Нам джурабаши рассказывал, он сам видел.
Сегодня мама печет хлеб. Не белый, конечно, а ржаной. Но он тоже очень вкусный. А запах какой! Голова кружится. Специально для меня мама делает кулчу, маленькую круглую лепешку. Лепешка эта выпекается раньше, чем хлеб. Ведь она маленькая. Вот мама надевает ватную рукавицу и встает на перевернутые носилки. Иначе ей не дотянуться до отверстия в тандыре. И оттуда уже приказывает:
— Снимай тюбетейку!
Я срываю с головы тюбетейку и держу ее наготове. В тот же миг горячая, как угли, румяная лепешка падает в тюбетейку. Я крепко держу в руках тюбетейку, порванную в нескольких местах, и выбегаю на улицу.
— Эй, осторожней, упадешь! — кричит мне вслед мама.
Зачем же это мне падать! Вовсе ни к чему. За мной несется моя собачонка. Она знает, что и ей кое-что перепадет. Мы несемся, обгоняя друг дружку, и подбегаем к Ширин-арыку. Я бросаю горячую лепешку в воду, а сам бегу по берегу, обгоняя течение. Мой песик Гурджи тоже несется, путаясь у меня под ногами. Пробежав шагов пятьдесят, я сажусь на травянистом берегу в том месте, где цветут одуванчики, и жду. Ага, вон плывет наш хлеб! Вы когда-нибудь пробовали свежеиспеченную лепешку, брошенную в воду? Если нет, обязательно попробуйте! Непременно вспомните меня, такое удовольствие получите!
Одной ногой я стал в воду, поймал лепешку и надкусил. Вкусно-то как! Сверху она холодная как лед, а внутри еще горячая. Одну половинку ем сам, а другую отдаю собачонке. Она съедает и глазами просит еще, при этом жалобно смотрит да мою руку и виляет хвостом. Я ложусь животом на берег и пью чистую-чистую воду. Собачонка моя тоже преклоняет передние лапки и хлопает своим красным язычком по воде.
Когда мы возвращаемся домой, папа стоит под миндалем и торжественно развязывает большой белый узел.
— Это тебе! — говорит отец, глядя на маму, и вынимает из узла сверкающие лакированные кавуши. Мама сбрасывает с ног старенькие галоши и примеряет новые. Они ей в самый раз. Она пробует походить в них, кавуши издают скрип.
— Ой, надо же, со скрипом, — улыбается мама, радуясь, как ребенок. — Спасибо, я давно о таких мечтала.
— А где дочка? — Отец с невероятно довольным видом запускает руку в узел.
Старшая сестра, протирая глаза от дыма, выходит из кухни.
— А ну-ка посмотри! — Отец протягивает ей цветастый шелковый платок.
Глаза сестры загораются от радости.
— Спасибо, — благодарит она, смущенная и довольная.
Старшему брату достается полосатая рубашка, другому — вельветовые брюки. Теперь моя очередь! Но нет, отец достает на этот раз подарок самому младшему брату! Матроску!
— А мне? — спрашиваю я, волнуясь.
— И тебе есть, сынок! — С этими словами отец вытаскивает красную бархатную тюбетейку. Теперь блестят глаза у меня. — Ну-ка примерь, — говорит он и надевает тюбетейку мне на голову. — Э, наградил же тебя бог головой, сынок!
Тюбетейка мне мала.
— Ничего! — говорит папа и сажает тюбетейку на коленную чашечку, затем дергает за один край.
Раздается треск. Я со страхом смотрю на тюбетейку. Нет, целая. Отец снова, пробует надеть на мою голову. Хоть и давит немножко, но терпеть можно.
— Ну и голова у тебя, сынок! — снова смеется папа.
Средний брат не без ехидства вставляет:
— Голова-то большая, да ума маловато.
Сестра хлопает его по плечу:
— Когда он вырастет с тебя, будет поумнее, чем ты.
— А себе-то что? — Мама глядит на отца с благодарностью. — Себе-то ничего не купили?
Отец улыбается.
— Потом… Потом и мне купим. Что я, ребенок, что ли…
Старшие братья тут же уносятся на улицу. А как же, надо же показать обновки.
…На следующее утро я проснулся оттого, что кто-то легонько потрепал меня за плечо. Я еще не открыл глаза, как в нос мне ударил запах усьмы. Надо мной склонилась мать и улыбалась. Густые брови ее были черные-пречерные, мама красила только брови. «Брови надо поливать», — шутила она.
