Сегодняшнее ожидание было невеселым. Голубь — что? Голубям тетка Фекла счету не знала, и все они были для нее одинаковые. Она бы и не заметила, что сизый пропал. Вот за стекло, сколько не оправдывайся, она заругает, со свету сведет, потому что новую шибку взять негде, во всем селе не найдешь лишней стеклины или доски: война подмела. И матери будет стыдно. Квартиранты они, ни рубля не платят за постой, так еще и убыток от них… Ну ладно, он скажет, что это — Витька. Пойдут к тому домой, нажалуются. А мать у Витьки — злая-презлая. Начнет его колотить. Он вырвется, убежит из дому и неделю будете ночевать где попало, есть — у кого придется, пока бабка не разыщет беспризорника и не уговорит вернуться. Бабка всегда защищает Витьку и жалеет, но она уже старая, сгорбилась в три погибели, и если помрет — пропал Витька… Может, про него не говорить? Пусть уж Катьку слушают. Одну шишку заработать или две — какая разница?
Юрка смирился: будь что будет. Но чтобы Катька больше не следила за ним исподтишка, взял убитого голубя и ушел к ставку. Долго не мог придумать, как с птицей поступить. Наконец, высмотрел дупло у самых корней вербы и положил туда сизого: жаль было закапывать его в землю.
Над головой кто-то запищал… Прислушался — птенцы! Старая верба вся была дуплистая, внутри ее птицы свили гнездо. Юрка обошел вокруг дерева и не очень высоко, под кривой толстой веткой, разглядел продолговатое отверстие: там и был птичий дом. Да вот он, прилетел и хозяин дома — разнаряженный удод. Принес в длинном и тонком, как шило, клюве пучок червяков. Сел на соседнее дерево, топчется настороженно. Юрка отступил за куст бузины, и удод с лету нырнул в дупло. Опять в глубине дерева запищали птенцы.
Удод еще много раз прилетал к ним с полным клювом, и Юрка удивлялся, как трудяге не надоест мотаться туда-сюда, весь день выискивать, ловить разных букашек и таскать маленьким прожорам. А он-то сам успевает поесть? Юрка решил, что теперь часто будет приходить сюда и однажды увидит, как птенцы вылетят на волю. Потом они забудут это маленькое, незаметное дупло… Нехорошо, наверное, что в том же дереве, где живут удоды, будет лежать мертвая птица. Юрка забрал сизого из дупла, спрятал под кустом бузины и засыпал его травой.
Долго, без всякой цели, бродил он берегом ставка.
Была середина лета. Поспевали вишни. Юрка пошел в садок тетки Феклы, влез на крайнее высокое дерево — его макушка вся покраснела, — и увидел в их дворе дымок… Есть вишни ему расхотелось: надо было идти домой.
Тетка Фекла стирала во дворе. «Гыр, гыр, гыр», — сердито рычала под ее пухлыми кулаками ребристая доска. Черноштаниха сердито глянула на Юрку.
— Нахозяйновал тут?! — Цинковая доска гыркнула еще громче, мыльные хлопья взлетели над корытом.
Юрка понял: Катька им уже нажужжала, всего понаплела.
Мать была в хате, на кухонном столе месила тесто. Рядом стояла тарелка с вишнями: будут вареники. Юрка вошел. Мать продолжала месить. Он засмотрелся на ее проворные, красивые руки. Что бы она ни делала, все у нее получалось легко, быстро, будто само собой.
— Явился? — Мать катнула в муку белый тугой колобок и тупым краем ножа соскребла тесто с ладони. — Чего молчишь? Рассказывай.
— Про что?
— Тебе лучше знать.
— Это не я, — попробовал Юрка оправдаться.
— А кто же?
— Мальчишки шли по улице…
— Не выдумывай. — Мать взяла его за плечо, подвела к столу. — Не выдумывай, я все знаю.
— Катька сказала? Брешет она. Все брешет.
— Неважно, кто сказал. Отвечать тебе. Где рогатка?
Все-таки поверила Катьке! Что ж теперь объяснять и зачем?
— Нет у меня рогатки.
— Из чего стрелял?
— Я не стрелял.
