— Ясно, — Артем уже понял мысль Глухова и поразился простоте решения, но пока не понимал, при чем тут он, Артем, и чем он способен помочь.
— Паспорт обхода сделали Кугушеву?
— Нет еще, не успел.
— Отлично. Будете план обхода переносить на кальку, включите в обход Щучий мыс. И еще. На днях будем готовить карту заповедника для посылки на утверждение, там тоже границу передвиньте за Щучий и включите мыс в описание.
— Хорошо, Дмитрий Иванович, но тот, второй рукав, может, и без воды совсем. Вдруг он сухой?
— Я позабочусь об этом, — значительно улыбнулся Глухов. — Но пока — молчок. Ясно? А потом поедете к Клубкову, передадите приказ о выселении. Думаю, будущая поездка доставит вам больше удовольствия, чем та, из которой вернулись, — лукаво подмигнул, но сразу стал серьезен и отпустил Артема.
8
Очередь в бухгалтерии подвигалась медленно, но никто не роптал: дело денежное. Мужики с почтением глядели на Трофимыча, на его круглые, в железной оправе очки, в которых он напоминал сову.
Трофимыч подозрительно долгим взглядом окидывал очередного, будто видел впервые, и начинал искать фамилию в ведомости. Тот замирал перед столом: вдруг да пропустили — бывают случайности, и облегченно улыбался, когда желтый ноготь приклеивался к графе. Нашел-таки…
Трофимыч отсчитал деньги, подал Артему.
— Но, беги к Фросе, — смеялись мужики.
— А зачем ему? — поинтересовался Трофимыч.
— Знамо, зачем. За пузырьком.
— Ему еще рано. Ох, охламоны, охламоны… Так… Зуев… — по-совиному глянул Трофимыч на Лариона, уже нависшего над столом. — Зуев… — черкнул ногтем под фамилией и поставил птичку.
Ларион взял со стола обгрызенную ученическую ручку, нетерпеливо потянулся к ведомости, щерился мужикам.
— Стой, не расписывайся, — остановил Трофимыч. — Где баба?
— Какая баба? — Ларион торопливо склонился над ведомостью, искал, где расписаться, но Трофимыч тянул ее из-под руки.
— Твоя, не моя же.
— На што она тебе?
— Еще спрашивает. Будто и на самом деле ничего не знает. Ну, артист! Дак ведь она ходила к директору, чтобы деньги заместо тебя ей выдавали. А то, говорит, у Фроси оставляешь.
— Да ты что, Трофимыч! — моторист размахивал руками, вертел кудлатой головой, искал у мужиков защиты.
— Я — ничего. Веди бабу. Или к директору шагай. Разрешит — выдам.
Мужики, стоявшие за спиной, и те, что сидели на стульях возле стен и толпились в дверях, сочувственно посмеивались, но вступиться за Лариона не торопились.
— Иди, Ларион, не мешай. Кто там следующий?
Следующим был Анисим. Трофимыч почтительно поглядел на него снизу вверх и даже сам подал ему ручку. Еще бы, во-первых, художник, а во-вторых, собою мужик видный — огромный, со смоляной бородой, степенный, в нем чувствуется спокойная сила.
К нему тут же пристал Ларион.
— Дай пятерку, Анисим. Опосля отдам.
— На что? — Анисим глядел на него снисходительно, как на малое неразумное дитя, и деньги прятать не спешил.
— Какая тебе разница… Сказал ведь, нынче отдам.
— Хочет конфеток бабе купить, — подсказывали мужики, смеясь.
— Но-о, — ухмылялся Ларион. — Шоколаду. Она до сладкого охочая.
— Жидкого?
— Да хоть бы и жидкого. Оба мы с тобой деньги транжирим. Я на водку, а ты на краски. Все равно переводим.
— Ладно, — согласился Анисим. — Дам на шоколадку. Но ежели жидкого купишь — смотри… — Тут Анисим увидел Матвея, отозвал его в сторону: — Матвей Матвеич, отпусти до завтра. В Ключи, сказывают, краски подвезли. Я бы белил да ультрамарину взял.
— Выставку-то скоро откроешь?
— Да какую там выставку… — смутился Анисим.
— Самую настоящую. А что, в клубе, честь по чести. Плотников попросим рамки сделать. Таблички напишем. Чтобы как у людей. Ты подумай-ка над этим.
— Можно, — гудел Анисим. — Вот закончу одну штуку и займусь.
— Ну, плыви, плыви, — разрешил Матвей.
