Мимо прогрохотал длинный нагруженный товарняк. Притихли, реже стали перекликаться петухи — видать, подустали. Лениво побрехивали собаки. Совсем уходила ночная темнота. К северу стаскивало полегчалые да поределые тучи; верховой несильный ветер подгонял их, точно пастух — ленивое, застоялое стадо; и рассветный край неба ширился, приподымался, набирал багряной свежести, чистых красок нового, послегрозового дня. Из синей бесконечности на Юрку безразлично поглядывала утренняя звезда; с каждой минутой она бледнела и уменьшалась. Вокруг, под деревьями, в не очень-то опрятном сквере, в нескольких местах стояла вода, плавали клочья бумаги, окурки, лушпайки от семечек. Перемешивались, густели несоединимые вроде бы запахи паровозного дыма, мокрой земли, мазута, старого железа, прелого корья и молодой листвы. Этими запахами, наверное, пропитаны все станции и полустанки между степными перегонами. Юрка помнил: так здесь пахло и в том далеком августе, когда с матерью коротали часы в ожидании поезда на Ясногорск. Только сидели они тогда не в сквере, а чуть поодаль — в стороне от станционного шума и мельтешни, в посадке из диких груш. Да почти там же он и спрыгнул сейчас, но не разобрал в сумраке и спешке, что именно там… Он встал. И не удержался — пошел к тем грушам.
Он ожидал этого: деревья стали другими, сильно постарели. Время, бури исхлестали их, покорежили; иные, словно люди, давно умерли, а возможно — топор прошелся по ним, освобождая место для молодых и более угодных саженцев. Но Юрка все равно узнал клочок земли, где мать, он и дед Мосей — тетки Феклы бескорыстный тесть, который так, задарма, привез их на станцию, — отдыхали в тенечке, обедали, разговаривали, потом — и встретили утро… Юрка прислонился к дереву. Постоял, закрыв глаза. Представил себе мать — тогдашнюю, молодую, бесконечно верившую, что с победой к ним вернутся и отец, и радость, и покой, и жизнь — еще лучше довоенной. Припомнил, как просил сводить его на ту улицу, к тому дому, где мать родилась, но она ответила, что не время сейчас и далековато идти, обещала сделать это в другой раз…
Вот и совсем рассвело. Неудержимо, ярко взблеснула над урезом земли горячая макушка солнца, и, сразу все потеснив собою, настырным младенцем заново народилось оно.
Пора было Юрке справиться у кого-нибудь, чем бы можно уехать в сторону Устиновки, какую и где искать оказию. Пока он ходил, сухую скамейку занял патлатый парень в пестрой, воротник вразлет, рубашке — небритый, весь какой-то изжомканный и словно обиженный на жизнь. Увидев Юрку — обрадовался, ровно утопающий своему спасителю:
— Солдат, земеля, выручи! Дай закурить. Погибаю, отдаю концы. — Схватив сигарету, покатал на ладони, будто горячий уголек. — Спички есть?
Юрка дал прикурить. Предложил:
— Бери еще сигарет. В заначку.
— Да куды их? Тебе ж тоже надо, а даром не дают. Киосок откроется — куплю… О-ох, тяжело, едрит твою.
— Чего так?
— Страдаю.
— Без курева?
— С похмелюги. У дружка в гостях был. На дне рождения. Одноклассник мой бывший. Трактористом тут, в совхозе. Ну и… глотнули вчера за здоровье именинника. Жуть!.. Не знаю, как он сегодня трактор свой заведет. Простит где-нибудь в посадке до обеда… А я — рысью сюда, чтоб автобус не прокукарекать. Да думал — киосок пораньше откроется или буфет, закину полбанки портвейного — может, отпустит, мутить перестанет. А то ж загнуться — раз плюнуть… У него, у дружка дома, гости все поглотали, на утро ни капельки не оставили. Кашалоты.
