Задержала взгляд на Артеме — быстрый, внимательный к мелочам женский взгляд.
Хорош дом у Клубкова. Лиственничный, в пять окон. И двор красив: травка у крылечка зеленая, мягкая. Березка раскидистая в траву ветви опустила. Цветочки под окном пестреют — астры, флоксы, маргаритки. Скамеечка, крашенная охрой, тут же, среди цветов — для отдыха.
Приятное место. Не верилось Артему, что хозяин, любящий и ценящий красоту, тот самый браконьер, который ночью так ловко обвел его.
Вошли в кухоньку, сели на лавку в простенке между окном и дверью. Следующая комната, видимо, была спальней и залом одновременно, как у многих полуденцев. Несколько удивило, что в таком большом доме мало комнат. Однако в коридоре видел еще двери, ведущие, судя по всему, в теплую и холодную кладовки. «Не дом, крепость», — подумал Артем.
— Отец, мужики к тебе, — сказала Семеновна негромко.
Артем поглядел на дверь в горницу. Там — тихо. Ни поскрипывания кровати, ни шороха шагов. И тем не менее, знал: отворится дверь и войдет браконьер, ставший в его представлении страшным, почти сказочным.
— Как живешь? — спрашивала Семеновна Ивана.
— Ничего, — отвечал тот.
— А Томка?
— Что ей делается, — беззаботно отвечал лесничий и, как показалось Артему, неискренне.
— Сам-то по делу нужен или просто?
— По делу…
— А что, к примеру?
— Да есть… — неохотно проговорил Иван.
Артем опустил глаза на крашенные желтой охрой доски пола, думал, с чего начать трудный разговор. В том, что Клубков откажется ехать в Полуденное, не сомневался. Бросить такой дом, такую усадьбу — надо быть дураком.
— Чего язык распустила? — послышался негромкий густой голос. — На стол налаживай, видишь, мужики с дороги.
Артем вздрогнул от неожиданности, вскинул голову.
За столом, напротив него, сидел сам. В нем не было той пугающей огромности. Обыкновенный мужик, еще не старый, кряжистый. Глаза светло-серые, даже — сизые. Очень зоркие, такие мелочи не упустят.
Но больше всего поразили руки. Чуть крючковатые, как лапы беркута, — их Артем видел в зоопарке, — сильные и цепкие, ни секунды не лежали без движения. То теребят скатерть, то поглаживают ее неожиданно плавно, будто пальцы без костей — так нежно скользят.
Артем не слышал, как вошел Клубков. Дверь не скрипнула, не простонали половицы. Будто по воздуху прилетел.
— Здравствуйте, — растерялся он.
— Мой помощник Стригунов, — кивнул Иван.
— Слыхал, — оживился Клубков. Очень внимательно, ласково прищурясь, рассматривал. — Артемий, значит? — и, не обращая внимания на утвердительный кивок, продолжал. — Из города в наши места потянуло? А что, воздух тут здоровше, таежный воздух-то, он сильный. Насовсем или как?
— Насовсем. — «Почему он меня так странно разглядывает?» — терялся Артем.
— Домой-то еще не тянет?
— Нет.
— А вот тайга — тянет. Поживешь, поедешь домой, а тайга тебя и начнет тянуть. Покою не найдешь. Дома кто у тебя?
— Мать, сестра, — отвечал Артем и негодовал на себя. Разболтался с браконьером. Да и разговор идет слишком домашний, трудно после такого приступать к делу.
Иван это понял.
— В тайге был, что ли, Тихонович? — ровным голосом спросил он, косясь на патронташ, висящий в углу над ружьем.
— Ходил… — небрежно бросил тот, с неохотой отрывая глаза от Артема. — Для интересу прошелся.
— Есть нынче белка?
— Мало. Ушла белка. Кедра на низах не родила. — Клубков пожевал полными губами. — Кобель трех штук загнал — черные еще, поздно вызреет белка.
Семеновна поставила на стол цветастые чайные чашки с золотыми ободками, берестяной туес с маслом, слегка красноватым, положила булку домашнего хлеба. Под открытым окном на травке закипал самовар, от него шел сладковатый дым еловых шишек.
— Спасибо, — поблагодарил Иван, наблюдая за приготовлениями Семеновны. — Лично я недавно обедал.
— Я тоже, — быстро проговорил Артем.
— Сытые, значит? — пожевал губами хозяин.
Артем уже знал: отказаться от чая — проявить неуважение к дому, и ему было неловко перед Клубковым. Пусть браконьер, а все равно неловко.
— Мы ведь к вам по делу, Александр Тихонович, — сказал он. — Звать в заповедник.
