Поезд на рассвете
Поезд на рассветеПовесть
Далеким, почти недостижимым казался когда-то Юрке этот день. Больше трех лет было до него — шутка ли! И вот — верь не верь — миновали они, солдатские годы, остались позади, отделились от тебя, словно уже и не твои, а чужие, прожитые кем-то другим. Бессрочная увольнительная объявлена, завтра котомку на плечо и — прощайте, казармы. Прощай, пехота. По домам, гвардейцы!
Но радости Юрка не испытывал.
Этого дня он, конечно, ждал. Какой же солдат не ждет конца службы? Еще как ждали. На третьем году в их взводе все «старички», будто по уговору, завели «дембиль-календари», чтобы время поторопить, чтобы оно быстрей летело. Юрка не отстал — завел и себе. Он каждый вечер, перед отбоем, доставал из кармана гимнастерки заветный календарь, четким квадратиком зачеркивал еще одно число месяца и лишь после этого ложился.
Летом он купил в магазине канцелярских товаров синий альбом, прошнурованный шелковой тесьмой. На толстом картонном переплете был оттиснут гетман Богдан Хмельницкий с булавой и на коне, — такой стоит в Киеве, перед Софийским собором. Альбом Юрка задумал тоже «дембильный» — в память о службе, командирах, армейских друзьях-товарищах. Во весь первый лист нарисовал сосну на утесе, над бурливой речкой; к вершине сосны подвесил на цепи численник — точно недоступный сказочный сундук с волшебным ключом от счастья-удачи. Затем резиновым клеем — он бумагу не коробит — вклеил в альбом подаренные ребятами фотографии, открытки; вперемежку с ними расположил свои наброски акварелью, цветными карандашами, тушью; столбцами выстроил слова любимых песен, фронтовых и послевоенных, — вроде той, о соловьях, которые не дают спать солдатам. А на последнем листе пером скопировал с журнальной вырезки мускулистого мужичка, из меча кующего орало, и под ним крупными буквами шутливо написал: «Конец войне». В правом верхнем углу красным обозначил год, перед ним оставил место, чтобы потом увековечить месяц и день увольнения в запас… Произошло это, однако, намного позже, чем Юрка надеялся.
Приказ министра обороны получили в сентябре. Третий Юркин календарный год истекал не раньше не позже — тридцать первого декабря: два предновогодних месяца, с момента призыва, в зачет не шли. После елкиного праздника Юрка и намеревался упаковывать чемодан, гладить парадную форму в дорогу. Да неожиданно командование — знать были на то веские причины — задержало до особого распоряжения часть солдат-старослужащих. В их число попал и командир отделения гвардии сержант Степной — из второго взвода первой роты.
И не в январе, а только в начале мая наступил этот день. Но Юрка ему не обрадовался. Он лишь острее прежнего почувствовал свое одиночество, еще болезненней осознал, что его никто и нигде не ждет, что ехать ему, собственно, некуда: нет у него дома.
Глава первая
В день его отъезда рота сразу после завтрака уходила на полевые занятия. Юрка простился с ребятами и командирами, выслушал напутствия и пожелания, вышел за контрольно-пропускной пункт проводить колонну и стоял на дороге до тех пор, пока звучала, всплескивалась, постепенно затихая вдали, строевая песня, под которую он шагал три с половиной года, — простая и надежная, как русская трехлинейка:
…В путь, в путь, в путь!
А для тебя-а, родна-я-а,
Есть почта по-о-ле-ва-я…
Потом Юрка сбегал в солдатский ларек, накупил сигарет «Прима» и в казарме, на своей койке, — он с особым усердием заправил ее сегодня последний раз, — положил ровным рядком десять красных пачек: по заведенной у них традиции — отделению прощальный подарок. Не забыл и дневального угостить… И с грустью подумал, что никаких обязательств перед отделением и взводом у него больше не осталось, он уже здесь лишний — снят с довольствия, отправлен в запас.
На станцию торопиться было нечего: Юркин поезд проходил через местечко во второй половине дня. Но кроме Юрки уезжали еще трое из их роты, — выбритые, сияющие, они собрались у двери — с вещами, одетые по всей форме.
— Степной! — позвали они Юрку. — Пошли вместе. Чего будешь один скучать в казарме? Забирай манатки, выходи строиться.
Юрка взял приготовленные со вчерашнего чемодан и вещмешок, присоединился к ребятам, и они вышли из расположения части.
