— Зови, сынок, — тяжело вздохнула Пелагея — так тяжело, ровно из хаты предстояло выносить покойника. — До ночи успеем.
Грозный орудийный гул окреп, стал почти непрерывным и совсем близким. Громыхало, бухало, прокатывалось эхом с трех сторон. Иногда казалось — наши войска окольными, кружными дорогами слева и справа обогнули село, развивая наступление — устремились вперед, по пятам врага, а про Устиновку, стоящую на отшибе от магистральных путей, — какое там ее стратегическое значение? — забыли, и пока они придут сюда, немцы не только скотину, но и людей сведут со свету или — что ничуть не лучше — угонят всех в Германию.
Будто запаленный, ушедший от преследователей связной, к Юрке прибежала Танюха:
— Сюда, скорей!.. Все… уходят из села люди. Ховаются, хто куда… Соседи наши уже… подалися вверх по речке. Вы не собираетесь? Где твоя мамка? Скажи ей.
С тем же пришла тетя Вера:
— Как нам быть, Люда? Что придумать? Бросить хаты и тоже уходить?.. От немцев сейчас можно всего ожидать.
— Оно так… Да коли суждено тебе — никуда от своей смерти не убежишь, — рассудила Юркина мать. — И не очень-то схоронишься в степи. Особенно с детворой… Давайте держаться возле хат. Пелагея со своими — тоже никуда. Нечего и нам срываться… А начнется стрельба — в погребе пересидим.
— Та мне, думаешь, охота блукать? Возле своей хаты оно спокойней. И вещи можно постерегти. Только надо загодя повыносить их во двор. А то когда село подпалят, будет поздно.
У Юрки с матерью имущества было — кот наплакал. В три-четыре захода опустошили мазанку, — опять сделалась она нежилой, словно обреченной на погибель. Потом пошли к тете Вере и Танюхе. У них повытаскивали в садок две кровати, скрученные постели, два стола — круглый, на толстой ноге, и кухонный о двух дверках, табуретки, стулья, длинную дубовую лаву, неуклюжий комод с железными ручками, похожими на ракушки; в одеяла, ря́дна завернули посуду, большое зеркало; последней сняли со стены не очень умелой кистью написанную картину, которая изображала тонущий в штормовом океане парусник.
— Ну вот, — смерила тетя Вера взглядом расстояние от садка до хаты, — теперь душа будет спокойней. Сюда огонь не достанет.
— Гранату бы только не кинули, — сказала Танюха. — Я так боюся гранат.
— Чего бы они кидали? — успокоил ее Юрка. — Стол — это ж не пулемет. — И даже улыбнулся такому убедительному доводу.
Не забыли про тетку Пелагею и деда Мирона — им тоже помогли снести домашний скарб в укромное место, на задворки. Все перетаскали. И только старинную икону — благообразного Николая Угодника — баба Хивря повелела «не замать». Она все еще надеялась и внушала другим, что добрый святой оборонит очаг от порухи, а семью — от всякой напасти: сама, никому не доверяя, взяла из красного угла икону, повитую вышитым полотняным рушником, и, с молитвой, выставила на подоконник — ликом к солнцу, во двор.
— Ну, угодник божий… сбереги хату от огня-полымя. Отведи от нас пулю та бомбу ворожью, — попросила баба, отвесив три поклона. — Не покинь и ты нас, господи. Помоги праведным нашим освободителям, укажи им верную та бескровную путь-дорогу… Аминь.
Из-за дальних бугров, из тревожной степи тяжело выползла еще одна колонна, растянулась на полсела. Была она особенно истрепанной и мрачной. Чадом наносило от нее, — словно это к спинам оккупантов, к автоматам и сапогам, к машинам с пятнистыми боками и орудиям прилип, намертво прикипел, неотступно преследуя вояк, стойкий, отдающий тленом смрад предыдущих дней войны и недавнего, только что отгремевшего боя, в котором немцев подавили, отбросили, вынудили снова повернуть вспять и спешно уносить ноги.
— Передовая отходит, — определил Володя. — Дают им наши прикурить. Вовсю улепетывает немчура.
Дойдя до середины села, колонна изогнулась на дорожной кривулине, пересекла дол и речку, достигла правобережной улицы, там тоже подняла, взбуровила пыль и вновь изломилась — теперь уже в другую сторону, к степи, в направлении Раздольного; голова ее добралась до седловины между двумя невысокими холмами, за которыми пролегла сухая балка, а хвост колонны еще тащился вдоль палисадников, принакрытых высокими, серебристого смушка, папахами осокорей. И тут над крайней от речки хатой взвился белесый, поначалу совсем невинный, будто из хозяйской трубы, дымок. Но таким он был всего несколько мгновений. Дым быстро загустел, взбросился растрепанной гривой, сдурело пошел дыбом, заклубился, снизу его подбило чернотой, и сквозь нее ударило, рванулось к небу пламя.