«Киосок», на который с такой надеждой поглядывал страждущий, стоял позади сквера, боком к нему. То был подзакопченный, грязно-синий ларек с надписью «Пиво-воды», глухо, точно крепость перед набегом орды, запечатанный тяжелым деревянным щитом под железной кованой поперечиной. Парень протянул обиженно:
— Так и́х, торгашей, разве дождешься, когда надо? Будут дрыхнуть, лахудры, пока петух куды-нибудь не клюнет. А ты — загинайся.
— Держись. Может, скоро откроют.
— Куды-ы там! Не раньше восьми, а то и в девять. К обеду, короче. До того времени дома буду, полечусь… Да оно вроде и ничего шло, в прадедах нормы. А как медовухи налили, заглотил сразу кружку… ну и — с копыт, в ауте… Бррр! — исказило его и передернуло от воспоминания о вчерашних подвигах, и он покаянно затряс головой. Немного придя в себя, спросил: — Дембиль?
— Как в воду глядел.
— Я ж вижу. Третий год, как сам оттуда… И далеко топаешь, если не военная тайна?
— В Устиновку.
— До дому?
— В гости. К знакомым.
— Тоже неплохо. Медовуху там тоже делают… Ну так вместе и поедем, земеля. Скоро автобус.
— А тебе куда? — обрадовался Юрка попутчику.
— До райцентра. Там живу. А ты вылезешь на отвороте. Я покажу, тут не так далеко. А до Устиновки тебе оттуда километров пять. Прогуляешься по степовой дорожке.
…Автобус появился в семь, подкатил прямо к ларьку. И они поехали. С остановками одно, второе село минули. А когда показалось третье и проскочили железную арку и огромный щит, на котором красовались кочаны кукурузы и розовое, сытое поросячье рыло, парень толкнул Юрку под локоть:
— Приготовь к высадке, десант.
В центре села, перед каменным сельмагом с высоким крыльцом и стеклянной витриной, шофер затормозил и хитромудрой ручкой, снабженной шарниром и длинным рычагом, не отрывая себя от мягкого сиденья — отворил дверь.
— Вон она, твоя дорога, — показал парень. — Мимо сельмага, на бугор, вдоль посадки — и никуда больше не сворачивай. Прямиком в Устиновку придешь.
— Разберусь. Тут мне дороги уже знакомые.
— Ну, земеля, бывай. — Парень по-свойски и как бы ненадолго прощаясь хлопнул Юрку по плечу. — Хорошо тебе погостить. Гляди только, чтоб какая-нибудь Маруся не оженила на себе. Это они умеют… И медовухи много не пей. А то будешь потом загинаться, как я сегодня.
— Спасибо, учту совет, — улыбнулся Юрка; правой рукой вскинул за лямки вещмешок, в левую — чемодан и пошагал.
Он миновал магазин, открытие которого караулили, посиживая на крыльце, две бабки; пересек верхнюю улицу села, в обход машинного двора поднялся на бугор. Отсюда до самого небокрая ему открылись молодая зелень полей, далекие холмы, кривые складки балок. Юрка постоял, стараясь поверить наконец, что перед ним т а, заветная дорога, которая ему даже снилась, и что идет он не куда-нибудь, а в Устиновку… Снял фуражку, расстегнул ворот кителя, вдохнул сразу все запахи майской степи и не удержался — побежал. Это получилось неосознанно, вдруг, но он побежал — озорно, нетерпеливо, как бегал в детстве домой после удачной рыбалки, шумного — всегда большой оравой — купания в речке или ребячьих нескончаемых игрищ, затей на выгоне, — зная, что возле хаты его ждет мать, что уже зазывает во двор дымком летняя плита-малышка, а на ней деловито, обещающе булькает, бормочет пузатый казанок — варит картошку «в мундире»… Да что Юрке — добежать отсюда до Устиновки? Не такие кроссы выдерживал в армии. Тут же — шутейная прогулка. И ноша сегодня ему легка, и невесомы солдатские сапоги. Однако, взглянув на себя глазом постороннего — это что за бычок взбрыкнул, сорвался с привязи? — он опять пошел шагом.