— Тихо, — сказала мама, прижав палец к губам. — Не разбуди младшего. Вставай и быстренько умойся.
Больше ничего не нужно было добавлять. Я сразу понял — мы идем к дяде, а младший брат останется дома. С нами двумя не справиться. Стоит малышу пройти пять шагов, как он начинает проситься на руки, капризничать. А дорога длинная.
Я глянул на братишку — сладко спит, головой упираясь в стенку. Проснется, увидит, что мы ушли, такой ор поднимет. Дома останется сестра.
Я быстренько умылся и выпил чаю.
— Смотри за детьми, — строго сказала мама сестре, которая сидела в углу айвана, выжимала сок усьмы в пиалу и мазала им брови.
— Не беспокойтесь, — сестра вертела головой, гляделась в осколок зеркала, который лежал перед ней, и улыбалась, — присмотрю.
Сестра, у меня очень добрая. Когда мамы нет, мы все вертимся вокруг нее…
Когда мы вышли к гузару, оживленному бойкому месту на дорогах, перекрестках, я тихо высказал маме свое заветное желание:
— Мама, можно я пойду в кино? На «Тарзана»?
Она, шагая осторожно, чтобы не запылились ее лакированные со скрипом кавуши, не оборачиваясь, спросила:
— С кем ты пойдешь?
— С Сабиром.
— А мы не к дяде идем!
Я разочарованно остановился. Стало быть, мы идем к папиной сестре. А там у меня друзей нет.
— Мы к тете идем, да? — насупившись, спросил я.
Мама обернулась и посмотрела на меня:
— Нет, к твоей старшей сестре.
— Сестра же дома? — удивился я.
— На Укчи. К твоей самой старшей сестре.
Странно, что еще за самая старшая сестра? У меня есть одна-единственная старшая сестра.
— Пойдем быстрее, — заторопила мать. — Пока прохладно, мы должны дойти до Бешагача.
Я шел за матерью и смутно начинал догадываться кое о чем. Пять-шесть дней назад приходила папина сестра. Она о чем-то шепталась с матерью, и в ушах моих звучали слова «сводная… плачет… Укчи». Значит, мы направляемся на Укчи.
Укчами оказалась тесная улица. По обеим сторонам ее — дома с легкой надстройкой над первым этажом. В нашей махалле уже все вокруг зазеленело, здесь же еще было сыро, по улице текли мутные ручьи. Шли мы долго. То и дело нам попадались кузнечные мастерские. Хоть и был праздник, но некоторые из них работали. На стенах, на вбитых в них гвоздях висели кетмени, теши, грабли. В горнах гудит раздуваемое мехами пламя. Стучат о наковальни молоты. Стоит такой шум, что подойти невозможно. Наконец мы перешли деревянный мосток с перилами, которые угрожающе шатались; под мостом текла черная как смола вода. Мама часто останавливалась. Стучала в дверь то одного дома, то другого.
— Ой, милая, это не дом ли Башорхон? Муж у нее проводник…
Кто отвечает, что ошиблись, мол, другие только плечами пожимают и закрывают двери, а третьи и вовсе ворота не отпирают.
Я так устал, что еле шевелю ногами, силы мои на исходе. Лучше бы я не ходил. Играл бы сейчас дома в «чижика» с Вали и Хаджой.
Стало жарко, захотелось пить. Мама и сама уже пила раза два из колонки, что стояла у обочины. Полбеды, если бы это сделать быстро. А то люди с ведрами стоят за водой в очереди…
Вдруг нам повстречалась женщина в парандже. Мама все тем же просительным голосом спросила:
— Будьте добры, скажите, вы не знаете Башорхон?
Женщина в парандже остановилась. Открыла лицо, и я испугался. Первый раз в жизни видел такое изрытое оспой лицо. И подумал, что эта женщина потому и носит паранджу.
— Какую Башор? — спросила она, вытирая потное рябое лицо платком.
— Да Башоратхон! — Мама поспешно стала разъяснять: — Муж у нее проводник. Когда в Ашхабаде было землетрясение, он оттуда больных на поезде привез.
— А где ее дом, вы не знаете? — Женщина с сожалением покачала головой. — Попробуй так найти. Не одна же на свете Башоратхон.
— Да, конечно. Старшая сестра мне сказала, — снова принялась разъяснять мама, — как пройдешь через мост, так и найдешь.
