— Ради бога, найдите нам покупателя. Я в долгу не останусь.
— Ладно, — проворчал он. — Подождите меня тут.
Через четверть часа он привел с собой человека, в засаленном халате, с ними был мальчишка чуть постарше меня. На голове у него красовалась новенькая тюбетейка. Она как-то странно сидела на его голове, смахивавшей на продолговатую дыню. «На деньги, которые останутся после покупки телогрейки, мама купит мне новую тюбетейку», — мелькнула у меня мысль.
— Вот! — сказал громко посредник. — Лучшего покупателя и не найти.
— Сколько просите? — покупатель почему-то обратился не к матери, а к посреднику. — Только называйте окончательную цену.
— Двести пятьдесят! — вместо матери ответил посредник.
— Что вы! — испуганно протянула мать. — Я только что не отдала за триста.
— Не себе покупаю, вот этому мальчику! — горестно вздохнул человек в засаленном халате. — Видите, какой он бледный, несчастный, только-только оправился от болезни. Туберкулез у него!
И мать, и я уставились на мальчика. Он действительно был бледен, большие глаза, его смотрели печально.
— Орехи! — воскликнул он, увидев их в моих руках. Голос у него был писклявым, как у девочек, и жалобным.
— Дай ему орехов, дай, — поспешно сказала мать. — Все отдай.
Я отдал ему все, что у меня было. Ничего, я еще соберу. У нас на улице орешин хватает.
— Сто рублей! — крикнул человек в засаленном халате. — Соглашайтесь.
— Ой, нет, — мать крепче прижала к груди веревку, за которую была привязана коза, словно кто-то пытался вырвать ее. — Это породистая коза. Мать ее каждый год приносит двух козлят. И молока много дает! Молоко жирное…
— Имейте совесть, милейший! — Посредник зажестикулировал руками перед самым носом покупателя. — Правду сноха говорит. Коза породистая, если ее случить, глядишь, весной будешь молочком баловаться.
Мать оживилась.
— Вот и я о том же. Породистая коза! Мать каждую весну приносит двух козлят.
Покупатель устало покачал головой.
— Да если бы я покупал для себя, то отдал бы и все пятьсот. Для него прошу, — он снова кивнул на мальчика. Тот перекладывал орехи из одной руки в другую и шевелил тонкими бескровными губами, считая орехи. — Круглый сирота он, бедняга, — понизил голос покупатель. — Отец его погиб на фронте. Недавно и мать умерла, отмучилась, бедная, туберкулез у нее был. Осталась у него только бабка, ей уже семьдесят лет. А я их сосед. Бедная старушка накопила немного денег. Вот и попросила купить на них козу. Мальчугану этому. Может, козье молоко ему поможет.
Я замер, глядя то на мальчика, то на мать. Мальчик все еще считал орехи, а мать с состраданием смотрела на него. На глаза ее навернулись слезы. Держа одной рукой веревку, другой она погладила мальчика по плечу.
— Славный ты мой! — Голос ее дрожал, — Ничего, все будет хорошо! Ты еще станешь таким джигитом, таких почестей достигнешь, каких еще никто не достигал. Голубчик ты мой!
— Вот все, что у меня есть, — покупатель сунул горсть смятых рублевок и трехрублевок в руки посредника.
— Сколько здесь? — спросил тот.
— Сто пятьдесят.
Посредник обеими руками схватил руку матери, которой она сжимала веревку, и стал трясти ее.
— Соглашайтесь, сноха, соглашайтесь!
— Добавьте еще хоть пятьдесят рублей, — умоляюще сказала мать. — Коза все же породистая.
— Да нет у меня больше денег, сестрица! — покачал головой покупатель. — Не для себя стараюсь. Ради него только и пришел на базар.
— Но я же хотела купить сыну телогрейку, — чуть не плача, проговорила мать.
— Человек должен хоть иногда делать благие дела, сноха! — снова вмешался посредник. — Что хорошего сделали мы в мире? Построили мост или возвели мечеть?..
— Действительно так, но… Телогрейку сыну… Породистая коза…
На сей раз поток бессвязных слов матери прервал покупатель.
— Благодарите бога, сестра, — сказал он. — У вашего сына есть отец, есть мать. Ну, купите ему не новую, а старую телогрейку. А у сиротки кто есть? Кто его пожалеет?!
Мать жалостливо посмотрела на мальчика и тихо выпустила из рук конец веревки. Мальчик все еще шевелил губами, пересчитывая орехи.
— Получайте, сноха! Не обижайтесь, — сказал посредник, пересчитав деньги и вручая их матери. — Что положено мне, я взял с вашего согласия.