Хорошо укатанный, прямой проселок не был ни пыльным, ни слишком мокрым, — ночной дождь в меру сбрызнул его. По левую сторону дороги вольно дышало просторное, чуть пологое пшеничное поле, по правую — тянулась невысокая кудрявая лесозащитка, за нею зеленели кукуруза и подсолнухи, посеянные четкими квадратами. Деревьев здесь не было раньше, их посадили уже после войны. Но поля выглядели так же, как тогда. И здесь же проходила дорога. Юрка не раз проезжал по ней на подводе, рядом с каким-нибудь сердобольным к пацанве дядькой. Брал его с собой и возчик Тришка, — который умел ходить на руках, играл на балалайке и сватался к песеннице Нюре.
Этой дорогой пришло освобождение.
Фронт продвигался к ним долго и трудно. Сначала услыхали однажды на рассвете далекий, неясный, точно из-под земли идущий, гул. Потом он стал достигать Устиновки все чаще. Уже можно было различить, что это гремит орудийная канонада. Она то казалось близкой, то снова откатывалась и затихала, но по балкам да речным крутоярам долго блукали ее глухие отголоски.
Ничья, брошенная хозяевами хатенка, в которую от тети Глаши перебрались мать и Юрка, которую уже полтора года обихаживали, как были способны, и считали своей, вдруг сделалась им чужая: все углы в ней заняли немцы. Они толклись в хате день и ночь. Одни поваляются, не снимая сапог, поедят, намусорят везде, понагадят в саду, раскидают банки, коробки, бутылки, бумажные обертки, только ускребутся — других чума несет. И все были одинаково угрюмые, злые, глядели зверьем, — не попадайся на глаза. Ясно — не с чего им было больше веселиться. Слетели с гитлеровских вояк и форс, и спесь, и лоск. Небритые, черные, помятые, драпали они во всю прыть под ударами наших полков, освобождавших Донбасс.
Неспокойные, грозные ночи Юрка с матерью пережидали в сарае, — тут устроили себе на досках соломенную постель. Но если Юрка все же спал, то мать не смыкала глаз почти до утра: в любую минуту немцы могли поджечь и хату, и сарай, все село.
Тетя Вера и Танюха уже приготовились к этому: сложили в ящики, упаковали, связали в узлы вещи. Чуть чего — можно быстро вынести в сад.
— От увидите — спалят они нашу Устиновку, не помилуют, — с горечью говорила Танюха, едва сдерживая слезы.
Никто, конечно, милостей от немцев не ждал. Когда оккупанты уходят, они стараются не оставить после себя ничего живого. Но маленькую надежду люди берегли до последнего: может, минует Устиновку такая доля; может, наши выбьют немчуру неожиданным налетом и не дадут испепелить село.
Каждый день к Юрке прибегала Танюха. На чердаке хаты они устроили себе наблюдательный пункт, забирались туда по жердочкам приставной лестницы и следили за дорогой, по которой, отступая, входили в Устиновку немецкие войска.
— А слыхал, Юр, — таинственно спрашивала Танюха, — как ночью танки тика́ли?
— Не хочешь — услышишь. Земля дрожала.
— Ага. Ух, страшно было! Мы с мамкой совсем не спали.
— И мы… А что это такое — соображаешь? — загадочно спрашивал Юрка.
— Что?
— А то… Раз танки тикают — значит, наши их здорово прижучили, недолго им тут выкобениваться. Стратегию надо понимать!
— Я понимаю, — не сомневалась Танюха.
— Еще не то будет, увидишь.
— Ага… Давай глядеть. Как партизаны. Правда?