— Горит! — первой всполошилась Танюха. — На том боку… хата горит!
Все повыскакивали на придворье. Оторопели… Нет, им не показалось. Это правда: за речкой горела хата.
— От и почалося, — поникнув, глухо вымолвила тетка Пелагея. — Чего боялися — то и пришло… Просто так они не уйдуть. Все за собой позничтожать.
— А может, оно само загорелось, — несмело предположила тетя Вера. — Может — нечайно.
Юркина мать в это не верила.
— Вряд ли, — сказала она. — Какой бы хозяин допустил? В такое время… Немцы подпалили.
— Сохрани нас, господи, и помилуй, — сперва себя, потом окна своей мазанки осенила крестом баба Хивря. — Сохрани, господи!
— Дождешься, сохранит, — высмеял бабкины увещевания ершистый Ванька. — Он… дале гляди. Вишь? Опять — красные петухи.
Как было не видеть? Левее крайней хаты загорелись еще две. Ну конечно — их подпалили немцы.
— А ты все — «господи, дай господи», — лупал глазами Ванька. — Много он тебе надавал. Полные жмени.
— Ой… що ж оно будет! — пропустила бабка мимо ушей Ванькины богохульные слова, за которые в другой день ему бы не избежать кары. — До всех доберутся, анчихристы. Никого не помилують. — И она метнулась обратно во двор, забегала, засуетилась, то с одной, то с другой стороны стала подозрительно заглядывать под стреху, — как будто ждала, что и тут вот-вот может вспыхнуть, и загодя изготовилась растаскивать, бить об земь, тушить горящие клочья соломы; даже вооружилась граблями.
Полыхали на том берегу три хаты. До остальных немцы на этот раз почему-то не добрались. Видать, еще не получили приказа выжечь село дотла.
— Я боюсь… и нас подпалят, — прижалась Танюха к матери. — Идем домой. Идемте… Юра, тетя Люда.
— А подпалят — что ты сделаешь? — сказал Володя. — Мигом сгорит. Глянуть не успеешь. Да немцы и не дадут тушить. Зря ты, бабушка, грабли схватила.
…На заходе солнца от истока речки, затерянного где-то там, за изгибами балки, за буграми и вскудлаченными зарослями терна, донеслись частые пулеметные очереди. Перестрелка началась и в низовье, по разлогам; она медленно приближалась к Устиновке.
Юрка и Танюха, словно напуганные коршуном курчата, забились в густой садок, под молодые вишни, затаились между кустами крыжовника, смородины да горой домашнего скарба и, нахохлясь, тихо посиживали подле матерей, не позволяя им никуда отлучиться. Поначалу тетя Вера устроила убежище прямо на земле: простелила два полосатых рядна, два матраса, — тут они и расположились. А на ночь кубло себе вымостили в погребе, — у закраины сада, напротив клуни, еще до войны его выкопал и надежно укрыл Танюхин отец; на случай, если надо будет от немцев прятаться, в последние дни погреб держали открытым, чтобы прогрелся, сырость из своего нутра повыгнал.
Отсюда, со взгорка, было видно, как чадят хаты на правом берегу; отсюда заметили дымы у небосклона, по восточной и южной сторонам от Устиновки.
— Села палят, — сказала мать.
— Палят все подряд, — вздохнула тетя Вера. — Скоро — и наша очередь.
Сперва в степи, потом у ближних подходов к Устиновке ухнуло несколько раз. От мощных раскатов, показалось Юрке, даже вишни над ними качнулись. Сам же он постарался и виду перед Танюхой не показать, что холодком проняло его от этих взрывов.
— Наши бьют, — в полной уверенности объявил Юрка.
— А может… немцы отстреливаются, — сжалась, пригнула голову Танюха.
Возражать Юрка не стал — чем ей докажешь, непонятливой? Но сам все равно верил, что это наши громят фрицев, поддают огоньку.
Где-то в низах балки возник и вскоре сгустился рев моторов. Он стал подкрадываться к селу. Послышался тяжелый лязг железа.
— Танки! — встревожилась мать. — Селом идут… сюда.
— Скорей в погреб!.. Матрасы — с собой! — распорядилась тетя Вера.