В одиннадцать он проводил однополчан и остался дожидать своего поезда. По требованию, выписанному Юрке, билет ему полагался самый обычный, как всем солдатам, — в общий вагон. Предстояло томиться в тесноте и спертой духотище, где не то что прилечь — сесть бывает негде. А после казармы хотелось тишины и уединения, пусть недолгого — но покоя, чтобы можно было скинуть китель и тяжелые, порядком надоевшие кирзухи, взобраться на верхнюю полку, вытянуться на прохладной простыне и отлежаться, выспаться за дорогу, за эти сутки, не думая о том, куда и зачем тебя везет поезд и какие житейские заботы ожидают завтра, «на гражданке»… Походил Юрка по залу ожидания, потоптался около общей кассы — отдельной, воинской, тут не было, — прикинул, хватит ли на дорожные расходы более чем скромных наличных, и — была не была — решил доплатить и ехать плацкартным.
Занял в кассу очередь. Выстоял. Подал требование и деньги. Но кокетливая кассирша с игривыми глазенками, крашеными ресницами и прической «конский хвост» глянула на него в окошко снизу вверх и небрежно бросила:
— Плацкартных нету. Остались одни купейные.
Вот те раз! Этот вариант он как-то не предусмотрел… А кассирша моментально уловила замешательство смуглого симпатичного сержанта, и глазенки ее сделались насмешливыми.
— Ну что же вы, молодой человек? Быстрей думайте. Очередь задерживаете.
Отступать было некуда. «А, где наша не пропадала!» И Юрка заплатил за купейный.
В справочном бюро уточнил: нет, поезд не опаздывает, прибудет по расписанию, через два с половиной часа. Ждать еще порядком. Но не здесь же, в сумрачном здании, когда за окнами — май, а в сотне метров от путей протекает речка.
Рядом со станцией Юрка пересек отсыпанное серым гравием полотно и спустился к речке. Спокойная, в низких, открытых берегах, она петляла краем просторного луга, пробираясь к дальнему лесу, чтобы там скрыться от людских глаз и от пронзительного солнца, которое норовит пронять ее всю, до самого дна, не оставить без догляда ни единого плеса или омутка. Юрка выбрал сухой бугорок, снял ремень и фуражку, расстегнул китель и сел, подмостив себе вещмешок. — в нем были уложены шинельная скатка, повседневная форма «хэбэ», сменное белье да пара ботинок. По привычке причесался. Набок ложились его черные прямые волосы: к отъезду отпустил их немного длиннее обычного и подстригся не под бокс, как раньше, а «под польку». Такая прическа делала его постарше, придавала лицу больше мужества.
Ближние и дальние — доносились паровозные гудки. Кому они гудят, подают сигнал? Кого зовут в дорогу? Неужели на этот раз — его?.. Юрка все еще не верил, что уезжает отсюда, уезжает не в отпуск, не в кратковременную отлучку, а насовсем. Сегодня ему уже не нужно возвращаться в казарму, спешить на вечернюю поверку. И завтра тоже будет не нужно. Его дорога — вон за те густые боры, за Днепр. Он здесь последние два часа. Поезд не опаздывает, придет по расписанию.
Солнечно, просторно и зелено было вокруг. День уже выгрелся и разомлел совсем по-летнему. Парила земля. Горячими отсветами взблескивала речка. За нею, левобережьем, до самого леса расстилался чистый луг, чуть взгорбленный у того, дальнего края. Под лесом ходило красно-пестрое стадо. Посреди луга доживала век старая, наполовину сухая верба; за ней, в большом гнезде, неподвижно стоял аист. А прямо перед Юркой, не обращая на него внимания, у воды сновали, подпархивая за мошками, две желтобрюхие трясогузки. На правом, приподнятом склоне долины, вдалеке от станции, заметный отовсюду — возвышался военный городок: трехэтажные белые казармы за длинным кирпичным забором, — и х казармы… Все это, и без того хорошо знакомое, привычное, Юрка старался запомнить таким, каким видел сегодня, сейчас, — навсегда запомнить, прежде чем он сядет в поезд.
Весь продленный свой срок Юрка отслужил здесь, в окрестностях старинного украинского местечка. Здесь он шагал, бегал, ползал по сыпучим песчаным проселкам и густому, в распутицу — вязкому чернозему, непаханым пустошам, заросшим терном буеракам, гулким урочищам. В учебные атаки они ходили следами недавней войны, занимая оборону — ячейки и окопы себе рыли рядом с оплывшими и словно замаскированными травой, но все еще явственно видными окопами, траншеями той войны; повсюду натыкались на гильзы, пустые винтовочные обоймы, пробитые каски, покореженные взрывами и огнем обломки металла. И Юрке казалось иногда, что это у них не учения, а бросок навстречу врагу, бросок в бой.