В двери возникла хозяйка. Часто дыша, она вытирала фартуком лицо, — ростом не велика, но краснощекая, дородная. Нарочно пришла. Ждала, какое будет Юрке наказание.
— Не стрелял? Окно само разбилось? — допытывалась мать.
— Мальчишки это…
— Какие мальчишки? Откуда они, чьи? Говори.
И тут, чтобы не выдать Витьку, он сказал неправду:
— Не знаю… Наверно, с того берега.
— Не знаешь?! — Мать первый раз в жизни крикнула на него. — Тогда сам и стрелял, а никакие не мальчишки!
Тетка Фекла пыхтела, сердито распалялась. Молчаливым недовольством она как бы подталкивала мать: «Чего слова тратить? Заробил — отлупцуй. Другой раз помнить будет. Я б долго не разговаривала».
— А ну, где шкодливые руки?
Юрка положил руки на край стола.
— Последний раз спрашиваю: кто стрелял из рогатки?.. Правду бу́дешь говорить?
Перед Юркиными глазами задрожала тарелка с вишнями.
— Я… не стрелял.
— Вот тебе за голубей! Вот за стекло! — Мать дважды ударила его по пальцам деревянной рукояткой ножа. — Будешь правду говорить!
Юрка чуть не сбил с ног тетку Феклу. Кинулся со двора…
Пробежал выгон, миновал ветряк и только за бугром, где его никто не видел и не слышал, остановился. Взглянул на свои битые пальцы, и стало ему так обидно, так жалко себя, как еще не бывало никогда… За что она его побила? Он же не виноват. Почему она поверила Катьке, а не ему? И скорей — по рукам. Она бы, может, не ударила, если бы тетка Фекла его простила, но та и не думала прощать. Как же — пострадало ее добро! Ладно, пускай себе живут спокойно. Раз он им мешает — уйдет, куда глаза глядят, и больше не вернется.
И он пошел прочь от села. Ни дороги впереди, ни даже стежки какой. По одну сторону — ячменное поле, по другую — полынь да колючий бурьян.
Поле оборвалось у балки, размытой недавними ливнями. Дальше — все ему было незнакомо. Что за этой балкой, за холмами? Есть там село или хутор? Успеет ли он прийти туда до ночи?.. Оглянулся. Над буграми неподвижно маячило крыло млына — точно поднятая к небу рука.
Внезапно нахлынули голод и слабость. Он лег на склоне балки, под бугорком. Земля была теплая и вся пропахла полынью. И небо было теплое, доброе; высоко-высоко в недоступной безбрежности, розовые от закатных лучей, тянулись пушистые легкие облака, похожие на вереницы загадочных птиц, которые летят, летят, над землей неведомо куда, и людям не суждено узнать, что это за птицы, какие у них голоса и где их родина. Вот и он тоже не узнает. Даже если бы долго жил. Но он не хочет жить. Никого у него нет, никому он не нужен. Отец где-то воюет. Уже четвертый год он не с ними, и Юрка стал забывать его лицо. Может, и он Юрку давно забыл. Матери надоело тыняться по чужим хатам, Юрка ей — в обузу, оттого она его к побила… Раз так — тогда он освободит мать от ноши. Просто умрет, и все. Не встанет с этого места. Будет лежать, пока не умрет. Найдут его после или нет — все равно. Лучше бы не нашли. Ударят опять грозы над донецкой степью, поток унесет Юрку по балке в речку, и он исчезнет навеки. Мать поплачет сперва, а потом привыкнет, что его нет. Чужие — и не вспомнят, что он был. Кончится война, отец придет домой, у них с матерью еще сын родится, но это уже будет не Юрка, а кто-то другой, ему не известный, с кем он никогда не встретится и для кого Юркино имя останется как далекий, уходящий в забвение звук. Раньше Юрка мечтал: если немцы их не убьют и они с матерью переживут войну, то, когда вырастет, станет художником и нарисует сражения, бомбежки, беженцев на дорогах, подбитые машины и танки, спаленные хаты, села, восход солнца, и вербы по-над речкой, и степь, и эти поля, снова засеянные хлебом, и старый, обессиленный ветряк. Ничего этого не будет… Он закрыл глаза. Все угасло, провалилось в темноту. И Юрки тоже будто бы уже нет, а там, где он лежал, только трава колышется…
В ячменях звонким и чистым колокольцем ударил перепел. Издалека прилетела ответная песня, чуть погодя — другая… Смотри-ка — уцелели полевые певцы. Казалось — удирая, немцы всю землю вокруг измесили, выжгли, а они все-таки спаслись — эти маленькие беззащитные птицы. Юрка открыл глаза и слушал, как перекликаются перепела, провожая солнце. В небе угасал слабый след розовых облаков.