Артем вышел на улицу, повернул к магазину. Деньги, казалось, шевелились в кармане, подталкивали, не давали никуда свернуть. Сейчас он рассчитается с Фросей за продукты и купит материалу на шторы. А то вдруг снова зайдет к нему Рита, а у него — пожелтевшие газеты на окнах. Ему захотелось украсить свою комнату, чтобы там было уютно и нарядно, специально для Риты. Он почему-то верил, что она еще придет к нему, и от этой мысли частило сердце.
В магазине полно народу. Женщины плотно обступили прилавок. В обычные дни их не видать — вроде женщин в селе нет, одни мужики. А тут — вон их сколько, не подступишься.
В глазах у Артема рябило от рулонов материала. Он понимал, что надо брать не какой попало, но копаться в этих цветастых ворохах было совестно. И он, придав лицу равнодушное выражение, оглядывал выложенные на полках куски материи. Наконец приметил один рулон: ромашки по желтому полю. Чем плохо? И свежо, и нарядно.
— Фрося, отрежь вот этого десять метров, — безразличным голосом попросил он.
Пожилая Фрося — так к ней обращались и старые, и малые — на мужские голоса отзывалась быстрее. Женщины больше смотрят, прицениваются, чем покупают. Мужики — решительнее.
— На шторы, че ли? — только и спросила Артема.
— Но-о, — ответил по-местному протяжно.
— Соображалка работает, — похвалила продавщица. Отмерила деревянным метром, надрезала край ножницами и рывком отделила кусок от рулона.
— Вот это мужик! — восхитились женщины. — Сразу видать: хозяйственный. Не чета нашим охламоном. Им лишь бы бельмы залить, а там хоть трава не расти.
Кто-то толкнул Артема в бок. Лез Ларион, тянул через головы смятую пятерку.
— Скорей, Фрося, — кричал дурашливо. — Терпеть силов нет!
— Без нее еще никто не помирал, — сухо ответила Фрося, чтобы женщины не подумали, будто потакает мужикам. С брезгливой гримасой нагнулась, взяла из ящика бутылку, подала.
— Заждалась, поди? — Ларион, как ребенка, взял на руки бутылку, покачивая, гладил горлышко.
— Тьфу, язви тебя, — плевались женщины. — Ни стыда у этих мужиков, ни совести.
Артем повел глазами по прилавку, примериваясь что бы еще купить, и вдруг стыдливо опустил глаза. С краю стояла Рита, окруженная женщинами. Поднесла к плечам ночную рубашку с кружевом. Заметила Артема и как укололась.
— Глазастый, дьявол, — беззлобно смеялись женщины.
Он смутился и вышел.
На полянке перед крыльцом щупленькая жена Лариона тянула мужа за рукав, но он уперся, прижимая к груди бутылку. Жена не могла стащить его с места, тыкала его в бок маленькими острыми кулачками, чуть не плача.
Было душно. Взбитая сапогами, в воздухе висела пыль, не опускалась и не поднималась. Солнце застряло на одном месте, день тянулся медленно, словно и для него праздник: за отработанное получено, и торопиться некуда.
И чужеродным, словно соринка в глазу, казался в выгоревшем полусонном небе вывернувшийся из-за горы вертолет. Блеснув стеклами кабины, он, снижаясь, перечеркнул улицу быстрой тенью и завис над поскотиной, взвихрив пыль выше берез.
Артем задумчиво стоял возле магазина со свертком под мышкой. С появлением вертолета оживился: вдруг на борту, в брезентовом, заляпанном сургучовыми печатями мешке, письмо из дому, от матери. Как она там? Не случилось ли чего?
Рита выскочила из магазина и бегом — к поскотине. Принимать почту. Артем сел на крыльцо, ждал ее возвращения…
Она возвращалась не спеша, перекладывала письма из руки в руку — разглядывала адреса на конвертах. Увидела Артема. Удивленно вскинула глаза.
— Ты чего как сиротка?
— Тебя жду.
Склонила голову набок, рассматривала его, словно раздумывая над его словами. Прядка светлых волос упала на глаза. Ловко сдула ее.
— А-а, ты письмо ждешь.
— Жду, — признался он.
— Нету тебе, Артюша, — даже искать в пачке не стала. Что же, значит, дома порядок. — Ты расстроился? Хочешь, я напишу тебе? Нежное-нежное…
Подошел Иван с хозяйственной сумкой, и Рита побежала в магазин — письма раздать и купить что не успела.
— Не обедал еще? — спросил Иван.
— Не хочу, — бодро соврал Артем.
— Врешь, глаза у тебя голодные.
Взял за локоть, потащил с собой.