Новые казармы их гвардейской мотострелковой части стояли на отшибе, против западной окраины районного местечка и крутой излучины речки, по соседству с обширным и, судя по всему, некогда помпезным имением известного в прошлом веке на Украине магната. Можно было вообразить, как выглядела когда-то панская усадьба, коли даже спустя многие десятилетия, даже будучи мало ухожены, величие сохранили и дворец, украшенный тонкой, изысканной лепкой, и белокаменная лестница, и глубокий, окруженный ивами пруд у ее основания, и аллеи с мраморными копиями античных статуй. Теперь во дворце размещались библиотека, краеведческий музей и архив. А вокруг, представляя, пожалуй, самую большую ценность из всего, что когда-то принадлежало богатею, раскинулся полудикий парк. Мощно поднялись в нем дубы, буки, липы и каштаны, ели и сосны, вдоль речки островками белели березы; по опушкам и над уступчатым темным яром, на дне которого прятались холодные криницы, полно наросло сирени, бузины, шиповника и лещины — лесного ореха; попадались и не здешние, привезенные из дальних стран, деревья и кустарники — такие Юрка видал впервые и названий их не знал. В густых зарослях приволье было птицам: тут гнездились грачи-скандалисты, скрытные горлицы, вечно занятые, суетливые дятлы, голосистые иволги и соловьи. Этот лесопарк, утверждала вездесущая и живучая молва, родовитый и состоятельный пан садил (не сам, понятно, — холопов хватало), дабы расположить к себе чванливую свою избранницу, добиться благосклонности ее и, наконец, — руки. Карбованцев настырный жених не жалел — саженцы выписывал со всей Европы. И свадьба состоялась. Но оправдала ли себя дорогостоящая затея хозяина имения, надолго ли ублажил он сердце привередливой господарыни — позабылось. До того давным-давно никому не было дела. Главное — остался парк. Он жил, рос. И принадлежал уже другим поколениям, другому времени.
Получая увольнение, Юрка старался непременно заглянуть в «панский лес». Хотя бы на часок. Правда, в райгородке и пойти-то было больше некуда. По воскресеньям, перед каждым дневным сеансом, солдаты приступом брали билетную кассу Дома культуры, а после фильма бесцельно слонялись тихими улицами местечка, догуливая отпущенные им на сегодня часы. Ели молочное мороженое, жевали ириски «Золотой ключик», щелкали подсолнечные семечки, которые покупали тут же, на улицах, у разговорчивых, услужливых бабок. Позиции для торга бабки выбирали простые и верные — прямо перед своими воротами, возле тротуара; ведра, наполненные вороными, искусно поджаренными семечками, выставляли на цветных домотканых подстилках, восседали около них с достоинством, повязав голову узорчатым платочком; цена семечек при этом у всех была незыблема, как воинский устав: большой стакан — рубль, маленький — граненая рюмашка с три наперстка высотой — полтинник… Но в парк Юрка приходил не со скуки, не ради того, чтобы убить время и не возвращаться в казарму раньше, чем требовала увольнительная. Здесь ему было хорошо. Он вырос далеко отсюда, в знойной южноукраинской степи, и до армии в лесу не бывал, видел его только на шишкинских, левитановских картинах да в кино; тощие полезащитные полосы, куда бегал с мальчишками играть в войну, — конечно, не в счет. Лишь тут, на холмистом правобережье Днепра, Юрка впервые вдохнул запахи звонких боров и хмуроватых сырых дубрав, услышал голоса лесных птиц, увидел, как растут подберезовики и маслята, как скачет по вершинам сосен, бесстрашно летит с дерева на дерево рыжехвостая белка и как высоко-высоко, под самыми облаками, парят, подолгу ходят кругами друг за дружкой аисты-черногузы. Все представало новым, ярким, звучным, и Юрка пожалел, что раньше это было ему недоступно.