Ему почудилось — кто-то идет. Приподнялся… и самому себе не поверил: краем поля шел Витька Ватажок. Босой, руки в карманах, на плече котомка. Подошел к Юрке, уставился насмешливо:
— От кого ховаешься?
— Ни от кого, — приготовился Юрка дать отпор, если Ватажок полезет.
— Не бойсь, не трону.
— А я и не боюсь.
— Хто меня боится, тех я и луплю. А тебя не трону.
— Добрый какой стал. Иди, куда шел, не приставай.
— За тобой шел. Я ж у млыне сидел и видал, как ты в степ рванул. Дальше балки, думаю, не уйдет. — Витька бросил на землю котомку, прилег рядом с нею. — Ну, наклепал на меня?
— Кому?
— Та хоть кому. Моей матке або своей.
— Ничего я не говорил.
Витька недоверчиво покосился:
— Так на меня ж клепают все без разбору. Чия курка снеслась не в гнезде, а в огороде, уже кричат — Витька яйцо украл. Думал — и ты побежишь матке моей жалиться. Я загодя — у степ, на млын… Так сознавайся: ходил жалиться?
— Никому я не жалился.
— Ох ты! — привстал Витька. — Откуда такой смелый.
— От верблюда.
— Из-за меня тебе и влетело? Я догадался… Ну не журись. — Витька по-дружески ему подмигнул. — Перетерпим. — Он даже протянул руку, приглашая помириться.
Был он совсем не тот, что днем, когда вел по улице шалопутную ораву: не воинственный и задиристый без всякой причины, а свойский, неожиданно добрый.
— Ночевать где будем? — спросил он.
Юрка не собирался нигде ночевать. Он шел в степь, чтобы… Нет, не мог он сказать Витьке, куда шел и зачем.
— Эх ты, степовик. Сел серед белого свету — и ни туды, ни сюды. Так и околеть можно. Або с тоски, або с голодухи. — Витька подбросил котомку, поймал ее, вскочил. — Гайда, а то стемнеет.
— Куда?
— Та хоть куда. У млыне устроимся.
Они тихо, точно боясь неожиданной засады, подошли к ветряку; так же осторожно, чтобы не скрипели приступки, проникли в его нутро. Там была еще лестница — наверх. По ней забрались на тесную площадку с шаткими перилами. Постояли, привыкая к сумраку. В мельнице было хорошо, правда, — страшновато поначалу. Из всех углов пахло хлебом. Наверно, поэтому Витька сразу спросил:
— Есть хочешь?
— Давно, — признался Юрка.
— Садись. Будь как дома.
Он быстро растребушил котомку.
— Жуй. — И толкнул Юрке в одну руку теплый, в корявых пупырях, огурец, в другую — черствую краюху. — Эх ты, степовик. Хто ж из дому без харчей тикает? Я уже ученый. Меня не проведешь.
Пустую торбинку Витька свернул и спрятал в карман солдатских штанов: мол, еще пригодится.
Поели — и уже не такими смертельными казались недавние обиды, и не таким безысходным — этот длинный и горький день.
И все-таки он спросил Витьку:
— Зачем ты убил голубя?
Витька помолчал, как бы припоминая то, что случилось, и посмотрел виновато:
— Я не хотел. Нечайно вышло.
— Не хотел, а убил.
— Честно: я нечайно. Думал — не попаду, напугаю. С дуру взял да и попал. А тебе жалко? Он же не твой?
— И что, если не мой? Все равно — птица.
— А в окно — то не я, — сказал Витька. — То Колька, хмырь. Схватил он за это от меня по уху… Ты не обижайся, ладно?