— Это как? — линялые глаза хозяина потемнели, пальцы забегали по столу, сколупывая нитяные узелки.
— Ну, как… Чтобы вы переехали в Полуденное работать. Там дадут обход, квартиру.
— Какой еще обход! — настороженно прислушивающаяся к разговору Семеновна сорвалась на крик. — Никакого обхода нам не надо! Выдумали — обход!
— Помолчи, — вполголоса произнес Клубков, не глядя на жену. Он пододвинул к себе чай, жестом пригласил других.
— Ко мне на днях Ларион приплывал… — выждал малость, наблюдая, как из чашки струится парок. Ничего не выражало его лицо. — Тебя, говорит, директор просил приплыть, — продолжал хозяин, отпив глоток. — А я Лариону и отвечаю: ежели надо — пускай сам ко мне приедет. Вот так, милые.
— Дело серьезное, Тихонович, — напомнил Иван.
— Сурьезное, Ваня, шибко сурьезное… Ты, случаем, не знаешь, пошто ваши мужики Сельгу вверху запрудили?
— Запрудили? Сельгу?!
— Запрудили, Ваня, запрудили. Два дня валуны катали.
— Первый раз слышу. — Иван был обескуражен.
— Не с этим я тебя ждал, не с этим.
Иван пожал плечами, криво усмехнулся.
— Так как, Тихонович, поедешь в Полуденное жить?
— На кой оно нам сдалось, ваше Полуденное, — встряла опять Семеновна. — У нас, слава богу, своя изба.
— Тебя спрашивают? — хозяин повернул к ней хмурое лицо.
— А чего молчишь, как телок? Ответь имя как следует!
— Помолчи, — недобро сказал Клубков, царапая скатерть. Обернулся к Ивану, пристально его разглядывал. — А ежели я не поеду, тогда как?
— Этого я не знаю. Глухов решает, — каким-то чужим, с хрипотцой, голосом сказал Иван.
Артем тут же стал шарить в кармане, где лежало предупреждение Глухова. Искал и понимал бессмысленность этого — бумага все равно мокрая и потеряла силу — ничего на ней не разобрать. Клубков остановил.
— Не ищи, верю я. Речку, значит, перегородили, в сухое русло пустили воду, теперь я в заповеднике. Выбирай, Александр Тихонович: либо — либо. Так я рассуждаю?
Иван промолчал.
— Ну, вот ты, Ваня, партийный, объясни мне, темному мужику. По совести это или нет: из русла воду в протоку пустить?
— А ты здесь по совести живешь?
— Лучше бы за своими приглядывали, — не утерпела опять Семеновна. — Свои браконьерничают, им можно.
— Ага, на то и свои, — поддержал жену Клубков. — Браконьерничают, тозовки незарегистрированные держат. Им — можно. Вот были у меня на неделе люди из района — рыбалкой баловались. Мне бы взять да спросить: можно ли держать без разрешения милиции мелкашку? Мужика и прибрали бы к рукам. А я вот молчу. Потому что каждый живет как может, и не надо мешать. Так я говорю, Артемий?
— Тозовки нас не интересуют, — прокашлявшись, сказал Артем. — Давайте говорить о Полуденном. — И покраснел.
— Зачем так торопишься, Артемий? — Клубков смотрел на него, грустно улыбаясь.
— Да ты почему такой-то? Пугани их отседова! — обожгла Семеновна, пятясь от стола к ружью.
— Хватит, мать, — резко оборвал Клубков. — Поди, прижмись.
Но Семеновна не ушла. Она отступила в угол, недобро наблюдала за гостями.
— Вот и поговорили. Что в конторе передать? — зевнул Иван, краем глаза следя за хозяйкой.
Клубков лениво усмехнулся:
— Не бойся, баба есть баба. Пугает только. А Глухову скажи, что Клубков родился в отцовской избе, в ней и помрет.
— Приедут люди, будут выселять…
— Ты меня знаешь, Ваня, — судорога прошла по пальцам.
Артем глянул на Клубкова, на Ивана и поразился, насколько они похожи — и разрезом глаз, и выражением их; в цвете — вся разница.
— Ну, плыть надо, — Иван распрямился, собираясь выйти, но Клубков остановил рукой.
— Чего заторопился? Я ведь не чужой тебе, какой ни есть, а дядя, родственник, — неожиданные мягкость и тепло засветились в сизых глазах. — Я вот все спросить хочу: кто там у вас выслужиться хочет, кто надоумил директора речку прудить? Не сам же он догадался, кто-то из местных надоумил. Ты как считаешь, Ваня?
