Отин-хола поправила платок на голове невесты и с удвоенной энергией продолжала:
— Ассалом алейкум, приветствует невеста! Привет соседкам, которые в поте лица трудились на свадьбе, которые и впредь будут помогать невесте, которые станут для нее опорой.
Только тут я заметил мать. Она была бледная и шла как-то очень неуверенно. Она направилась к невесте. Мне даже показалось, что она споткнулась у порога. В руках у нее не было ничего. Она медленно поднялась по ступенькам и чуть приоткрыла платок, скрывающий лицо невесты. Женщины во дворе зашептались:
— Что она делает?
— Разве так можно?
Видимо, Отин-хола это тоже не понравилось, и она сделала замечание:
— Тут ведь есть мужчины!
— Погодите, — голос матери дрогнул.
Она быстро начала снимать серьги с ушей невесты.
— Держите! — сказала, она, протягивая их невесте. Затем сунула руку в карман своей безрукавки и вынула оттуда свои драгоценные золотые серьги в форме полумесяца. Трясущимися руками вдела их в уши невесты.
— Я ждала этого дня, — сказала мать, взглянув на Отин-хола. — Ох, как ждала. — С этими словами она наклонилась и поцеловала невесту в лоб: — Дай бог вам обоим много счастья!
Серьги так и заблестели в ушах невесты, которая стала еще краше. Женщины изумленно вскрикивали и выражали свое удивление:
— Вай-й-й-й!
— Неужто из чистого золота?
— А что, думаете, фальшивые?!
— Есть, оказывается, и такие соседки на свете!
Опешившая на минутку Отин-хола закричала что есть мочи:
— Привет Пошше-хола, которая растит на радость нам своих сыновей-молодцев, которая щедра, как Хатам Той.
Мать вышла из толпы и встала в сторонке. Еще раз взглянула на невесту, удовлетворенно улыбнулась… В глазах ее стояли слезы.
МАТЬ РУССКОГО МАЛЬЧИКА
В один из дней только я вырулил машину за ворота, как вдруг заглох мотор. Проверил бензонасос — в порядке, и от генератора вроде ток поступает, а мотор не заводится, и все тут. Решил я действовать на «авось» и открыл карбюратор. А открыв, опешил и сразу почувствовал себя неопытным хирургом, который вскрыл живот больному, а что делать дальше — не знает. Я никак не предполагал, что в карбюраторе этом такая масса всяких деталей! Завинтил я в том же порядке, как разбирал, все винтики и гайки, но почему-то остались «лишние». Куда их девать, я не знал. Начал уже злиться, но неожиданно услышал, как позади меня скрипнули тормоза. Я оглянулся. Дверца кабины самосвала распахнулась, из нее вылез мой друг Вали и направился ко мне. Звали-то его на самом деле Валентин, но всем удобнее было называть его Вали. Вали щупленький, небольшого роста, но голова у него работает что надо. Лучшего шофера в нашей махалле не сыщешь.
— Где это ты пропадал! — сказал я обрадованно. — Сам бог послал тебя мне.
Он, не спеша приблизился ко мне.
— В чем дело? — спросил, заглядывая в мотор.
— Вот, — сказал я, показывая ему винтики и гайки, которые держал в руке. — Гляди-ка, в штуковину величиной с яблоко не поленились напихать столько хлама! Инженеры, оказывается, тоже бывают бестолковыми!
Он поглядел на «отремонтированный» карбюратор и присвистнул.
— Не инженеры бестолковые, а сам ты дурак! — сказал он, пригладив свои курчавые волосы. — Ежели я возьмусь писать книжки, получится то же самое. Незачем браться за то, в чем ты ни черта, не смыслишь.
Наверное, вид у меня был настолько беспомощный, что Вали рассмеялся. Снял с себя поролоновую куртку, бросил ее на сиденье машины и приказал:
— Возьми отвертку!
Но работа не пошла.
— Кстати, я мамашку привез, — сказал он, головой кивнув на свой «ЗИЛ». — Вы пока поговорите, а я здесь помозгую.
А я и не обратил внимания сразу. Только теперь увидел, что в кабине самосвала сидит тетя Зеби. Мы подошли к машине. Вали вскочил на подножку, открыл дверцу и помог матери выйти. На ней был толстый платок, черная бархатная безрукавка, мне бросилось в глаза, что тетя Зеби стала совсем маленькая. Когда она приходила на поминки по маме, я этого не заметил. А какая она была раньше! Высокая, походка твердая, мужская, от прежней тети Зеби ничего не осталось. Выбившиеся из-под платка волосы были белы как снег. Лицо еще больше почернело и приобрело какой-то синеватый оттенок.
