стемнеет, рыболов прикрепляет жаровню на носу лодки и с острогой крадется по мелкой воде, нанося удар зазевавшейся на огонь щуке.
А губерния — мокрая, ведь и она поилица Великой реки.
Только придет пора траву косить, заплещет дождик-сеногной — и сено в воде, и мокрые волосы берез мотаются по ветру.
Зато грибы родятся, и сваришь их — они уже не грибы, а балуечки.
На теплых и влажных горушках в тонких березнячках и еще более тонких осинничках — черный гриб подберезовик и красный подосиновик. Там же, где береза с елью, белый — мал мала меньше — гриб, по-местному «коровка». И там же склеротическое ухо старой земли — волнушка.
По канавам «сухари» бледней писчей бумаги и с такой же бледной решеткой. Здесь же гриб-«табак» — надави, как дымок от цигарки, от него споры.
Поближе к деревням «быки». Их едят старухи, которым в лес далеко.
Всюду мухомор — для мух его сахаром посыпают, всюду сыроежка — ее слизывает мягким языком молочный скот. А рыжую лисичку кушают только оставшиеся от ливонского магистра немцы.
Позже, там, где жар тянет в небо сосну, в жаровом бору — бутылочный, проходящий в горлышко бутылки рыжик.
Грибы в Пятницком не собирают, а берут. Старики сапожными ножиками (черенок в тряпочке) срезают ножку и, благословясь, крошат, чтобы не оскудела лесная волость грибами.
А дождь льет и льет, а перестанет — тогда слыхать гудки со Станции, что́ опять-таки к дождю.
Пора писать «сорок плешивых» — только они спасут от дождя.
Список начинают с Прохора Петухова, за ним следует отец Григорий Гиацинтов и другие пятницкие деятели мужского пола, и папа Михаил Васильевич, и все дяди Саши и Пети, рассеянные по русскому государству, а также и дядя профессор из университетского юго-западного города.
Набралось тридцать восемь, не хватает двух.
Михаил Васильевич писать Бунина не позволяет: такой писатель не может быть лыс, и предлагает российского Золя — Боборыкина. Семен же Семенович — председателя Государственной думы Головина: этот, несомненно, лыс.
Все сорок налицо. Бумагу рвут на сорок бумажек, и, серьезно произнося: «Да воссияет солнце, аки плеши сих господ», — пускают из больничного флигеля в форточку.
Может, потому, что дождь шел уже очень долго, в лужицу с черным поленом упирается радуга и держится вёдро.
Из флигеля в больницу уже не надо пробираться по доскам. Дороги пообсохли, и на них — опустошенные вороха гороха. Известно, репу да горох сеют для воров, а что остается гороху, из того кисель варят на именины, вроде как из серого кофия.
Цецилия Ивановна чистит крыжовник шпилькой и кладет в холодную воду, а затем в поливной горшок, где переложенная вишневым листом и залитая спиртом ягода томится в печке ночь — до утра.
Утром Цецилия Ивановна откидывает крыжовник на решето и прополаскивает пять-шесть раз. Сварив жиденький сироп, обливает им ягоды, и они сутки стынут на льду, и только через сутки с ванилью и кусочками лимона варится прозрачно-зеленоватая, как бусина декадентской люстры, ягода крыжовника.
Надо поскорей жать и убирать: после успения опять дождь — в поле озёра, — и что печальнее снопов под частым ситничком?
Но кое-что убрано; и мельница мелет, и мельники в три деревянные ложки долбят в горшочке пшенную кашу. А прибежит Костюшка Сквернавец, застучит четвертая ложка, и все четыре дерут рты.
— Сбегай, Костюшка, за маслицем!
И Костюшка бежит и приносит в ковшике опять-таки коричневой водицы из верхнего омута.
Цецилия Ивановна насушила грибов, гирлянды их висят на душниках, откуда теплый дух, и идет посылка с грибами в юго-западный университетский городок от Цецилии Ивановны — швестерлейн Михаила Васильевича — Анне Васильевне и ее супругу — профессору-юристу.
Прямая и строгая Анна Васильевна в глухом форменном платье преподает иностранный язык ученицам торговой школы.
— Tenez-vous droit, mademoiselle!
