— Сам ушел?
— Сам. С месяц протянул, а потом невмоготу стало. Да еще представил, что на четвертом курсе год преподавать. Нет, думаю, уж лучше сразу. Пришел в деканат, так и так: хочу уйти из института. Декан крутой мужик был, все боялись. Думал, ругать начнет, кричать станет. Нет, ничего. Не ругал. Помнишь, спрашивает, сколько слез было, когда списки вывешивали в вестибюле? Помню, говорю. Семь человек на место…
— Еропла-ан… — протянул Иван. — Из-за тебя, значит, чья-то судьба наперекос пошла.
— Наверно, — Артем виновато склонил голову.
— А знаешь, все же лучше, что сразу ушел. Смелости хватило. Это — по мне. Когда работаешь без души — страшно. Так, значит, отпустили тебя?
— Отдали документы.
— А родители?
— Мать плакала. Она хотела, чтобы я директором школы стал.
— Непонятное желание. Почему именно директором?
— А в нашем доме директор восьмилетки живет. Хороший мужик, как я теперь понимаю. Обходительный такой, вежливый. Культурный. Во дворе у нас его женщины очень уважают. Советоваться только к нему ходят, будто он один такой. Матери нравится, вот она и…
— Ну, а потом?
— Пошел на стройку. Окаренки с раствором каменщикам подтаскивал, кирпичи подавал.
— И долго там был?
— С месяц.
— Трудно стало?
— Да нет… Мастер машину бетона увез на сторону, а когда стали разбираться, я сказал прорабу. Мастеру — строгий выговор, а мне после этого хоть беги со стройки. Самое тяжелое всегда доставалось. Кузова от раствора очищать, цемент грузить. Ушел оттуда, все равно мастер выжил бы…
— Да-а, — сумрачно усмехнулся Иван. — А сюда как догадался?
— В газете заметка была про заповедник. И вот… — Артем посмотрел на лесничего. — Смеяться не будешь?
— Не до смеха.
— Когда я еще на первом курсе учился, мы ходили в туристический поход. Возле речки палатки поставили, начали ужин готовить. Я как раз по кухне дежурил. Ну, хлеб нарезал и прямо на камни положил. Девчата разорались, а преподаватель — вот был мужик, до сих пор вспоминаю, — заступился: в тайге, дескать, все стерильно. — Стыдливо посмотрел на Ивана. Тот — ничего. — И, знаешь, меня эти слова почему-то поразили. Все время я о них думал, и вот когда попалась заметка про заповедник, поеду, думаю, в тайгу, где все стерильно. В смысле — честно, без обмана.
— Ероплан. А дальше?
— Что — дальше? Работаю.
— И нравится?
— Нравится.
— Стихи-то пишешь?
— Нет, бросил. Чужие люблю читать, а сочинять свои, наверное, не мое дело.
— Здесь надо что-то делать и для души. Иначе — тоска задушит. Запьешь, как Ларион. Ни театров тебе, ни концертов — ничего нет. Кино раз в неделю. Рыбалкой или охотой долго не пробьешься. Ты же городской человек, тебе что-то такое — пошевелил пальцами — надо. Понимаешь меня? Ну вот, например, Анисим Спирин рисует, я — с кедром вожусь. Не знаю, что получится, но хочу, чтобы кедры легко было пересаживать из питомника на таежные пролысины, на порубочные участки. Дереву цены нет. От кедра вся жизнь в тайге. И птицы, и звери орехами питаются. Найди и ты себе занятие. Вот хотя бы изучай повадки животных. Когда маралы бегут — это балет. Сколько грации! Куда твоим балеринам! — глаза лесничего повеселели. — Это я к примеру. Заняться у нас есть чем. Тайга почти не изучена. Сколько тут интересных трав, кустарников.
— Да я уже чувствую это.
— Если тайгу всерьез полюбишь — в институт поступишь. Конечно, уже не в пед, — рассмеялся. — Я сам подумываю поступить. Техникума не хватает. Кедр — дерево серьезное, многого от меня требует. Книг вон сколько перерыл, — кивнул на шкаф.
Иван замолчал. Принес сигареты, поставил с краю стола пепельницу из консервной банки, глядел, как Артем разминает сигарету, как прикуривает.
— А насчет стерильности… — улыбнулся или поморщился, не поймешь. — Стерильность только в аптеке под стеклянным колпаком. А если в том смысле, который ты имеешь в виду, то и тут все куда сложнее. Встретишься и с обманом, и с нечестностью. Справедливое дело тоже защиты требует, заступаться за него приходится.
— У нас ребята на стройке заступались за меня, да бесполезно, — хмуро сказал Артем, морщась от дыма.