Мать, зажав в ладони смятые деньги, снова погладила мальчика по плечу.
— Не падай духом, голубчик! Передай от меня бабушке привет! Скажи, что женщина, которая продала козу, передавала привет.
Вскоре и посредник и покупатель с нашей козой и мальчик исчезли из виду, растворились в толпе. Мать, поплевывая на пальцы, тщательно пересчитала деньги, затем положила их в карман безрукавки. Но, не удовлетворись этим, вынула деньги и сунула их в более укромное место, в вырез платья.
Вспомнив о мальчике, горестно вздохнула:
— Господи! И зачем ты посылаешь столько бед на головы рабов своих.
Мы молча пустились в дорогу. Мать вела меня за руку вся сникшая, грустная, видно, крепко засел этот мальчик в ее мыслях, а еще надо вытерпеть упреки отца, надо как-то оправдаться перед ним. Мы опять прошли мимо того шашлычника. Запах шашлыка ударил в голову, потекли слюнки, но я молчал. Знал, теперь уж мать точно не купит мне ничего.
И уже дошли до ворот базара, когда мать внезапно остановилась.
— Ой, горе мне! — сказала она, побледнев.
Я испугался, что у нее украли деньги.
— Мы ведь отдали козу вместе с веревкой, — выдохнув это, она снова потащила меня назад в толпу. — Плохая это примета. Нельзя продавать скотину вместе с веревкой. Ох, чтобы мне пусто было! Что же нам теперь делать? Разве станут они дожидаться нас? Наверное, их и след простыл!
Мать говорила и говорила, шла, натыкаясь на людей, торопилась к скотному базару. Вот мы и снова на базаре. Подошли к своему прежнему месту. Но здесь уже бойко предлагали жеребенка.
— Посредник — человек базара. Наверняка встретим его, — успокаивала мать и себя, и меня.
Мы долго бродили в толпе. И вдруг… Я остановился как вкопанный, словно увидел какое-то чудо. Мать, озирающаяся по сторонам, больно дернула меня за руку.
— Да пойдем же, чего ты рот разинул!
— Черноухая, — сказал я тихо. — Вон Черноухая. Моя козочка.
Я сразу узнал ее. По черным ушам. Нет, не потому, что она сама была белая, а уши черные. Левое ухо у нее было обвислым. По утрам перед дойкой мать подпускала к козе Черноухую для того, чтобы заставить ее дать молоко. Присосется Черноухая к вымени матери, и уже никакими силами не оттащишь ее. Я брал ее за левое ухо и дергал. Это помогало. Оттого, что я каждое утро дергал одно и то же ухо, оно и обвисло.
— Где? — спросила мать. — Где Черноухая?
— Вон! — указал я пальцем на козу, которая стояла среди небольшой группы людей. Мужчина в засаленном чапане, недавний наш покупатель, держал козу за веревку, а посредник в изъеденной молью шапке, отчаянно жестикулируя, что-то объяснял какому-то толстяку. Не было только мальчика…
— Это породистая коза, дорогой мой! Мать ее каждый год приносит по двое козлят! — кричал посредник пронзительным голосом. — Каждый день дает больше пяти литров молока. А молоко жирное, как у коровы. Считай, задаром отдаю, дорогой мой.
— Ну и загнули же вы цену! — Толстяк в шляпе недовольно покачал головой. — Сбавьте чуть, ну скажем, за шестьсот отдайте.
— Ох и скряга же вы! Посмотрите, она скоро принесет козлят! — Мужчина в чапане похлопал козу по бокам. — Даст бог, в самую чиллу дети ваши станут пить молоко, любезный.
Откуда-то вынырнул и несчастный больной в новой тюбетейке.
— Папа, — сказал он, показывая на гроздь сочного винограда в руке. — Вот, купил.
— И у нас ведь свои заботы, — сказал тот покупателю, кивая на мальчика. — Расходы по нынешним временам знаете какие? Хочу праздник сыграть по поводу обрезания сына. Вот мальчик и ухаживал все лето за козой…
Я посмотрел на мать. Она стояла, широко раскрыв рот, губы ее дергались и дрожали.
Мне показалось сначала, что она смеется. И только потом понял, что она плачет.
— Ах, бессовестные, ах, негодяи! Да они, оказывается, сообщники.
— Я бескорыстный человек! — опять заверещал посредник. — Нужно же свершать и благие дела. Что хорошего мы сделали на этом свете? Построили мост через реку или возвели мечеть?..
Мать, враз обессилев, отпустила мою руку.