Они затаивались на полутемном, пропитанном пылью и запахами ветхости чердаке и в приоткрытую дверцу, сквозь ветки вишен продолжали наблюдать за степным шляхом. Юрка давал установку:
— Запоминай.
И они считали, сколько въезжает в село грузовиков, тягачей с пушками, самоходок, подвод, мотоциклов. Особо примечали легковушки: в них — офицерье, главари. Все запомнить было невозможно, со счета сбивались. Да и надоедало сидеть на чердаке: ныла спина, затекали ноги, от пыли драло в горле.
— А для чего мы считаем? — начинала допытываться Танюха.
— Какая ты непонятливая, — стыдил ее Юрка. — А вдруг придет наша разведка? Ей все и расскажем.
— Разведка?! Тогда надо запоминать… Ох, нету на фрицев бомбы. Налетели бы наши самолеты да ка-ак шарахнули!..
Однажды досидели до сумерек. Юркина мать выходила, искала их — не отозвались, промолчали. Жутковато было в полумраке, под крышей, какие-то шорохи таились по углам, у стрехи… Кто там? Воробьи, мыши или сам домовой?.. Но они терпели. Партизаны ничего не должны бояться. Получил задание — выполняй.
Из-за бугра вынырнули два мотоцикла — больших, с колясками. На спуске поддали газу и покатили вдоль кукурузы к селу. Не сбавляя хода, скользнули в ложбину. Они все ближе… И вдруг перед огородом соседки — тетки Пелагеи — коляска передней машины подскочила, будто на мине. Трах!.. Мотоцикл развернуло поперек дороги, он взревел и завалился набок. Немца, который был за рулем, подмяло, его напарник отлетел под колеса второго мотоцикла.
— Ура-а! — ликуя запищала Танюха и вцепилась в Юркину руку. — Вот здорово! Так им и надо, фашистам. — И потихоньку захлопала в ладоши.
— Цыть! — одернул ее Юрка. — Закудахтала. Вот как придут сюда — тогда похлопаешь.
Немцы кинулись поднимать пострадавших, мотоцикл. И три автоматные очереди прочесали кукурузу.
— Ого! — насторожился Юрка. — Чего это они? С перепугу… или что примерещилось?
— Давай слезем. Пошли в хату, — потянулась Танюха к лестнице.
— Сиди, не ерзай… Пускай уедут.
На выстрелы из хаты вышла мать. Сначала за углом, затем под вишнями, перед чердачным лазом, послышался ее встревоженный голос:
— Ну где он? Куда, чертенок, подевался?.. Юра-а!
Танька только этого и ждала. Тотчас прокуковала в дверцу:
— Тут мы, тетя Люда.
— Опять на чердаке? Сколько можно там торчать? Ну-ка — вниз. Быстро.
— Выслужилась. Кто тебя тянул за язык? — обиделся Юрка на Танюху; но слазить все-таки пришлось.
— Где стреляли? — спросила мать.
— На дороге, — ответил Юрка. — Вон они… Мотоцикл у них перевернулся.
Немцы уже завели оба мотора. Проехали немного и остановились напротив Пелагеиной хаты. Двое пошли во двор.
— А вам все надо видеть, любопытные сороки. Ну-ка, марш в хату, — строго приказала мать.
Но только они подступили к порогу — позади, во дворе тетки Пелагеи, всплеснулись крики, возгласы. Все оборвала автоматная очередь.
— Это кого же они, боже мой?! — обернулась мать.
— Ой! — округлились Танюхины глаза. — А если сюда придут?
И они все трое застыли на месте, ожидая новых выстрелов… Немцы больше не стреляли. Поорали, вернулись к мотоциклам и укатили дальше — за село. И тут запричитала Пелагея. Поняли — беда у нее. Поспешили туда.
— Убили!.. Убили, проклятые! — гневно кричала соседка. — Що ж она им сделала, зверюкам? За що ж они ее порешили?