— Чего на этой улице в достатке, так это мостов, милая, — женщина пожала плечами.
— Удивительно, — сказала мама уже в отчаянии. — В десяток домов стучалась, нигде ее нет.
Мы перешли еще несколько мостов. Шли-шли и вышли наконец к чайхане. По случаю праздника в ней было особенно многолюдно, на деревянных помостах, поджав под себя ноги, сидели мужчины, резали морковь для плова, в подвешенных на деревьях клетках громко пели перепелки, в воздухе стоял запах жареного курдючного сала.
— Пойди, сынок, — попросила меня мама. — Не могу же я подойти к мужчинам. Спроси, где тут живет проводник. Скажи, жену его зовут Башор, ладно?
Я подошел к сури и остановился. Каждый был занят своим делом, на меня даже никто не взглянул. Была в разгаре аския — состязание острословов. То и дело над чайханой взлетали взрывы смеха. Я постоял молча и вернулся к маме. Она меня не отругала. Мы снова двинулись в путь.
Когда мы поравнялись с молодой женщиной, у которой в ушах звенели большущие серьги, мама решила еще раз попытать счастья:
— Эй, милая…
— Не понимаю, — сказала женщина по-таджикски и, пожав плечами, проследовала дальше.
Наконец мама тоже устала. Присела на большой плоский камень у обочины и развязала узелок. Вынула из него ржаную лепешку, которую испекла вчера. Разломила пополам, и мы поели. Меня опять начала мучить жажда.
— Воды, мама, — захныкал я.
— Погоди, сынок, потерпи немного, — успокаивала меня мама. — Найдем, сейчас найдем.
Лепешка прибавила нам сил, и мы пошли дальше.
— Ой, что же это такое, мы, кажется, опять вышли к Бешагачу.
Гляжу, и в самом деле — Бешагач! Стало быть, мы сделали круг и опять вернулись туда, откуда начали путь. На прибазарной площади было полно народу. Нарядные девушки, парни… В тени дерева стоял мужчина на костылях. Перед ним — старая табуретка, а на ней корзина с обаки.
Он кричал, зазывая покупателей, во всю глотку, так что на тонкой шее выступали жилы:
— Покупайте обаки, половина сахар, половина мед!
Я тут же забыл о жажде.
— Купите мне обаки, — взмолился я.
Мама с минутку поколебалась, потом взяла меня за руку и повела, за собой:
— Пошли.
Я сунул в рот нарезанные в форме бантика конфеты, изготовленные из муки и сахара, и принялся с наслаждением сосать. Конфеты были мягкие, очень сладкие и напоминали жевательную смолку.
— Вы не здешний, амаки? — спросила мама у продавца сладостей.
Тот оперся на костыль, вынул из кармана папироску и несколько подозрительно поглядел на маму:
— А что?
— Да вот разыскиваем Башорхон. Муж у нее проводник. Когда в Ашхабаде было землетрясение, он больных оттуда на поезде привез. Они на Укчи живут, перед мостом.
— А номер какой? — спросил продавец, прикуривая папиросу.
— А вот этого я и не спросила, — мама с виноватым видом опустила глаза.
— Ой, ну и странная же вы, сестра! — прямо-таки гаркнул калека. — Помните притчу о Насреддине? Когда у него пропал ишак, он, бегал по базару, держа в одной руке верблюжью колючку, а в другой кизяк, и спрашивал, не видел ли кто такого, кто ест вот это, а облегчается этим. Вот и у вас так же получилось.
Стоявшие вокруг зеваки захохотали. Мама, покраснела и отвернулась.
— Говорят, язык до Мекки доведет, как-нибудь найдем, — сказала мать обиженно.
И мы опять зашагали по той улице, по обеим сторонам которой текли мутные ручьи. Я с трудом передвигал ноги, но попросить мать передохнуть не решался. Я чувствовал, что слова калеки обидели маму. Мы снова перешли мост с шатающимися перилами.
Мама остановила какую-то женщину с сумкой, шедшую нам навстречу.
— Сестричка, милая, хочу спросить у вас. Похоже, вы здешняя.
У женщины в руках сумка, несмотря на праздник, на ней поношенное шелковое платье. Из этого, наверное, мама и заключила, что она здешняя.
Женщина, видимо, куда-то спешила, она недовольно повела бровями, дескать, «говорите побыстрее».