— Не знаю, как они заступались.
— Говорили мастеру, чтобы не прижимал в отместку.
— А мастер их так и послушал. «Спасибо, ребятки, что подсказали, я не знал», — передразнил. — Надо уметь заступаться. Надо уметь отстаивать. Надо уметь цапаться за свою идею!
— Цапаться? — с недоумением произнес Артем.
— Цапаться — не то слово. Драться!
— Тогда зачем все красивые слова?
— Какие слова? — прищурился Иван.
— Ну, что у нас и законы самые… — начал Артем с легким раздражением.
— Справедливые? — подсказал Иван. — Законы хорошие, дай бог всем такие. Ты вот скажи мне, похвалили бы твоего мастера, если бы обо всем узнали где-нибудь повыше, скажем, в райкоме партии?
— Но ведь не узнали.
— А вы туда обращались?
— Нет, — признался Артем.
Алику наскучило слушать взрослые разговоры, он перелез к отцу на колени, прижал голову к его груди. Легкие, как пух, волосы колыхались от дыхания отца.
— Стерильно! — говорил Иван, распаляясь. — Слово-то какое аптечное. Было бы стерильно, я бы прибил по всему побережью таблички: тут, мол, товарищи, заповедник. Рыбачить нельзя, зверя стрелять — тоже нельзя. Хотим всю тайгу в неприкосновенности сохранить вашим внучатам и правнучатам. И спал бы спокойно, без забот. Почему не спать? Подплыл браконьер, тот же Клубков, увидел табличку, поскреб в затылке: «Ага, нельзя», — и назад, домой. Да что там! Весь штат охранников можно было бы распустить. А то ведь не увольняет их Глухов, хотя денежки экономить любит.
— Перегибаешь, — в сердцах сказал Артем.
— Может, и перегибаю, — немного остыл Иван. — Я вот сейчас подумал… Представь: вся наша страна — заповедник, и мы — лесники — охраняем самое святое, — сделал пальцы щепоткой, будто держал в них что-то очень нежное. — Ну, ты понял меня? И кто нарушает это наше святое, тот браконьер. Твой мастер, например, браконьер. Согласен?
— Точно. Браконьер, — согласился Артем.
— Тогда почему ты на него акт не составил?
— Я еще не работал помощником лесничего, — попробовал отшутиться Артем, но Иван шутку не принял.
— А в заповеднике посторонних нет. Тут только лесники, ну, и еще браконьеры появляются. Все мы лесники. Директор — лесник, моторист Ларион — хороший или плохой, но лесник. А беда наша как раз в том, что порой мы не чувствуем себя лесниками. Браконьерам и повадно. От них не бежать, не прятаться надо, а ловить. Понял? Ловить. В городе, в деревне, в тайге — везде не давать им плодиться. А кто не браконьер, не лесник, тот… тот… Ну, ты видел, после северянки на берегу много мелкой рыбешки валяется?
— Видел, — осторожно согласился Артем. Он на самом деле часто замечал на песке серебристых рыбешек, которые слабо шевелили плавниками. Удивлялся их появлению, все хотел спросить мужиков, да забывал. Сравнение с ними обидело Артема. Он резко загасил сигарету в консервной банке.
— Эта мелкота боится шторма, жмется к берегу, ее разбивает о камни. Ею мы собак кормим. Куда же ее еще?
— В общем, ясно, — сказал Артем.
— Разозлился? — с интересом посмотрел на него Иван. — Это уже хорошо. Люблю злых, колючих. Наверно, потому, что сам такой. Злиться ты злись, а не забывай: будешь жаться к берегу — выбросит на камни. А потом всю жизнь станешь искать стерильности. Постарайся разобраться в нашей жизни, и будешь человеком, если чью-то сторону примешь. Иначе… — не закончив, махнул рукой, потянулся за сигаретами.
Резко хлопнула створка окна, тугой ветер влетел в комнату, наполняя ее влажным озерным воздухом, пахнущим хвоей и рыбой, видимо, как раз той самой, которой собак кормят.
— Началось! — произнес Иван с явным удовольствием, видя в окне низкое, свесившееся грязными клочьями к озеру небо.
Артем поднялся.
— До дождя бы успеть добежать до дому. Успею?
— Успеешь. Да и дождя-то, видно, не будет. Так, сухая гроза. Теперь они зачастят. С ветром.
— А мама плакала, — пробормотал Алик, протирая глаза.
Отец положил ему руку на голову, пригладил волосы, неотрывно глядя в окно. Тамара сидела на старом месте. Сидела неподвижно, обхватив руками колени. Волосы растрепал ветер, они напоминали пламя костра, казались живым огнем.