Сбоку от Пелагеи угнетенно стояли ее старший сын Володя, меньший — Ванька, пятилетняя дочка Дуняша и свекровь — бабка Хивря. Вся их семья, слава богу, была в сборе и здравии. По ком же причитала Пелагея?
— Кого… убили? — осторожно спросила мать.
— Зорьку нашу… корову, — всхлипнула Дуняша, показывая рукой на открытую дверь стайни.
— Помешала она им, гитлеровским ублюдкам! — взмахнула Пелагея крупными, мужицкими кулаками в ту сторону, куда убрались немцы. — Стояла себе смирненько в стайне… так взяли, гады ползучие, и порешили.
— За что? — все еще недоумевала мать.
— А за то, что перевернулись на своем драндулете, — сказал Володя. — Кто-то на дорогу камней накидал, они с налету и хряснулись.
— Горечко наше! Беда та й годи, — потерянно хлопала себя по бокам баба Хивря. — Як же теперь жить без нашей Зорьки? Чем детей кормить?.. Ничего на хозяйстве не осталося. Все позничтожили, басурманы проклятые… бодай бы им…
Со стороны огорода, из глубины двора, появился высокий сивый дед Мирон в древней, с обвислыми кривыми полями, фетровой шляпе — сосед, сельский пастух. Он понимающе, печально оглядел семейство Пелагеи:
— Коровку расстреляли? Зорьку казнили, супостаты?.. Я так и пойняв. На огороде был. Почув — одразу до вас и пошел… Будет ще нам горя, будет. Конца ему не видно… Прямо в стайне убили?
Вслед за дедом Мироном, теткой Пелагеей, матерью и Володей Юрка боязно вошел в стайню — она была пристроена к хате, служила одновременно и сенями. В дальнем углу, в загородке, на дощатом настиле, оцепенело отставив копыта, вытянулась белобрюхая корона… Юрка любил эту смирную безобидную животину. Он помогал Володе, реже — Ваньке, пасти Зорьку, рвал для нее траву по-за огородами. А тетка Пелагея каждый день приносила им с матерью то молока, то ряженки, то свежего творогу на вареники. Молока Зорька давала много: за три удоя — почти три ведра. И вот нету Зорьки… Был у нее теленок — большой уже, рожки расти начали, но недавно немцы сожрали его. Ободрали, изрубили тесаками и скидали в котел. Перепотрошили они за лето и всех теткиных кур.
— Убили, — всхлипывала Дуняша. — До смерти… убили Зорьку.
— Що ж нам с ней делать? — облокотилась на загородку баба Хивря. — Куды ж теперь ее?
Все молчали. Смотрели на деда Мирона: только он один мог дать мудрый и самый верный совет.
— А чего ты, баба, беспокоишься? — просунул Ванька голову промеж взрослых. — Мясо не пропадет, съедим. Хоть убитая, а мясо и у ей съедобное. Чего ж его выкидывать?
— Придумал, Иванушка-дурачок, — обиделась на брата Дуняша. — Разве можно исть Зорьку? Она ж нас молоком поила… Я ни за шо не буду исть. А ты, мам?
— Никто не будет, — сказала Пелагея твердо. — Обдирать — рука не поднимется. Захороним нашу кормилицу… та и все.
— Смотрите сами, — сказал дед Мирон. — Еды зараз, конешно, никакой нема. Та меня коснися — я б расстрелянную коровку есть не стал. Грешно як-то.
— Правильно, мам, — поддержал Володя деда Мирона. — А то Ванька скажет тоже… ляпнет чего попало, голова садовая.
— Чего я, чего? — ершом нашеперился Ванька. — Уже и сказать ничего неззя. Може, я просто так, пошутковал. А вы уже накинулися.
Не слушая его оправданий, Володя — как старший в семье из мужиков — сказал последнее слово:
— Отвезем Зорьку за село и захороним… как водится… Позвать, мам, людей на подмогу? Пошли позовем, дедушка Мирон.