— Пойдем, сынок, — сказала она, вытирая слезы кончиком рукава. — Пусть они пьют, едят, но никогда не будут сыты. Чтоб им подавиться!
— А веревка? — осторожно спросил я.
— Бог с ней! Пойдем, — она опять взяла меня за руку, и мы пошли прочь, продираясь сквозь толпу.
ЗОЛОТЫЕ СЕРЬГИ
Человек — существо удивительное! Попробуйте, скажем, изменить его характер. Сколько ни старайся — бесполезно! Стоит мне обидеть кого-нибудь, хоть и справедливо, я страдаю больше, чем тот, кого я обидел. Такой уж у меня характер.
Мать никогда нас, детей, не ругала. Случалось, что обижала иногда, но спустя некоторое время сама улаживала все. Только однажды она проклинала меня. Да так сильно, что не забыть мне этого никогда.
…Была весна, солнце пригревало вовсю. Я сидел под миндалем и мастерил воздушного змея. Клей, вытекающий из коры урюка, никак не схватывал ни бумагу, ни камышинку. Я шмыгал носом и старался изо всех сил. Неподалеку от меня сидела на козлиной шкуре мать и стирала. Отец купил всем нам вельветовые брюки. Вельвет материал хороший, но плохо то, что, когда валяешься на земле, в него очень впитывается грязь. Поэтому каждые три дня мать стирала их и ругалась при этом. (Конечно, отец наш никак не подозревал, что через несколько десятилетий вельвет станет самой модной тканью во всем мире. В те времена он стоил гораздо дешевле других тканей и считался самым доступным.) В общем, мать только и знала, что стирала наши брюки. Во дворе пахло мылом. Рядом с матерью сидела наша соседка — веснушчатая тетя. Я очень не любил ее. Скорее не саму ее, а дочь. «Я отдам свою Саиду замуж только за тебя, — говорила она. — Хочешь или не хочешь, а женишься на ней. Когда ты был еще очень маленьким, то укусил ее за ухо, значит, по нашим обычаям, ты должен на ней жениться». А Саида эта такая противная — хуже любого мальчишки. Как-то она ударила Тоя по носу, и у него потекла кровь.
Соседка сидела на перевернутом ведре и жаловалась:
— Всю ночь этот проклятый зуб болел, да так, что места я себе не находила. — И погладила свою щеку, усыпанную веснушками.
— А вы не пробовали вскипятить в воде гармолу и прополоскать рот? — посоветовала мать, которая все еще стирала, нагнувшись.
— Да все я пробовала. — Соседка опять захныкала: — Пробовала даже дым во рту подержать, не помогло.
Обе на минуту замолкли.
— Уф! Запарилась! — Мама стряхнула с рук пену, сняла с себя свитер с тесным горлом и бросила его в сторонку.
— Вот и дожили до весны, — соседка вздохнула. — Хотели мы этой осенью женить нашего Хакима… Да легко ли свадьбу сыграть? То того не хватает, то этого… А муж у меня сами знаете какой…
Соседка часто жаловалась на своего мужа. И в самом деле, Исмаил-усатый изрядно попивал. На одном месте долго не работал. Вдобавок к этому как выпьет, гонит всех из дому. Нередко соседка хватала Саиду и убегала к нам. А в полночь, когда муж успокаивался и засыпал, тихонько возвращалась домой.
— Хакимджан ваш молодой еще, — задумчиво сказала мать. — Не в этом, так в следующем году сыграете свадьбу…
— Так-то оно так, только вот сваты торопят… — Соседка опять застонала. — Нет, надо выдернуть этот проклятый зуб и вставить новый. Вчера заикнулась мужу об этом, а он и говорит: мол, ежели отец твой зарыл для тебя кувшин с золотом, тогда вставляй… Не знаю, что и делать, придется отдать, наверно, единственное украшение — золотой браслет. Ведь стыдно будет ходить беззубой.
Склеив наконец бумажного змея, я стал прилаживать к нему камышинку, а она возьми и сломайся. Полбеды, если бы только это, но, как назло, порвалась и бумага, а я с таким трудом выпросил ее у старшего брата. Все теперь кончено. Я чуть не заплакал от досады. И топнул по змею ногой.
— Ну, — сказала соседка, — что случилось, зятек?
— Сломался.
— Попроси старшего брата, он тебе другой смастерит.
Да уж, он смастерит! Что, у него других дел нет, что ли? С утра до вечера пропадает в школе.
Со злостью я еще раз придавил змея ногой и выбежал на улицу. Вернулся домой только вечером. Во дворе на веревке висели брюки, рубашки… Тут же, в сторонке, валялась моя тюбетейка, которая после наших игр превратилась в грязный кусок тряпки. Мать возилась в темноте под миндалем.