По одному — Танюха и Юрка первыми — они нырнули под толстый земляной накат, в глухое, подопрелое чрево погреба, с паутиной и гнездами мизгирей по углам. Прикрыли за собой ляду, оставив лишь узкую щель — для притока воздуха и для того, чтобы тетя Вера, присев на перекладину легкой лестницы, могла наблюдать за улицей.
— Мам… ну что там, а? — переборов страх, полюбопытствовала Танюха.
— Танки… Ой, сколько их!
Что их много, целая армада, было понятно и без пояснений. Когда лязг и грохот приблизились ко двору, все кругом затрясло, судорожно заколотило. Задрожала кровля погреба, из-под нее, пугливо шурша, земля посыпалась. Попали холодные крупицы и Юрке за шиворот. «Ого, ревут. Ничего себе, — поежился он, отряхиваясь. — Возьмет один какой-нибудь, свернет во двор, увидит погреб, раздавит гусеницами крышу, крутнется на месте — и… блин от нас, всех тут похоронит. Ничего это немцу не стоит». Наверняка — так же думала, этого же боялась Танюха: сидела не дыша, уставясь на Юрку совсем черными в погребных сумерках глазами. «Девчонка — ладно. Сам-то хоть не дрейфи», — настыдил себя Юрка. Чтобы Таню успокоить, заодно и себя подбодрить, сказал как можно непринужденней:
— Ну и драпают. Галопом.
— Аха, — едва разжала губы Танюха.
— «Тигры»? — как знаток спросил Юрка тетю Веру.
— Хватает всяких, — ответила она. — Есть и «тигры».
— Хвост показали. Драпают фрицы!
— Помолчи, — одернула мать Юрку.
— А чего такого? — обиделся он. — Вроде они почуют… И не почуют. Я ж тихо.
— Все равно помолчи.
И Юрка догадался: страшат мать не танки, — они прогрохочут мимо, у них своя задача, кем-то предписанный маневр; своей неизвестностью ее страшат близкий вечер, предстоящая ночь да и не меньше того — завтрашний день. Уйдут немцы или еще останутся? Если останутся — на каждом шагу жди беды, бойся расправы…
Рык моторов, железный скрежет перекатились через речку, стали удаляться.
— Слава богу, — с облегчением сказала тетя Вера. — Пронесла окаянных… Сгореть бы им всем по дороге.
— Аха, слава богу, — повторила за нею Танюха; Юрка видел по ее глазам — она еще не преодолела пережитый страх, не верит, что немцев пронесло, что вслед за этим не появятся другие — на танках, машинах или пешие.
— Далеко не удерут, — храбро заявил Юрка. — Наши им дадут прикурить.
— Село горит! — вдруг слабо вскрикнула тетя Вера.
— Ты что… говоришь?! — обеими руками схватилась мать за лестницу. — Наше село?.. Где?
— На том краю… на низу. — Тетя Вера опять прильнула к щели. — Ближче к нам, за скотным двором, тоже горит… Ой! И конюшню… — Слова застряли у нее в горле, она пригнула голову, сползла с лестницы, бесшумно притворила ляду и в наступившей полной темноте сдавленно проговорила: — Немцы!.. В нашем дворе.
— Мам! — обреченно дрогнул не Танюхин, а словно бы чужой голос. — Они сюда?.. Я боюся, мам…
— Тихо! — строго потребовала тетя Вера. — Ни звука…
Вот когда Юрка по-настоящему испугался. Жуть охватила его, сжала мохнатыми лапами. Жуткими были и подземельная темень, и ощущение собственной беспомощности в этой тесной западне, и покорное ожидание своей участи, которая больше от тебя не зависит, а кем-то заранее предрешена… Вот… сейчас о н о случится. Сейчас немцы подойдут, увидят земляной горб над погребом. Один приоткинет ляду, другой — гранату под нее. И конец… Могильная тяжесть все сильнее давила на плечи. Рядом — ни шороха, ни даже дыхания живого. Словно ни матери, ни тети Веры, ни Танюхи не стало возле Юрки в этот последний миг его жизни… Юрка подался чуть вперед, протянул руку… Да нет же, мате здесь. Вот ее плечо. Вот скользнула по Юркиному затылку, по щеке ее теплая, чуточку шершавая ладонь. Мать наклонилась к нему и прошептала:
— Не бойся, сынок. Я с тобой…
Долго, нет ли просидели они в таком оцепенении, в ожидании своего конца, Юрка потом сказать не мог. Вечным, непреодолимым показался ему в те минуты сырой мрак погреба. Могила — и только. Взяла их живыми — и уже никогда не отпустит на волю, на солнце, к людям… Очнулся он после слов тети Веры:
— Не слыхать немцев… Наверно ушли… слава тебе, господи.