Но, слава богу, — звонок!
Во всех отношениях безупречная Анна Васильевна дома переоделась и руководит диетой склонного к полноте супруга.
— Картошки не предлагаю…
— Ах, Анечка, я прилягу…
— Ни в коем случае.
Единственный недостаток Анны Васильевны — она любит лечить и давать медицинские советы, ведь она сестра своего брата — врача.
Анна Васильевна отправляет посылку в Пятницкое: егеревское белье Михаилу Васильевичу («пожалуйста, Миша, носи его круглый год»), недостаточно строгая для Анны Васильевны блузка и зубной эликсир сестрице Цецильхен, гематоген и шоколад племяннику Павлику и ему же шарики каштана, но пока дойдет посылка в Пятницкое, зеркала каштанов потускнеют и сморщатся.
И опять пурга, и стужа, и слабые всполохи с Белого моря, и земский врач Михаил Васильевич в овчинах и в шарфах сходит с крыльца: за ним прислали розвальни — заболела Пелагея из лесного Кащеева.
6
Земский врач Михаил Васильевич уехал.
Во флигеле при больнице сумерки и тишина.
Лампадка теплится за ширмочками из вощеной бумаги, а на ширмочках три царя из Утренней страны бесшумными стопами следуют в Вифлеем.
Комплект «Люстиге Блеттер», выписываемых для Цецильхен, вкушает покой. Фрейлейн с веселых журнальных страниц опустили руки, отдававшие честь прусским лейтенантам, а прусские лейтенанты уронили из глаз монокли. Собака такса отвернулась от сосисок, и пивная кружка, как ганзейская башня, растворилась в сумраке.
Не звякают корпорантские рапиры, не гремит кегельбан, одна св. Цецилия с лютеранской картинки тихонько играет на органе.
Цецилия Ивановна зажгла лампу и читает Павлику старую книгу, от которой пахнет аптекарской травкой.
— «Карлики кузнецы куют меч и вручают Зигфриду. Зигфрид убивает дракона. Выкупавшись в драконьей крови, Зигфрид неуязвим. Но с дерева слетел листок и упал Зигфриду между лопаток. И кожа между лопаток не затвердела. Это место — уязвимо. Кримгильда вышивает здесь на одежде Зигфрида крестик, чтобы друг Гаген охранял Зигфрида от удара мечом в спину. Зигфрид, Кримгильда и Гаген охотятся. Зигфрид склонился над ручьем в пьет. Дурной друг Гаген вонзает меч Зигфриду между лопаток».
Павлику видится пятницкая кузница со станком для ковки лошадей.
Кузнец Кузьма раздувает мехи, ему помогает Костюшка, убежавший от стада, в колоде же, где остывают подковы, шипит меч.
Убивают дракона у крыльца, где под водосточной трубой — кадка, и в ней — кровь дракона.
Зигфрид погружается в кадку с кровью, и тут с березы слетает листок и опускается Зигфриду между лопаток.
Охотятся у петуховского сарая на овиннице, там в кустах — бочажок всегда с черной водой.
Рыцари, кнехты, псари и псы-волкодавы скачут через заборы, а Кримгильда еще до охоты достала из рабочей шкатулки цветной шелк, и вышила крестик, и теперь, сидя по-дамски в седле, скачет по белым ромашкам.
Грибы волнушки слушают охотничий рог, сороки на петуховском сарае стрекочут «смотри-смотри», а смотреть страшно.
Зигфрид развел кусты, склонился над бочажком и пьет черную воду, а Гаген занес над ним меч и — раз… в цветной шелк.
Рассыпались золотые Зигфридовы кудри среди прутиков и травинок, и, падая, заломил Зигфрид шляпку подберезовика… «Смотри-смотри» — да ну вас, лучше не смотреть…
Цецилия Ивановна начинает новую сказку.
— «Гномы и кобольды в колпачках из полевых колокольчиков, седобородые и в фартучках, а когда надо, — седлают кузнечиков и ездят верхом.
Старый владыка гномов влюбился в молодую принцессу и похитил ее. Она же заставила Главного гнома считать репу на королевском поле, и пока он считал, убежала со своим рыцарем. С тех пор короля кобольдов дразнят Рюбецалем-Репосчетом, и каждый раз он очень сердится, когда его так дразнят, и непременно наказывает насмешника».