— Ничего я не знаю, — Иван разглаживал на коленях мокрую фуражку, норовил снова встать.
— А может, узнаешь?
— Мне это ни к чему, — безразлично проговорил Иван, поднимаясь. Поглядел в окно. — Плыть пора. Солнышко вон уж где.
— Всегда ты спешишь. А жизнь-то короткая… Даже у партийных. Так-то, Ванечка.
Иван стоял бледный: свернутая до предела пружина. Вот-вот сорвется с держателя.
— Пошли, Артем.
Клубков глянул на Артема.
— А ты, Артемий, заезжай, когда мимо дорога будет. Завсегда рад буду. Заедешь?
— Не знаю… — промямлил Артем, сгорая от стыда. Что о нем Иван подумает? Растаял перед браконьером…
Оттолкнули лодку, загудел мотор.
Дюралька прыгала по волнам ослабевшей северянки. Артем сидел за рулем, поглядывал на Ивана, лежащего по-прежнему возле багажника, и думал, что без него выглядел бы тут беспомощным щенком. Клубков бы ему рта не дал раскрыть. Заговаривал бы зубы. «Почему он так странно смотрел на меня?» — этого никак не мог понять. На него так никто, кроме матери, не смотрел. Странно, а почему-то не страшно.
Иван вдруг приподнялся, махнул Артему рукой, делая в воздухе полукруг. Артем не понимал. Тогда лесничий приложил ко рту сложенные рупором ладони, гаркнул:
— Дальше обходи, камни!
Артем заложил резкий крен. Мрачные глыбы мыса спрятались за кормой, и он, запрокинув лицо, смотрел на них. На самой вершине увидел Соболя, который, вскидывая голову, беззвучно разевал пасть в лае.
13
Долгая, порядком надоевшая работа была, наконец-то, закончена и лежала перед Артемом высокой стопкой паспортов для всех обходов и кордонов. Каждая книжечка в тридцать страниц потребовала внести в нее описание угодий от берега до гольцовой зоны, где проходила заповедная граница. Потребовала все массивы записать, какие есть, и сколько кедровых, пихтовых, сосновых, лиственничных, смешанного леса с березами, осинами, даже поляны указать, луга альпийские — все, чем богат обход или кордон.
Там и тропы, с обязательным указанием «пешая» или «конная», избушки, рубленные охотниками много лет назад. От избушек кое-где одни срубы остались — двери и окна выломали медведи, они же крыши попроламывали — манил запах продуктов. Но если подремонтировать охотничьи приюты, они пригодятся биологам, которые будут посещать заповедник, да и самим лесникам не помеха. Снег ли, дождь ли, ветер ли на обходе застанет — все лучше в избушке, чем под открытым небом.
В книжечке записаны и реки, и таежные, с угольно-черной водой озера, и горы с названиями и указанием высот, и пограничные ориентиры, а в довершение всего — вклеена калька с нанесенной на нее разноцветной тушью схематической картой участка. Все честь по чести, паспорт как паспорт, с калькой-фотографией.
Помучился с ними Артем основательно. Сколько книг-описаний перечитал, сколько кальки и цветной туши перевел, но удовлетворения от того, что труд, довольно ощутимый, закончен, не почувствовал.
Ему не давал покоя кугушевский кордон, смазывал радость. В голову настырно лезло клубковское: «По совести ли?» Правда, Иван ему хорошо ответил, дескать, по совести ли сам-то живешь там? Артем вначале даже тайно ликовал, отомстил ведь браконьеру, из-за которого столько пережил на солонце, натерпелся страхов, но ликованье как-то само собой растаяло.
Иван не стал смотреть паспорта.
— Неси Матвею, пусть подписывает.
У главного лесничего было людно. На стульях, на диване сидели рабочие, кадили махоркой и, судя по размягченному, домашнему лицу Матвея, вели разговоры о том, о сем. Торчал тут и Ларион, и Гаврила Афанасьевич, и Анисим, который сидел на подоконнике и ладонью-лопатой отмахивался от дыма, словно от надоедливой мошки. Был и обходчик Тихон.
Глухов с утра уплыл в Ключи, и они набились к Матвею обговорить личные дела и кое-что решить. Одному надо крышу крыть, и он просит рубероиду, другому надо оконного стекла на вторые рамы. На дворе — середина августа. За делами не заметишь, как подползет осень.
К Глухову, человеку новому, с этими просьбами заходить побаивались. Он, может, и не откажет, но кто его знает. Лучше уж к Матвею — вернее. Человек свой, полуденский, ему не надо объяснять, что значит вовремя крышу отремонтировать.