— Если бы оно так, — пошевелилась мать.
По шорохам Юрка определил: тетя Вера встала с матраса, опять ступила ногой на лестницу.
— Послухайте… Что-то трещит. — Голос ее изменился — сделался сухих и ломким, как солома. — Чуете?.. От иди сюда, Люда.
Слегка отстранив Юрку, мать поднялась:
— Что трещит?
— Не пойму… Там, в нашем дворе.
— Тебе не показалось?
— Та нет. От иди ближче, послухай. — Тетя Вера закашлялась, но сумела пересилить себя. — Чуешь?
— Слышу, — сказала мать. — Это огонь. — Не дай бог!
— Да… только огонь так трещит. И думать нечего. Давай выглянем. Приоткрой ляду.
— Не надо! — взмолилась Танюха. — А вдруг о н и не ушли. Сразу увидят нас и убьют.
Помолчала тетя Вера. Конечно — колебалась, не хотела детьми рисковать. И все же решилась — толкнула, на самую малость привзняла лежачую дверку.
Узкий, изломленный клинец неба — сумеречно-синий, в красных сполохах — подсек ляду, отделил ее от погребальной темноты. Багряный зыбкий свет проник, нырнул в ямину, просеялся над головами, добрался до углов. На лице тети Веры заплескались червонные пятна. «Пожар! — пронзило Юрку. — Верно догадалась мамка — что-то горит во дворе».
— Хата! — глухо, сдавленно вырвалось из груди тети Веры. — Наша хата горит! — И позабыв про опасность, про то, что поблизости могут шастать немцы, она разогнулась и повыше, вершка на два, головой подняла ляду.
— Наша!.. Ой, божечки-и! — заголосила Танюха. — Что ж нам делать?
— Так я и знала — спалят все подряд. — Встав на лестницу рядом с тетей Верой, мать выглянула во двор. — Другого от н и х и ждать было нечего.
— А наша… тоже? — спросил Юрка.
— Горит и наша… И Пелагеина тоже, и Миронова. Не помог и Николай Угодник.
— Дайте и я… дайте и мне посмотреть, — запросилась Танюха. — Можно, мам?
— Нечего там смотреть, — сказала тетя Вера. — Была хата — и нету… Все! Уже и клуня занялась.
— Де ж мы теперь будем жить?! — совсем отчаялась Танюха.
— Не мы одни, дочка… Вся Устиновка горит. — Слезами налились глаза тети Веры. — Нету больше нашей Устиновки.
К полуночи село догорело: сухие соломенные стрехи — короткая огню расправа. Пронесся — и разом перемолол все в прах. Быстро испепелил он и крышу Танюхиной хаты, и сарай-пристройку, и горбатенькую, точно старуха в сером платке, беззащитную клуню, и низкий, с плоской крышей, похожий на большой улей курятник — пустой, без хохлаток: их — так же, как Пелагеиных, — немцы успели отеребить всех до единой. Последнюю пару — пестрого красношеего пивня да рябую несушку — прикончили неделю назад. Загон устроили, игру в попадалки: кто скорей да удалей зашибет на бегу или пропорет кинутым тесаком переполоханную птаху. Курицу уханькали без особого труда. А вот в петьку так и не смогли попасть — изворотлив и прыток был, стервец. Когда надоело за ним гоняться — под улюлюканье и злорадный гогот ухлопали красношеего из пистолетов…
Догорев, чадила в ночи Устиновка, испускала последний дух. И все кругом словно вымерло. Ни немцев, ни наших. Вообще ничего живого. Ни звука в селе или окрест. Не проурчит мотор, не стукнет колесо, не брякнет железо, не подаст голоса птица, и даже глупая дворняга, обычно способная попусту брехать ночь напролет, не тявкнет ни в одном дворе… Но эта тишина лишь усиливала тревогу, и в погребе никто не спал. Какой тут сон? Каждую минуту были настороже. И всё гадали: ушли немцы из села или нет? Может, затаились и ждут утра, чтобы встретить наших бойцов огнем, не подпустить к Устиновке, а с теми, кто в ней остался, расправиться до конца.
— Почему так тихо, а? — спросила Танюха. — Немцы удрали и уже не вернутся?
— Дай бы бог, — вздохнула тетя Вера в ответ. — До утра доживем — увидим… Ты бы спала. Ночь еще длинная.
— И ты тоже спи. — Мать подоткнула Юрке под бок ватное одеяло: сыростью потянуло из углов погреба. — Хватит, что мы с тетей Верой дежурим. Вы-то хоть спите, а то неизвестно еще, что будет завтра.