— Как увижу тебя, так Пошшу, сестричку мою, вспоминаю, — сказала она сдавленным голосом. Прижала меня к груди, похлопала худой рукой по спине. Дышала она тяжело.
Я с детства привык, что у тети Зеби за ухом всегда веточка райхона — базилика, и сейчас, мне показалось, от нее исходил запах базилика.
— Пойдемте, — сказал я, ведя ее к дому, — отдохните немножко.
— Можно, я посижу в комнате моей сестрички?
С трудом передвигая ноги, тетя Зеби вошла в комнату матери.
Она села у окна, где всегда сидела мать, и глухим дрожащим голосом прочитала длинную молитву.
— Таков этот мир, сыночек, — задумчивым голосом сказала тетя Зеби. — Все уходят друг за другом…
— Как ваше здоровье, хола? — спросил я, глядя на осунувшееся лицо ее, на дрожащие смуглые руки. — Внучата небось подросли?
— Слава всевышнему, у моего сыночка много детей. Молюсь сразу за шестерых внучат. Хоть и один у меня Валиджан, а десятерых стоит.
Тетя Зеби не спеша прихлебывала чай и посматривала на дутар, двухструнный щипковый музыкальный инструмент в бархатном чехле, висевший на гвозде, вбитом в стену. Мать очень берегла этот дутар, говорила, что это память об отце, и хранила его как зеницу ока. На меня сразу же нахлынули воспоминания детства, я вспомнил, как тетя Зеби когда-то играла на дутаре, и спросил:
— Вы все еще играете?
Тетя Зеби грустно улыбнулась.
— Где уж мне играть на дутаре, сынок. Рука, проклятая, трясется. — Она на минуту умолкла и задумчиво продолжала: — Позавчера сон видела, будто сидим мы с сестричкой где-то, а где — так и не поняла. И будто я играю на дутаре. — Она горько рассмеялась. — Странная жизнь у человека, оказывается, — сказала она, вздыхая. — Все бегает, суетится, стремится к чему-то, а пока добьется своего — уже и смерть подходит. — Дрожащими руками она погладила колени: — Стоит немножко похолодать, ноги пухнут. Валиджан обещал купить ичиги, за ними и собрались, да по дороге дай, думаю, заеду к сестричке.
Я снова, протянул ей пиалу с чаем, но тетушка Зеби покачала головой.
— Хватит, сынок, пойду я, пожалуй.
Когда мы вышли на улицу, Вали сидел в моей машине и проверял мотор.
— Все в порядке, — сказал он, высунув голову из окошка. — Только больше сам не копайся, черт тебя дери.
Вдвоем с ним мы усадили тетю Зеби в кабину. Вали сел за руль, и самосвал с ревом рванулся с места. Когда он скрылся за углом, на меня опять накатили воспоминания…
Не было среди нас мальчишки, который не боялся бы тетушки Зеби. Мужского сложения, рослая, загорелая, крупный нос с горбинкой, зычный голос, уверенная походка — все это делало ее непохожей на других женщин. За ухом у нее постоянно красовалась веточка райхона, благо в ее дворике, у самого берега Дархана, райхон рос так бурно, как нигде больше.
Когда я увидел тетушку Зеби впервые, то очень перепугался. Должно быть, тогда я был совсем еще маленьким. Как-то мать повела меня к ней, зачем — не помню. Помню только, что сидели мы у нее долго, а я не переставая капризничал. Как ни старались обе женщины, а успокоить меня не могли. Тогда тетушка Зеби рассердилась.
— Или ты замолчишь, — пробасила она, — или я сейчас же упрячу тебя в свои штаны! — при этом сделала такое свирепое лицо, что я вмиг лишился голоса.
Больше всего на свете тетушка Зеби любила своего рыжего, кудрявого, голубоглазого русского мальчика — Вали. На какое бы торжество она ни попадала, всегда потихоньку бросала в широкий рукав платья конфеты, плоды джиды и приносила своему любимцу. А рукав ее был так широк, что тюбетейка Вали быстро наполнялась всякими лакомствами. Вали не был жадным, и всем, что приносила мать, он делился с нами… Но не дай бог кто-нибудь обидит Вали! Хоть пальцем тронет. Тетушка Зеби гневно набрасывалась на мать обидчика: «Ты, словно коза, каждый год по ребенку рожаешь, а он у меня один-единственный! — горланила она. — И если твой хулиган посмеет еще раз обидеть его, руку ему оторву и в огонь брошу. Так и знай!»