Павлик бьет в ладоши. Сороки, снявшись с петуховского сарая, летят в пятницкие дальние поля, где горох и репа.
Маленький и деловитый, в фартучке, чтобы не замараться, Рюбецаль считает репу, сбился, снова считает и у каждой репки ставит прутик, чтобы не считать второй раз.
— Теперь — правильно, а принцесса с рыцарем катят в это время по шоссейке на Станцию.
И тут из своей медицинской Индии возвращается Михаил Васильевич, и пока Цецилия Ивановна и Павлик в два веника обмахивают ему валенки, пока разматывают шарфы и добывают Михаила Васильевича из его одежек, он переживает произведенную операцию. Она берлинским клиникам впору, а сделал ее земский эскулап не под стеклянным куполом и не при электрических лунах, и так оперировать можно лишь на передовых позициях или же в лесном Кащееве, где и дворов-то всего пять с половиной: ведь у кривой Пелагеи изба сгорела, и живет Пелагея в баньке.
7
Кащеевская Пелагея поправляется, эпидемии, слава богу, нет, — Михаил Васильевич садится за преферанс.
Играют вчетвером — он, Цецилия Ивановна, отец Григорий и Семен Семенович.
Усы у Семена Семеновича острые, и вообще ничего мягкого, кроме бомбошек на шнурке, заменяющем ему галстук, у Семена Семеновича нет. И говорит он одно неприятное…
Отец Григорий совсем иной — войдет, потирая ручки, окинет духовным взором зандкухены и просияет, и так светло у Цецилии Ивановны на сердце.
— Приходите в воскресенье на бульон из лебедя.
— Такого не существует, — колет Семен Семенович.
Цецилия Ивановна подает раскрытую поваренную книгу.
— Правильно, не существует, — пробегает соответствующие строчки Семен Семенович, — во-первых, не бульон, а суп, во-вторых, не из лебедя, а из лебеды, в-третьих, это блюдо для слуг, а мы с вами — господа… — и как будто не договаривает.
Михаил Васильевич сердится:
— Уеду я от вас в лепрозорий, господа!
А Семен Семенович — ему:
— Никуда вы, Михаил Васильевич, не уедете.
А отец Григорий:
— Грех на душу берете, — это от Цецилии-то Ивановны уехать, да еще куда — к прокаженным!
А у Семена Семеновича все колкости:
— А когда вы это, Григорий Никодимович (так он зовет отца Григория), на пироги позовете?
Сияние сходит с батюшкиного лица: он бы и рад, да матушка муки пожалеет.
— Вы известная заноза, Семен Семенович, обязательно позову… — и, чтобы перевести разговор, обращается к Павлику: — А какое у тебя отечество, душа моя Павел?
И Павлик перечисляет железнодорожные остановки между их Станцией и губернским городом.
— Какое у тебя длинное отечество, — восторгается отец Григорий.
— Все сорок две версты по узкоколейке, — иронизирует Семен Семенович, но задерживает острые глаза на Павлике.
Цецилия Ивановна иронии не понимает:
— Расскажи им о драконе и карликах…
И Павлик рассказывает о Зигфриде на овиннице и Владыке гномов, считающем репу в пятницких дальних полях.
— Вздор, опять бульон из лебедя, — топорщит усы Семен Семенович.
А Павлик, совсем как Цецилия Ивановна, приносит Семену Семеновичу раскрытую книгу, но отец Григорий книгу перехватил, пробегает абзац за абзацем, пошел не с той карты.
— Вам сдавать, Григорий Никодимович!
«Спенсера надо читать, обязательно Спенсера», — сокрушенно думает доктор и предается мечтам: у сына-писателя в Крыму дача, и составился преферанс: он сам — уже не практикующий врач, Цецилия Ивановна, Иван Алексеевич Бунин и Федор Иванович Шаляпин. А Павлик в карты не играет — пишет для «Нивы» в садовой беседке.
— Ах вы, мои Лебеди Лебедовичи, — говорит Семен Семенович, — что это у вас за подозрительный чай сегодня!
Цецилия Ивановна смотрит стакан на свет: действительно, чай — как Великая река у керосиновых пристаней.