— А, чтоб тебе пусто было, коза еще не доена, — сказала она, увидев меня. — Пойдем, подержишь.
Хоть наша коза была тихой и смирной, но иногда показывала свой норов, брыкалась, пока ее доили. Приходилось, стоя на коленях, крепко держать ее за задние ноги. Занятие это не очень мне нравилось, и, понимая, что сегодня оно выпало на мою долю, я хотел было сбежать, но мать рассердилась:
— Когда же ты наконец человеком станешь, негодник! Тебе уже девять лет, а ты только и знаешь, что шляться по улице! Никакой от тебя пользы!
— Мне не девять, а восемь, — буркнул я.
— Замолчи! — прикрикнула мать, и я нехотя поплелся за ней, чтобы держать козу за ноги. Мало того, что она все время дрыгает ногами, пока ее доят, она еще может ни с того ни с сего оросить тебя так, что потом целый день будешь сушиться…
Мать быстро подоила козу и велела мне:
— Отвяжи-ка этих негодников!
Я отвязал козлят, и они весело подбежали к своей козлихе-матери. А мать перелила молоко в большую глубокую глиняную чашу и снова направилась к миндалю. Что-то она там искала.
— Что вы ищете? — спросил я, подойдя к ней.
Мне показалось, она уже сожалела о том, что отругала меня. Она похлопала меня по плечу.
— Ничего. Иди, поешь, небось проголодался. — Затем вдруг выпрямилась во весь рост и воскликнула: — Ой, каким ветром занесло? Ассалям алейкум!
Я обернулся и увидел свою тетю, сестру отца, которая стояла шагах в трех от меня. Мать смутилась, что не сразу увидела гостью, и пошла ей навстречу с распростертыми объятиями. Тетя у меня красивая, с черными глазами и бровями, на лице у нее родинка. Но вот только уж очень властная. Каждое слово она выговаривает так, точно гвоздь в стену вбивает. Мать ее побаивалась. Знала, что если не оказать ей должного почтения, то несдобровать потом.
— Ну? — спросила тетя громко. — Почему у вас такой кислый вид, будто у нищего, который потерял свой хурджун? А, невестка?
— Да нет, это я так… — промямлила мать. — Серьга одна выпала. Только что была в ухе.
Гляжу, а у матери и впрямь в одном ухе нет серьги. Мать очень берегла эти золотые, в форме полумесяца серьги, часто хвалилась, что это подарок свекрови.
— Ладно, найдется, — сказала мать тихо. — Если здесь упала, куда денется.
— Гм! — Тетя грозно повела бровями. Хоть и темно было, а я это ясно увидел. — Ишь какая богатая нашлась. Надо найти сейчас же.
Тетя отдала мне узелок, который держала в руке, и сама принялась искать на земле серьгу.
— Оставьте, сестра, — сказала мать, осторожно тронув ее за плечо. — Пойдемте в дом. Скоро брат ваш придет с работы.
— Всегда так бывает, — сказала тетя, не поднимая глаз от земли, — лошадь работает, а ишак ест. — Потом вдруг резко вскинула, голову и поглядела матери прямо в глаза: — Кто-нибудь заходил к вам сегодня?
— Никто. — Мать на минутку растерялась и тихо добавила: — В обед заходила Шаропат-апа. Это…
— Шаропат-апа? — Тетя скривила губы, мол, все понятно. — Стало быть, аминь!
— Не надо, — взмолилась мать. — Не думайте о ней плохо. На что ей одна серьга?
— Думаете, не нужна! — Тетя гневно махнула рукой. — Вы же знаете, что она нечиста на руку, так зачем же пускаете в дом!
— Ну что вы, — снова пробормотала мать. — Что она будет делать с одной серьгой?
— Вот еще скажете! — недовольно повысила голос тетя. — А знаете, сколько стоит такая серьга? — сказала она, указывая пальцем на серьгу, красовавшуюся в левом ухе матери. — Как придет на чью-нибудь свадьбу эта Шаропат, так обязательно что-нибудь стащит.
Мама, не зная, что ответить, растерянно глядела на тетю. Я не раз слышал, как отец с матерью говорили о причудах веснушчатой тети — Шаропат-апа. Будто на свадьбах исчезали то ляганы, то пиалы, и каким-то образом они оказывались потом в доме у Шаропат-апа. Она уносила их по «рассеянности» своей. Сейчас я вспомнил обо всем этом и возненавидел веснушчатую Шаропат-апа.
— Только брату своему не говорите, пожалуйста, — взмолилась мать. — Авось найдется.