Очень любила тетушка Зеби своего сына. Да, собственно, сыном он ей и не был. Отец рассказывал, что, когда в Узбекистан привезли эвакуированных детей, каждая семья считала своим долгом взять к себе хотя бы одного ребенка. Тетушка Зеби тоже пошла за ребенком, но ей отказали: мол, одинокая, сама в помощи нуждается. Тогда тетушка Зеби стукнула кулаком по столу и такой скандал закатила, что в конце концов ей и отдали этого самого Вали.
Хоть тетушка Зеби и была одинокой, она ни в чем не отказывала Вали. Даже угощение устроила в честь Вали, сварила плов на всю махаллю. Вали учился со мной в школе, неплохо учился, особенно по математике, вот только с узбекским языком был не в ладах. Никак не мог выговорить узбекские буквы «к» и «г». Наша симпатичная учительница Рисолат-апа, зная это, не очень мучила его.
Однажды в школу нагрянула комиссия из четырех человек. Они расселись на задних партах. От волнения у Рисолат-апа дрожал голос. В классе стояла мертвая тишина. Вдруг распахивается настежь окно, и раздается зычный голос тетушки Зеби:
— Вали, на, возьми хлеб!
А Вали всегда сидел на парте возле окна. Все разом повернули головы в его сторону. Вали покраснел как помидор. Не зная, что делать, он отчаянно замахал руками, чтобы тетушка Зеби ушла, но та, ничего не понимая, продолжала свое:
— Ну, бери же, а то руку обожгла! — сказала она сердито и протянула в окно две ржаные лепешки. В классе запахло свежеиспеченным хлебом.
Рисолат-апа на мгновенье замерла, а затем кинулась к окну.
— Что же вы делаете, хола? — сказала, она, чуть не плача. — У меня урок. Ведь это же школа.
— И сама знаю, что школа! Не мечеть же! — Голос тетушки Зеби набирал силу. — Мальчик мой утром ушел, даже чаю не выпил. Что ж, ему голодным сидеть, что ли?
Рисолат-апа взмолилась:
— Тетушка, милая, комиссия у нас.
— А что, комиссия хлеб не ест? Пусть мой мальчик поумнеет на один час позже. Если комиссия, то он должен сидеть и слюни глотать, да?
В классе, где до сих пор царила мертвая тишина, раздался гомерический хохот.
— Вон и комиссия твоя смеется! — Тетушка Зеби просунула голову в окно. — Бери, сынок, ешь, не стесняйся.
…А однажды наш джурабаши ударил Вали за то, что он отказался пасти его корову, и у того пошла кровь из носа. А на следующий день мы сидели под тенью ив, отдыхали, когда на краю нашей площадки для игр показалась тетушка Зеби.
Той тронул за плечо джурабаши.
— Ты пропал! Тетушка Зеби идет, беги!
Джурабаши вытаращил глаза. Поднялся во весь рост, а затем махнул рукой и опять улегся на шинель.
— А что она мне сделает? Сама вон еле ноги передвигает.
И правда, тетушка Зеби шла с трудом. Опираясь на палку, которую держала в руке, и через каждые два шага останавливалась. Прихрамывала.
— Похоже, ногу подвернула, — сказал наш джурабаши.
Тетушка Зеби, кряхтя, подходила все ближе. Но когда осталось до нас шагов пять, куда только подевалась ее хромота. Высоко подняв палку над головой, она в два прыжка очутилась перед нашим вожаком. Одновременно с хрустом палки мы услышали истошный вопль джурабаши.
— Вот так, — пробасила тетушка Зеби, — будешь знать! — Она еще раз ударила джурабаши по шее. — Вот так тебе, в следующий раз не будешь пускать кровь из носу тем, кто младше тебя.
Джурабаши никак не мог вырваться из рук тетушки Зеби.
— Ой! Хватит, мама! — Вали вцепился руками в палку.
— Я больше не буду! — Джурабаши обхватил руками голову. — Милая тетушка! Не буду больше, голову даю на отсечение, что не буду!
— Мама! — Вали с мольбой во взгляде смотрел на мать. — Не надо!
Тетушка Зеби отшвырнула палку.
— Что, мой сынок слуга тебе, что ли? Разве для того я его растила, чтоб он пас твою скотину?!
…С тех пор предводитель наш заметно присмирел. На третий или четвертый день после этого происшествия он принес большущую тыкву, покрытую плесенью. Усевшись под ивой, разрезал тыкву на две половины и особой металлической ложкой с зубчатыми краями стал вычищать ее нутро. Затем сделал зазубрины по краям корки и соединил половины, получился полый внутри шар.
— Что ты собираешься делать? — спросил Той, утирая нос.
— Хочу повесить это тебе на нос! — пробурчал джурабаши. — Чтоб ты больше не утирал его. — Затем отложил тыкву в сторону и приказал Тою: — Придешь сюда, как стемнеет. И ты тоже, — сказал он, указывая на меня пальцем. — Ходжа все равно не сможет прийти. Отец его не отпустит.