Совсем стемнело. До непроглядной черноты сгустился мрак внутри ветряка. В углах, закоулках, провалах, — и внизу, и вверху — что-то шарудело, скреблось, бегало.
— Мыши, — успокоил Витька напарника.
На крыше ветряка раздался глухой протяжный вой. От него сделалось холодно и жутко.
— Сыч… Ух, у-у-ух! — Витька затопал, громко свистнул. — Тварюка замогильная. Покойника накличет. А може, нас пугал, шо мы его хату заняли… Улетел. Не люблю сычей.
— И я не люблю, — сказал Юрка.
Над площадкой, где они расположились, было небольшое окно в боковине ветряка. Витька долго смотрел из окна в темноту, потом позвал:
— Глянь-ка. — Немного подсадил Юрку. — Видишь?
Одинокий слабый огонек фонаря медленно плыл улицей.
— Тебя шукают по дворам, — решил Витька.
— А почему не тебя?
— Меня? — засмеялся Ватажок. — Будет она шукать. Та ей — хоть бы я скрозь землю провалился. Я ж ей мешаю. И она меня боится.
— Чего ей бояться?
— Того. Всю оккупацию с немцами гуляла.
— Как… гуляла?
— Обыкновенно, как гуляют. Не понимаешь — не спрашивай… И зараз гуляет. Ну вот. А я ж не слепой. Сказал: батька вернется — все ему расскажу. Она кричит: «Убью паразита! На одну ногу наступлю, за другую возьму и раздеру». Нехай попробует. Так я и поддамся. Батьку дожду, а там пойдет жизнь… Твой батька хто?
— Солдат.
— Не, до войны хто был?
— На заводе работал.
— А мой — тракторист. Мы с им на этих полях сеяли… Мне б только батьку дождаться! — Витька поглядывал в окошко. — Блукает огонек. По дворам ходят. Спрашивают, чи не видал хто беглеца. — И вдруг сказал настойчиво и рассудительно: — Иди, Юрка, до дому. Мамка твоя там разрывается, а ты тут сидишь. И все — из-за меня.
Юрка молчал. Витька подумал, что он боится, как бы еще не влетело, и сказал:
— Не бойся, за одну шкоду два раза не бьют.
— Я и не боюсь. А домой не пойду. То не мой дом.
— У сыча сторожувать будешь? А мать нехай горюет?.. Все, потух огонек, перестали шукать. Шо теперь она подумает? Куды хлопец делся?.. Удвох пойдем. Согласный? — убеждал Витька. — Не хочешь… Ну до нас пошли. В клуне переночуем, там тепло. Залезем — нихто и знать не будет. Гайда.
Не дожидаясь Юркиного согласия, он сцапал его за руку и потащил вниз по ступенькам. Где-то поблизости опять завыл сыч.
— Сгинь, тварюка! — сердито выкрикнул Витька.
Они почти бегом пересекли мокрый от росы выгон и пошли мимо темных дворов; ни в одном окне не было огня.
Витькина хата подальше, а тетки Феклы — вот она. И тут услыхали: кто-то плачет. Будто бы — в теткином палисаднике. Прижались к загате… Юрка сразу узнал, даже сквозь плач не мог не узнать: плакала мама. Плакала так же горько, как перед этим, на закате, в степи плакал Юрка… И он не вытерпел — крикнул:
— Мам, я пришел! Я живой, не плачь.
— Юра! — рванулся из темноты ее голос. — Где ж ты был? Я всю улицу обыскала.
— Мы в ветряке сидели, — сознался Витька.
— Так вы вдвоем были? Что же там делали?
— Ночевать хотели.
— Вот глупенькие. Там же страшно.
— Не дуже, — сказал Витька.
— Ну идемте в хату, — позвала мать обоих. — Вы же голодные.
Витька приотстал.
— Тетя Люда, не бейте Юрку. — Он не виноватый. То все я…
— Ничего, — сказала мать, — стекло тетке Фекле мы у кого-нибудь купим. А вы больше не устраивайте войну. Договорились?
В хате она зажгла керосинку, сняла марлю с молочного кувшина, приготовила стаканы.