Каждого, как себя, знает и понимает.
Артем положил паспорта на стол, отошел к стенке. Матвей взял со стопочки первый, паспорт оказался кугушевским. Подошел к окну, Анисим слез с подоконника, заглядывал сверху. Калька трепетала от свежего воздуха, Сельга на ней струилась, как живая.
Гаврила Афанасьевич не вытерпел, поднялся со стула и тоже потянулся к лоскутку, раскрашенному цветной тушью. Любопытно ему, что там намалевал новый помощник Ивана.
— Нравится? — спросил его Матвей.
— А чего же, — сипло отозвался тот. — Раз у человека уменье.
— Твой обход. Вот подпишу сейчас и выдам. Не заблудишься.
— Эх, Матвей Матвеевич, — обиженно пропел лесник. — Я и без карты покажу в тайге каждый кустик. Почитай, возле каждого мой кобель лапу подымал.
Матвей вдруг поднял брови, что-то вспомнил.
— Как с волками?
— С какими волками? — опешил старик, но сразу сделал озабоченное лицо. — А-а, ходил, ходил. Никаких там волков нету.
— Смотри, — погрозил пальцем главный лесничий. — Сам пойду проверю. Ежели обнаружу хоть один волчий след, осеннего отпуска лишу. Запомни.
— Схожу еще, Матвей Матвеевич, почему не сходить, — упоминание об отпуске его встревожило. Каждый лесник старается взять отпуск поздней осенью, чтобы побелковать на левой стороне и получить прибавку к семейному бюджету.
— То-то, смотри, — строго сказал Матвей. Подписал паспорт шариковой авторучкой, подал старику. — Там у тебя Щучий добавился. Знаешь, поди?
— Как не знать, по всему озеру только и разговоров. И вот что я скажу, Матвей Матвеевич. Без участкового Васи-милиционера на Щучий не сунусь. Клубков-то, говорят, шибко не в себе ноне. Он и пальнет, змей, не дорого возьмет.
— У него не заржавеет, — хохотнул Ларион. — Пальнет, зараза.
— Ты пока не лезь к нему. Решится все окончательно, выселим Клубкова, тогда уж.
Все замолчали, озаботились. Каждый ставил себя на место Кугушева. Клубков — опасный противник. Даже Ларион присмирел.
И в этой тишине проклюнулся новый стрекочущий звук, идущий издали, с озера. Мужики столпились у окна. Вертолет появился не из-за перевала, откуда раз в неделю летал почтовый, а со стороны озера. Он, круто снижаясь, пересек кромку озера, завис и стал падать на полянку возле конторы, взметнув в воздух пыль и гусиные перья.
Мужики только головой покачали, видя, как ловко пристроился вертолет между конторой и магазином. Ясно, что не почтовый. Тот делает обычно заход перед посадкой, снижается плавно на свою площадку у поскотины, а этот — круто, решительно.
По почерку не кто иной, как летчик-наблюдатель, или, как его тут называют, летнаб Лукашов. Человек лихой, немногословный, умевший сажать свою машину в самых рискованных местах. Летал при леспромхозе, теперь заповедник обслуживает — делает контрольный облет территории: нет ли где пожара.
Гнутая дверца открылась прежде, чем замерли лопасти винта. На низкую гусиную травку выпрыгнул невысокий, поджарый, в годах уже, Лукашов. Рванул с сиденья планшет и быстро пошел к дверям конторы, немного франтоватый, как все вертолетчики. Слышно было, как он легко взбегает по лестнице.
— Привет! — Лукашов энергично вскинул ладонь, приветствуя всех, однако, без обычной улыбки на загорелом лице. Щелкнул планшеткой по столу Матвея.
— Пожар, ребята. — Лукашова тесно обступили. — Черный мыс горит. Очаг метров триста от берега, — говорил летнаб, водя пальцем на схеме местности. — С воздуха видно два очага. Один большой, другой маленький. Огонь идет низом. Горит сухая трава, корни.
— Да я вот ехал, никакого дыма не видел… — начал Гаврила Афанасьевич, в большой растерянности разведя руками, но его сухо оборвал Матвей:
— Помолчи. — Обернулся к Лукашову. — От кордона далеко?
— С километр. Очаги на той стороне гребня, так что с берега дыма, возможно, еще не видать.
Матвей достал из стола крупноплановую карту.
— Горит в смешанном лесу, — показывал Лукашов. — Но движется огонь к пихтачу.
— А дальше — кедрач, — продолжил Матвей и присвистнул. — Как бы верховой пал не двинул. Ветер есть?
— Пока тихо, три-пять метров.