— А зачем? — спросил я, ничего не понимая.
— Покажу вам цирк.
— А Вали, разве Вали не придет? — сказал я, жестом указывая на сидящего неподалеку Вали, который мастерил свисток из ветки ивы.
— Нет, — джурабаши резко качнул головой. — Он боится свою мать. И помните: кто не явится, тот трус!
После ужина я под шумок улизнул от играющих в прятки старших братьев на нашу площадку. В темноте под ивой сидели Той и джурабаши. В руках у джурабаши была все та же тыква. Только теперь она походила на человеческую голову, в ней были проделаны дырки, похожие на рот, нос. Почему-то пахло керосином…
— Зачем притащил своего пса? — буркнул джурабаши.
Гляжу, действительно под ногами у меня путается, виляя хвостом, моя собачонка.
— А ты спроси у нее самой, чего она за мной увязалась, — буркнул я.
Джурабаши поднял с земли кусок земли и запустил им в собаку. Та с визгом убежала.
— Зачем ударил?
— Будет мешать! — со злостью сказал джурабаши. — Пошли, а то можем опоздать.
Мы с Тоем нехотя поплелись за ним. Шествуя гуськом, добрались до берега Дархана. Арык здесь делал поворот, и неподалеку был мостик, сооруженный из веток и обмазанный глиной. Пройдя по мосту, мы очутились на другом берегу Дархана. Здесь густо росли плакучие ивы. Было темным-темно, и почему-то я испугался.
— А что мы будем делать? — спросил я, стараясь не выдать страха.
— Заткнись! — Джурабаши резко поднес к моему носу кулак, который явно пахнул керосином. — Пикнешь, столкну в воду.
В это время издалека донесся звук чьих-то шагов.
— Идет! — прошептал джурабаши. Он быстро снял верхнюю половину тыквы. Теперь стало понятно, откуда пахло керосином: внутри тыквы лежала тряпка, обильно смоченная керосином. Джурабаши вынул из кармана спички, зажег одну и поднес к тряпке. Она вспыхнула. Ловким движением он соединил обе половинки тыквы и бросил в воду. По воде, покачиваясь, поплыла «голова», изо «рта» и «носа» ее вырывался огонь. Я разгадал замысел джурабаши. И узнал шаги: они принадлежали тетушке Зеби. Хоть и было темно, я узнал ее широкий шаг. Пока я пришел в себя, она подошла к мостику. Увидев плывущую по воде огнедышащую «голову», остановилась как вкопанная.
— Аллах! — прошептала она и уселась прямо на мостике. — Бис-бис-бисмило… — произнесла она, заикаясь. От ужаса голос ее стал тоненьким. Пошатываясь, она осторожно поднялась с места и крикнула что есть мочи: — Люди!
Я сорвался с места.
— Не бойтесь, хола! — крикнул я.
Но джурабаши крепко схватил меня за рукав и зажал мне рот пахнувшей керосином ладонью. Меня затошнило.
— Отпусти, дурак! — прохрипел я. — Все равно все расскажу!
— Только попробуй! — Джурабаши сунул мне под нос кулак. — Я тебе покажу тогда!
Той, который смотрел на происходившее изумленными глазами, сердито махнул рукой и молча пошел прочь. На следующее утро мать поведала отцу:
— Зеби-апа, бедняга, слегла. Говорит, нечистую силу видала, якобы напала, на нее нечистая сила, огонь изо рта испускала. А может, ей все это померещилось…
Отец резко сказал:
— Какая там еще нечистая сила! Кто-нибудь, проклятый богом, напугал ее, наверное.
— Ой, бедняжка! Только этого ей не хватало! — сочувственно сказала мать. — Будто мало ей своего горя…
Я втянул голову в плечи и прикусил язык, будто я во всем был виноват.
Только через неделю я узнал, что за горе у тетушки Зеби. В тот день в саду Хаджи-буви собрались женщины приготовить сумалак. Это настоящий праздник. Под цветущим урюковым деревом расстелили палас, каждый принес что мог, женщины верещали, как воробьи, перебивая друг дружку, а мы, дети, тоже были настороже, чтобы не упустить момент, когда начнут раздавать сладкую патоку, приготовляемую из пшеничного солода и муки. Тогда мы с Вали только придумали новую забаву. Находим толстую железную проволоку, загибаем ее конец в виде буквы «ч» и катим с помощью этой немудреной закорюки железный обруч от старой бочки. Обруч звенит тем громче, чем быстрее мы бежим. А если захотим, чтобы он вообще не звенел, так это проще простого: его надо всего лишь окунуть в воду. Здорово!