— А где Витя?
Юрка обернулся. Правда, где же он? Только что стоял в сенях… Юрка выбежал за порог.
— Витек!
Не откликнулся…
— Ушел? — удивилась и пожалела мать. — Чудной какой-то. Ночь — а он убежал.
Она полила Юрке над ведром, чтобы умылся, усадила за стол и поставила перед ним белую миску, полную вареников с вишнями.
— Ешь. Заждались они тебя.
Юрка взял вареник, а укусить не мог: что-то застряло в горле — ну никак не продохнуть…
Мать заметила это. Она порывисто поцеловала его руки, обняла Юрку и крепко прижала к себе. До того крепко, что он слышал, как бьется ее сердце…
За окном притихла ночь. В другой половине хаты похрапывала тетка Фекла. И так хорошо было, — что уже ночь, кругом никого, нет, никто их не видит, и они сейчас — одни на всем свете.
Вернулась тетка Фекла без Тани. И пока она шаркала черевиками под окнами и в сенях, Юрка успел подумать: или не застала, не нашла ее, или Таня, узнав зачем зовут, отказалась идти. Но тетка Фекла улыбалась, довольная, и поспешила его успокоить:
— Скоро прибежить. Зараз посуду после дойки перемоють, причепурится и прибежить.
Юрка — так и дрогнул, даже растерялся:
— Придет? Правда?.. Ну спасибо, тетя Фекла. Большое вам спасибо.
— Не за шо… Ты токо сразу не показуйся. Я ж ей не сказала, шо ты приехал.
— Не сказали?
— Не-е, куды там. Секре-ет! Чего ж говорить загодя? Токо намекнула: разговор, говорю, есть, заходь прямо с фермы… Подожди трошки, зараз она прибежить. А я тем часом в одно место, до одной тетки мотнуся. Справа есть небольшая… та важная. — Старуха обещающе, всеми морщинами усмехнулась, и Юрка согласно кивнул, хотя и не понял, что там у нее за «справа» так срочно возникла. — Ну, жди. — И опять подалась в дверь, деловито застучала клюкой.
А Юрка уже не мог ни сидеть на месте, ни стоять спокойно. Ходил по кухне и светлице, туда и обратно, глядел то в окна, то на часы и не способен был думать ни о чем другом: сейчас она придет. Сейчас он увидит ее!.. Все это по-прежнему представлялось неправдоподобным, неосуществимым. Но ведь он ничего не выдумал и не ослышался. Только что тетка Фекла сказала: сейчас Таня придет. Управится на работе, немного «причепурится» — и прибежит прямо с фермы. Сюда, вот в эту хату. И до чего же мало, оказывается, нужно было для того, чтобы они встретились — всего лишь сойти утром в Доле с поезда, прыгнуть с подножки. Заколеблись Юрка на какое-то мгновение, промедли чуть-чуть — и проехал бы, пролетел мимо, и едва ли скоро привела бы его сюда дорога. Если бы вообще когда-нибудь привела. И не сделай он этого — так бы никогда и не узнал, что же действительно с Таней, каково ей тут живется. Считал, будто все уже знает, все принял как есть и дело его теперь — сторона. Вот так часто мы воздвигаем сами перед собой всевозможные препятствия, воображаем их непреодолимыми и, пальцем еще не пошевелив, даже не пытаясь противостоять заданному течению событий, начинаем безвольно следовать за ними, повиноваться обстоятельствам. А требуется порой всего лишь один решительный шаг, непокорный порыв, который может многое переиначить в жизни, что-то изменить к лучшему в тебе самом… Нет, Юрка себя ничуть не обольщал, наперед ничего не загадывал, не старался придумать счастливый конец, вернее — продолжение их свидания с Таней. Пускай она встретит его обыкновенно — как знакомого (хотя и писала, что любит… а может — любила), пускай это будет просто встреча друзей детства, дань памяти, долгу перед ней, но если после этого Тане сделается немного легче жить, бывать на людях, если она хотя бы на какое-то время почувствует себя не такой одинокой и сможет опять верить людям, как верила в детстве, — значит, он ехал в Раздольное не зря.