Аллеи лесопарка почти всегда пустовали. Очевидно, потому, что в райцентре был свой, коммунхозовский, сад — невзрачный и тесный, зато с танцплощадкой, качелями, тиром, двумя ларьками и к тому же — с пивнушкой «Голубой Дунай», как называли деревянный облезлый павильон, воздвигнутый здешними «зодчими» на самом видном месте. В горсаду обычно стояла толкотня; ревел хриплый динамик, подключенный к радиоле; когда он умолкал с надрыва — за двухметровой штакетной оградой танцплощадки появлялся долговязый, всегда «под градусом», баянист. Дважды в неделю — по субботам и воскресеньям — играл духовой оркестр… А в привольном и свежем «панском лесу» еще не затоптали опушки и поляны, не распугали тишину. Зимой здесь было вовсе безлюдно. Летом же — по аллеям иногда вышагивали восторженные пионеры и с ними — юные, стройные вожатые; степенно, направлялись ко дворцу посетители библиотеки и музея; в укромных уголках, позабыв про все на свете, целовались влюбленные. Вокруг беззаботно перекликались пичуги, скрытые листвой. Юрка старался никому из них не мешать. Обходной стежкой шел к речке, устраивался где-нибудь на взгорке, откуда обзор получше, раскрывал небольшой блокнот — в половину школьной тетради, из плотной белой бумаги, — клал его на колено и рисовал с натуры, недостатка в которой тут не было. То дуб кучерявый возникал на листе, то берез дружная семейка, то серпом выгнутое плесо, а в нем — зыбкое отражение острых верхушек елей и невесомых, словно растворенных в воде, облаков… Рисовал Юрка с детства, находил в том отраду, и хотя все постигал самоуком, ощупью, трудом и терпением, хотя видел несовершенство своих опытов, любимое занятие не бросал.
Да в армии уже и невозможно было бросить, даже если бы захотел. Только прознали, что он умеет рисовать, — не стало отбоя от заказов, поручений и просьб. Надо выпустить стенгазету — бегут за ним. Лозунг написать, подновить стенд, вычертить схемы для занятий по тактике или плакатным пером перенести на листы ватмана пункты из уставов — опять Степному работенка. Братва тоже одолевала. Чуть выпадает свободная минута — в казарме ли, в поле, на стрельбище — обступят, возьмут в осаду: «Ну-ка, Степной, меня изобрази. Не всего, одну физиономию», «И меня. Матери пошлю. Лучше фотокарточки будет. Верно?», «А я — милашке своей. Давай и меня. Во так, с автоматом. Идет?.. Да чтоб красивый был, а то еще, гляди, разлюбит», «Стой, гвардейцы, не толпись, не закрывай товарищу Репину солнце… Ты, Юрка, давай нас лучше всех сразу, оравой, как запорожцев. Попробуй, а?» И под шутки, смех, похвальные возгласы Юрка рисовал солдатские портреты, — ясным, энергичным штрихом. Готовые — выдергивал из блокнота и отдавал нетерпеливым заказчикам. А на другой день его непритязательные произведения отправлялись по почте на Кавказ и в Заполярье, в Крым и на Урал, к волжскому берегу и в далекую Сибирь… Нет уж тех ребят: одни раньше, другие позже — разлетелись в родные края. Пришел и Юркин черед уезжать.
Куда же он ехал? Обратно, по месту призыва — в Донбасс, в город Ясногорск, доложиться военкомату, который посылал его служить. А потом — хоть на все четыре стороны. Безродному — как нищему: любая дорога не заказана. И куда ни пойдешь — везде тебя встретят одинаково: не обрадуются, обнимать не кинутся — знай заранее. Никого не надеялся обрадовать в Ясногорске и Юрка. Близких, родных людей у него там не было. И даже товарищи прежние — с кем учился, потом работал — уже давно перестали писать ему в армию, потерялись. Всех с годами разбрасывает жизнь по свету, и связи, что казались такими крепкими, неизменными, рвутся и отмирают, как засохшие побеги хмеля… Холодным умом рассудить — ну что теперь для него Ясногорск? Такой же чужой или помягче — нейтральный, как любой другой город юга, севера страны. Так надо ли, очень ли обязательно — туда возвращаться? Многие ребята их части, минуя отцовский порог, по комсомольским путевкам двинули в Казахстан — распахивать и обживать целинные степи. Чем не дело? Вторая группа махнула еще дальше — в Сибирь, на стройку Братской гидроэлектростанции, за таежной романтикой. Звали в Братск и Юрку. Замполит роты разговаривал с ним об этом. Другой бы на месте Юрки, может, и не раздумывал — записался вместе со всеми, получил путевку и уже был бы далече отсюда, на могучей реке Ангаре, которая, рассказывали ему, несет редкостно чистые байкальские воды. Признаться — Юрке хотелось повидать Сибирь, пожить среди ее лесов и гор, но с выбором он спешить не стал. Решил пооглядеться немного после армии, поработать в своей же, шахтостроевской, бригаде, а потом будет видней, что оно, куда и как… Вот и ехал он сегодня в Ясногорск, хотя не было у него там ни отца, ни матери.