В залив ползли волны, тяжелые и темные от ряби. Они ударялись о камни, плющились, отползали назад, готовясь для нового удара, закручивались пружиной.
Над озером стоял грохот.
10
Артем и не думал, что легкие шторы из дешевого ситца так украсят не только окна, всю комнату: потолок, стены, углы. Даже громоздкая русская печь, и та будто принарядилась. Веселый желтый свет, исходящий от окон, мягко сглаживал трещинки и потеки, затушевывал их.
Некрашеные книжные полки пахли сосной, были золотисты. Артем протер тряпочкой корешки книг, которые удалось привезти из города и купить в Ключах, — были, в основном, сборники стихов и учебники по лесному делу. Отошел полюбоваться. Интересно, понравятся ли Рите его столярные изделия? «Должны понравиться, — решил он. — И вообще ей теперь в комнате покажется наряднее». В последнее время он часто думал о Рите, и светло ему становилось в такие минуты.
Он весело подмигнул деревянному соболю, который настороженно глядел на него с полки. Этот корень, отточенный волнами до поразительного сходства со зверьком, Артем нашел на берегу и был благодарен воде за подарок. Там много валялось фигурок зверей, иные пока лишь заготовки. Волнам долго бить их о скалы, катать по песку — ваять волков, медведей, извивающихся змей и другую живность.
Оставалось вымыть пол. Дела этого Артем не любил. Ползая на коленях с тряпкой, злился на себя, что накопил столько грязи. Всюду пыль и собачья шерсть, хоть не пускай в комнату кобеля, пока не вылиняет окончательно.
Только подумал о собаке, Норд добродушно взлаял на крыльце, словно здоровался.
Выскочил на крыльцо с тряпкой в руках, сердце заторопилось. Думал, идет Рита, но встретил Ивана.
Одет лесничий необычно. Вместо выгоревшей, прожженной у костров штормовки, в которой Артем привык его видеть, на нем черный костюм, треугольник белой рубашки разрезан галстуком. Иван слегка приволакивал ногами по привычке, хотя на ногах были не тяжелые сапоги, а начищенные до блеска полуботинки.
Иван, не поднимаясь на крыльцо, заглянул в желтый полумрак комнаты. Низкое вечернее солнце пробивало шторы неярким светом, отчего они казались еще наряднее.
— Еропла-ан… Уж не жениться ли собираешься? Прибарахлился вон. Шторы повесил.
— Да ну тебя, — смутился Артем.
— А что, невеста у нас есть. Чем плоха Рита? — и увидел, как отчаянно заалел его помощник. — А покраснел-то, покраснел… Угадал я, значит? А что, женись. Вот тогда ты у нас осядешь. Это уж точно.
Иван недовольно отогнал Норда, который обнюхивал его, как незнакомого, с некоторой настороженностью.
Артем заметил, что одежда на Иване сидит мешковато, и тот, видимо, мается в ней. Движения стеснены: ни сядь, где хочешь, ни прислонись. Он чуть было не присел на чурку, но тут же одумался и рассмеялся:
— Отвык, понимаешь, от костюма. В городе носил, все было нормально, а сейчас, как корова в хомуте.
— А куда так вырядился? — поинтересовался Артем.
— Как куда… К Матвею, то есть к его жене, — и поторопил: — Сворачивай все это да одевайся.
Артем знал, что у Веры, жены Матвея, день рождения. Главный лесничий об этом в конторе еще днем говорил. После обеда исчез, потом Артем видел, как Матвей ехал на телеге от магазина к своему дому. Одной рукой правил Карькой, другой придерживал что-то громоздкое, покрытое брезентом — видимо, продукты и водка. Матвей не пригласил Артема, и помощник лесничего нисколько не обиделся: значит, есть своя компания.
— Меня не приглашали, — сказал Артем, полагая, что Иван зовет его к Матвею на свой страх и риск.
Лесничий недоуменно поднял выгоревшие брови.
— Ты слышал, когда Матвей об этом говорил?
— Слышал.
— Ну, а чего? Пригласительных билетов у нас не раздают. У кого праздник — вся деревня валит без разбору…
Не без робости подходил Артем к дому Матвея. Из открытых окон неслись музыка и приглушенный говор многих людей. Возле калитки приотстал, пропуская вперед Ивана, и тот укоризненно покачал головой, видя такую его неуверенность.
Однако все оказалось проще. В кухне, где жарко полыхала печь, их приветливо встретила Вера — курносенькая толстушка, раскрасневшаяся, нарядная. Белое шелковое платье было ей узковато. В волосах, закрученных на затылке тугим узлом, белела ромашка.