9
Полуденное выгибалось по берегу озера крутой дугой. У самой воды берег чернел галечником. Выше начинался песок — белый, чистый. За песчаной полоской высился крутой склон, густо поросший обычными в этих местах дикой акацией, маральником, жимолостью. Дальше склон переходил в широкую ровную площадку. Здесь и стояли дома, протянувшись одной улицей от леса до леса, от скал до скал. За селом зеленела поскотина, над ней громоздились горы, густососновые, с черными островками пихт.
Раньше, до заповедника, домов в Полуденном насчитывалось немного: пятнадцать-двадцать. Справа, в веселом березнике возле скал, стоял дом лесничего, замыкая порядок. Слева, правда, уже за леском, ютился дом Артема. Так что жили лесничий с помощником в разных концах села.
Леспромхоз не очень заботился о благолепии единственной улицы. У жителей тоже не наблюдалось особого стремления украшать село, и строили — кому как придет в голову. Один хозяин ставил дом окнами на улицу, другой облюбовал место в конце огорода. Невеселым, серым, непричесанным казалось Полуденное.
С заповедником взбудоражилось село визгом пилорамы, многоголосым перестуком топоров. В середке села выросла гостиница с необычным в этих местах вторым жилым этажом под скатами крыши, откуда водная гладь просматривалась на десяток километров. Подле конторы срубили из лиственницы пятистенный магазин, а старое помещение приспособили под склад. На клуб средств не хватило, и первый этаж конторы оборудовали под клуб.
Повеселело Полуденное.
Дом Ивана был стар, но темные бревна гладки, словно полированы, даже поблескивают, если на них смотреть сбоку. Их хочется колупнуть ногтем, чтобы почувствовать твердость. В такие бревна не так просто вбить гвоздь.
Матвей переехал в новый, правда, очень неохотно. Им с директором построили двухкомнатные пятистенники с верандами, с беседками под березами, где в тихие вечера хорошо пить чай…
Иван распахнул калитку. В огороде, среди грядок с морковью и высоким стрельчатым луком, бегал за стрекозами с прутом мальчишка лет четырех. Волосы выгорели до белизны, нос облупился, красен, кожа на плечах шелушилась.
Иван отшоркал ладонью засохшую грязь на коленях сына, обнял, поправил порванные трусики мальчика. Спросил:
— Мама дома?
— Ага, книжку читает.
— Пойдем с нами, мужик, тоже голодный, наверно, — сказал Иван, нахмурившись.
— А я, пожалуй, домой пошагаю… — нерешительно остановился Артем.
Он видел, как затвердели тонкие губы лесничего. Знал: в семье у него неладно. Утром иногда приходит молчалив, раздражителен, одет небрежно. Похудел за последнее время, стал задумчив и все свободное время проводил на плантации.
Иван понял состояние Артема.
— Ничего, пошли.
Тамара, его жена, лежала в кухне на диване с открытой книгой. Она не ждала, что с мужем войдет кто-то посторонний, и на миг растерялась. Но, увидев Артема, успокоилась, перелистнула страницу. На его смущенное «здрасте» ответила рассеянным взглядом длинных черных глаз.
— Все читаешь? — спросил Иван каким-то, как показалось Артему, чужим голосом.
— Читаю, — ответила деревянно.
— Ну, читай, читай… Раз больше дел нет.
Тамара отложила книгу, медленно поднялась с дивана, поправив волосы, вышла.
В окно было видно, как она, красивая, гибкая, в тонком синем трико, легко спускалась по каменистой тропке к озеру. Села на плоский камень, и по тому, как уверенно к нему шла, Артем понял, что это ее излюбленное место.
Расструила по плечам длинные, цвета спелой соломы волосы, нашарила камешек, бросила в воду. Наблюдала, как расходятся круги по темной воде.
Артем раньше видел ее лишь издали. В контору она, как другие жены, никогда не приходила, не задерживалась и в магазине. Изредка, под вечер, гуляла с Аликом возле дома. Она была красива нежной и хрупкой, нездешней красотой. Гуляя, была рассеянна, не замечала вокруг себя, кажется, ничего, будто все окружающее — чужое и неинтересное.
Тамара бросила еще камешек, тряхнув волосами.
Однажды Артем видел, как туристы, ожидая экскурсионный теплоходик, вот так же сидели на берегу и так же бездумно механически бросали камешки. Но то — туристы. У них забот мало. А Тамара — жена лесничего, хозяйка, мать.
Иван сходил за дровами. Еловый сушняк загорелся от одной спички, весело затрещал. Иван поставил сковороду на плиту, достал с полки завернутый в целлофан желтый кусок свиного сала, и через несколько минут оно шипело на сковороде, распространяя по комнате запах, от которого у Артема текли слюнки.
Он давно заметил у лесничего удивительное свойство делать все красиво, как-то вкусно. Он даже сигарету умел курить особенно, бережно держа в кулаке двумя пальцами, затягиваясь осторожно, будто сигаретка кончается, а он не накурился и растягивает удовольствие.