Это Павлик незаметно накапал Семену Семеновичу в чай зубного эликсира. И такова первая месть Владыки кобольдов за слово «вздор», которое позволил себе произнести по его адресу Семен Семенович.
— Я вам налью другой стакан, — говорит Цецилия Ивановна, а батюшка хохочет: «Ай да принцесса! Ловко Репосчета провела» — и идет не в масть, и так продолжается до тех пор, пока Семен Семенович не бросает карт — «с вами совершенно невозможно играть, Григорий Никодимович!» — и не откланивается.
Захватив волшебную книгу и в придачу пяток зандкухенов, удаляется и отец Григорий.
Цецилия Ивановна садится за письма. Она пишет Анхен — сестре Михаила Васильевича — восторженное письмо о Павлике и его удивительных способностях.
8
С преферанса отец Григорий вернулся домой и, воспользовавшись отсутствием попадьи и попенка, гостивших в соседнем приходе, поднялся по тесовой лесенке на чердак, где у него был как бы кабинетик для чтения знаменитых златоустов.
Перечел отец Григорий сказку и, перечитав, посмеялся непосредственно над кобольдом: вновь неосторожно произнес: «Ай да Репосчет, ну и дурак!» — за что и был тотчас наказан.
Не успел отец Григорий заклевать носом, как Главный гном заказал сорок троек, переодел кобольдов в ямщицкие армяки, а нимф — в византийские хитоны и приступил к осуществлению хитроумной казни.
Только залились сорок колокольцев под сорока дугами, только пошли пересыпаться сорок сороков бубенчиков на коренниках и пристяжных, как отец Гиацинтов встряхнулся и поспешил к оконцу соснового кабинетика, а под его избой, — глядь — один за другим — сорок тарантасов, сорок мучеников на козлах, и сходят в пыльный подорожник прекрасные госпожи — пресвятые богородицы — Благодатное небо, Благоуханный цвет, Взыскание и Взыграние, Неопалимая купина и Нерушимая стено, Неувядаемый цвет и Огневидная, Трех радостей и Утоли моя печали, — всех не перечтешь.
А он — Григорий Гиацинтов, как косил, так и вышел в семинарских штанах и косичку заплел, будто девочка.
— Милости прошу, дорогие мои, да где же я вас посОжу, да чем накОрмлю, мои дорогие?
В горку стеклянную — за наливкой, а на горке — замок.
А тут с кнутиками сорок мучеников на крыльце, овса, для божьих лошадок просят.
Отец Григорий — к косяку, где на красной тесемочке ключ от амбарушки висел, — ключа нет. Гарнец под ключом стоял — убран. Придется к Прохору Петухову обратиться, и побежал. И в бельевой корзине с петуховским половым (он же, говорят, и переплетчик) — французские булки и посуду несут. А ложечек нет — ничего, и так хорошо.
Только расположились, а попадья тут как тут:
— Что это у вас, дорогие гостюшки, за разносолы с отцом Григорием?
И попенок:
— Что за разносолы с папочкой?
Отец Григорий на попадью руками: тише, тише, а попадья свое:
— Не надоели ли вам, гостюшки, хозяева?
И попенок:
— Погостили — и достаточно.
И тут очнулся отец Григорий, строго поглядел: книжка на полу, корешок лопнул.
Последнее обстоятельство важно лишь потому, что отец Григорий постеснялся вернуть порванную книгу Цецилии Ивановне, а дал подправить петуховскому половому-переплетчику.
Таким образом с книжонкой ознакомился и Петухов и, ознакомясь, захихикал: «Ну и Репосчет, ну и простофиля!», что и ему — Петухову — не прошло даром.
9
Ранний шмель еще не гудел в медовых кашках, стриж еще не чиркал проворным шильцем-мотовильцем по пятницким колоколам, а село Пятницкое уже хлопотало, готовясь к великому празднику теплой Пятницы, — убирались и примывались даже в почтово-телеграфной конторе, а петуховская работница выплескивала, чтобы не соврать, седьмой ушат во двор. Потом в трактире Прохора Петухова кололи сахар, и ухающий звук рассекаемых сахарных глыб заставил пробудиться румяноликую Аврору Пятницкую.