— Кого тут за уши тянуть? — спросил Иван весело.
— Ой, спасибочко, спасибочко!..
Вера потащила гостей в комнату, где было сине от табака, пахло духами и нафталином.
Там вдоль стен, на диване, на заправленной клетчатым одеялом кровати, на скамьях и стульях чинно сидели гости. На двух сдвинутых посреди комнаты столах, накрытых белыми скатертями с кисточками, стояли запотелые водочные бутылки, на тарелках лежал нарезанный хлеб, огурцы, в блюдцах краснел винегрет.
И хотя со многими мужиками Артем виделся днем, они улыбались ему, а он им, и здоровались, смутно чувствуя, что на работе — это одно, а здесь все они одеты не по-рабочему, в чистые рубахи, и настроение у них совсем иное, а значит, и сами другие, новые, не те, что были днем.
На кровати сидело несколько очень седых старичков, в узкоплечих, будто детских пиджачках. Они теснились друг к другу, как бы понимая свою обособленность, о чем-то меж собой говорили глухими, будто из-под земли, голосами, покачивали белыми головами.
Матвей сидел среди мужиков, навеселе уже, красен, потен, в черном же, как Иван, костюме, вертел шеей, перехваченной узким галстуком.
— Ты где есть-то? — крикнула ему Вера. — Чего гостей не встречаешь? Я запарилась на кухне, помог бы!
— Не маленькие, не заблудятся, небось, — прогудел Матвей, пробираясь к двери. Подхватил под руки Ивана и Артема, потащил к скамье. Там подвинулись, дали место.
— Где твоя половина? — тихо спросил Ивана.
— А-а, — отмахнулся тот.
И тут Артем увидел Риту. Ее раньше загораживал Матвей. Она сидела на краю дивана в белой ажурной кофточке без рукавов, в серой юбке. Сбоку от нее, на лакированной фабричной тумбочке, гремела радиола, подрагивая в такт музыке зеленым глазом.
Перегнувшись через валик дивана, Рита перебирала на полке пластинки. Серая юбочка туго обтянула полные ноги выше колен, и Артем помимо воли уставился на них, мучительно стыдясь, и в то же время не в силах отвести глаз от круглых матово-белых коленок.
Рита угадала на себе пристальные глаза и, не оборачиваясь, одной рукой натягивала край юбки, но короткая юбочка не слушалась.
Артем отвел глаза, но все еще видел Риту, ощущал в душе что-то стыдное, молодое.
Матвей встал, спросил у всех сразу:
— Чего мы сидим по углам? Начинать пора.
На его голос прибежала Вера, решительно потянула мужа за воротник, тот склонился к ней, подставив ухо. Лицо Матвея стало виноватым.
— Ну, подождем, разве я против, — оправдывался он.
Вера вдруг отстранилась, прислушалась и побежала на кухню, где слышался перестук каблуков, громкие голоса. В комнату вошел Глухов в дорогой белой рубашке с запонками-камешками. Под руку он вел жену — полную черноволосую женщину в голубом платье с большим вырезом на груди.
Сзади их сопровождала Вера, держа в руках нарядную коробку, и Артем усовестился, что сам он ничего не догадался подарить.
— Прошу к столу! — широко разводя руки, приглашала Вера. Артем понял: ждали директора.
Мужики охотно задвигали табуретками, стульями, лавками, подсаживаясь к столу, удовлетворенно покрякивали. Артем сел с Иваном. Спина прямая, ладони в коленях, лицо постное. Седых старичков подводил сам Матвей, усаживал рядышком одного к другому, как детей.
Налиты рюмки, разложены вилки. Матвей построжел. В руке светился граненый стакан.
— У моей супруги, жены значит, день рожденья. Праздник у нас веселый, и мы повеселимся, как умеем, а первый тост, по нашему обычаю… — большим пальцем свободной руки показал за спину, но не на диван, а выше, в пространство, за стены и потолок.
Вера сидела между директором и его женой, что-то говорила им. Дмитрий Иванович понимающе слушал, кивал головой.
Седенький старичок с козлиной бородкой, сидящий справа от Артема, ткнул его кулачком в бок, показал на хозяина, все еще говорящего:
— Молодец, парень-то, наше блюдет.
— Ага, молодец, — согласился Артем, не понимая ничего, и встал, когда все встали, и выпил вместе со всеми, и помолчал, как все. Потом пили за Веру, и Артем, подняв рюмку, вздрогнул: с противоположной стороны стола его ласкали Ритины глаза, такие близкие, что он смутился.