Ходил легко и неслышно. Ни суеты, ни спешки. Не знали суеты и руки. Вот легким ударом ножа расколол яйцо до середины, перехватил нож свободными пальцами, разделил яйцо, вылил на сковородку. Второе, третье… Пока яичница жарилась, быстро нарезал хлеба, достал вилки. Послал сына:
— Зови маму есть…
Артем разглядывал квартиру. Дом планирован обычно для здешних мест: кухня и горница, отделенные перегородкой, в ней — проем, ничем не занавешенный, и Артем увидел в дальнем углу, возле окна, кровать с никелированными спинками, небрежно накрытую пестрым одеялом, из-под которого стыдливо высунулся край простыни.
Рядом стояла кровать Алика, возле нее виднелся бок старинного комода, какие стали большой редкостью и встречаются изредка в таких вот глухих селах, наподобие Полуденного.
Артем поймал себя на мысли, что неловко заглядывать в чужую комнату, куда не приглашен, и оглядел кухню, довольно просторную, вместившую и русскую печь с плитой, и диван, и книжный шкаф, и обеденный стол посередине. Над диваном — маральи рога. Крупные, ветвистые, редкостной красоты. Слышал, что Иван гордился и дорожил этим охотничьим трофеем. Красная обивка дивана выцвела, поистерлась. Здесь, видимо, спит Иван. И вообще это его комната, где можно работать по ночам, не мешая семье.
В том, что хозяин тут засиживается допоздна, сомневаться не приходилось. На полках книжного шкафа лежали высокой стопкой пухлые тетради, а над кухонным столом висела лампочка на удлиненном шнуре, с самодельным абажуром из пожелтевшего куска ватмана. На подоконнике — керосиновая лампа с чуть закопченным стеклом. В полночь она сменяет электрическую.
Иван заметил любопытство Артема, спросил:
— Что, не очень богато?
— Ну, почему… — промямлил Артем.
— Что небогато, то небогато. Мне недавно один тип сказал это.
— Кто же?
— А-а, неважно… — отмахнулся Иван.
Вернулся Алик, сказал:
— Мама не хочет.
— Ну, потом поест, — успокоил его отец легким голосом.
Поели молча, стали пить чай. Иван держал стакан пальцами обеих рук, сведенных обручем, задумчиво смотрел, как над чаем стелется легкий парок.
— Вот так и живем, — сказал он невесело и вдруг поднял на Артема глаза. — Ну, а как у тебя? Все нормально?
— Да вроде ничего, — ответил Артем и чуть заметно покраснел. Что-то уж очень загадочно смотрит на него лесничий. Может, уже знает о его неудачной поездке на Черный мыс? Сейчас подмигнет зеленым глазом, посмеется.
Но Иван не смеялся.
— Мать-то пишет?
— Пишет.
— А ты ей?
— Ну, и я тоже.
— В город не зовет?
— Звать — зовет, да только я не хочу. Мне здесь нравится.
— Слушай, Артем, мне давно с тобой поговорить хочется. Я к тебе долго присматривался. Ты парень вроде бы серьезный, лесное дело, кажется, тебе по душе. Пора бы и поближе познакомиться.
— А мы разве не знакомы?
— Знакомы, да не совсем. Так-то я о тебе много знаю. По анкете, по другим документам. А вот что у тебя там, в душе… Вот бы что мне хотелось узнать. Работать нам вместе, а тайга — штука серьезная. Это тебе не город, хотя город я уважаю, много жил там. Но в городе можно работать рядом с человеком и почти ничего о нем не знать. Кончилась смена, он ушел и что потом делает — бог весть. А здесь так нельзя. Надо все друг о друге знать, мы ведь все тут — почти родня. Вот и ты теперь нам родня. Бросил ты институт, променял город на тайгу… Кто ты: неудачник, романтик? Как ты сам думаешь?
— Так уж получилось, — Артем пытливо посмотрел в Ивановы глаза. В них теплилось ожидание и всепонимающее участие. Это живо подтолкнуло, обнадежило. — В школе любил стихи. Поступил в педагогический, на литфак. До второго курса доучился, там пошла практика. В школе. Ну, в общем, на практике все и началось…
— Что началось? — не понял Иван.
— Ну, это самое… В общем, не понравилось мне там. Скучно. Мы, студенты, на задних партах сидели. И вот, поверишь, еле высиживал урок. А ведь надо было не просто сидеть, а изучать своего ученика. Нам каждому по пацаненку дали, чтобы в конце года составить на него характеристику. Короче, понял, что любить литературу и учить ребятишек — не одно и то же.