— Не знаете ли вы случайно Башорхон? — в который раз повторила мама свой вопрос. — Когда в Ашхабаде…
— А зачем она вам? — перебила ее женщина.
Мама пристально посмотрела ей в глаза, и, вероятно, в сердце ее затеплилась надежда, голос ее стал более уверенным.
— Очень нужна. С самого утра ее разыскиваю.
Женщина не сводила с мамы внимательного взгляда.
— Вы… Вы кто ей будете? — голос ее отчего-то задрожал.
— Мать я ей, милая, мать!
Сумка выпала из рук женщины.
— Мамочка! — воскликнула она. — Мамочка! Да вы ли это? — Она бросилась обнимать маму. И в тот же миг из глаз ее потекли слезы. — Ведь это я… Дочь ваша… мамочка… Я знала, верила, что вы найдете меня. Верила и не верила.
Она целовала маму и повторяла одно и то же:
— Верила и не верила… — Затем схватила меня, подняла на руки и стала целовать: — Братик мой родной, мой дорогой.
В нос мне ударил запах фиалки. Сильными руками эта незнакомая мне женщина обнимала меня и пристально разглядывала, глаза ее были полны слез. И тут я заметил, что она совсем молодая и чем-то очень похожа на мою сестру, которая осталась дома. Держа меня на одной руке, Башорат-апа наклонилась и подняла с земли сумку.
— Поставь его, — сказала мама, взяв ее за руку. — Он уже не маленький, этой осенью в школу пойдет.
— Как же я отпущу его? — Башорат-апа опять прижала меня к себе. — Как же я отпущу своего братика?! Ведь я с таким трудом нашла его!
Мне стало неловко оттого, что я, считавший себя достаточно взрослым, сижу у кого-то на руках, к тому же мои грязные ботинки пачкали платье.
— Пустите меня!
Но сестра только крепче прижимала меня к своей груди.
— Не пущу. Устал ты, я же вижу.
Сестра Башорат шла быстро, мама едва поспевала за ней, и обе, задыхаясь от волнения, говорили наперебой.
— Гляди-ка, а я и не узнала тебя, доченька. И видела-то тебя всего лишь раз… Давно это было, ты была тогда, кудрявенькой девчушкой.
— Я тоже сперва не узнала… Гляжу — мамочка, глазам своим не поверила.
Дом сестры и в самом деле был неподалеку от моста. Только мы, оказывается, забыли свернуть на еще одну узенькую улочку. А теперь, пройдя по ней, мы очутились в уютном маленьком дворике. Посреди двора рос тутовник. Ягоды еще не созрели, были белыми, с ветки свисала детская люлька. Только здесь сестра опустила меня на землю.
— А вот и твоя сестричка, — сказала она, указывая на люльку. — Можешь называть ее сестричкой, а можешь племянницей, но лучше сестричкой.
Я заглянул в люльку и увидел маленькую девочку в атласном платьице. Я осторожно покачал люльку.
Влажные от слез глаза сестры улыбнулись, и она погладила меня по голове. Потом крикнула в сторону дома:
— Дадаси! Мама пришла!
Тут же дверь застекленной веранды распахнулась настежь, из нее вышел мужчина в наброшенном на плечи шелковом халате.
— Мама моя пришла! — торжественно объявила Башорат.
Мужчина в шелковом халате тепло поздоровался с мамой. Мама поцеловала его в лоб и повернулась ко мне:
— А ты почему не здороваешься с поччо?
Поччо поздоровался со мной за руку, словно со взрослым.
— Звать-то тебя как, богатырь? — спросил он с улыбкой.
Мы вошли в комнату с низким потолком. В красном углу висел чей-то портрет в военной форме, а над окном на гвозде — похожий на ляган черный репродуктор, из которого неслась музыка. Рядом с репродуктором — настенные часы с длинной цепочкой. Верх часов напоминал голову кошки. Маятник раскачивался, и в такт ему глаза кошки поглядывали то в одну, то в другую сторону. Я не видел таких часов даже в отцовской комнате.
Сестра быстро расстелила на полу, покрытом стареньким домотканым паласом, курпачу, поставила хонтахту и накрыла ее скатертью. Положила мне в пиалу кусочек леденца и налила чаю. Наверное, оттого, что я весь день провел на ногах, меня клонило в сон, и я не заметил, как уснул. Через некоторое время сестра разбудила меня, ласково дотронувшись до моего лба.
— Вставай, родной, ты ведь проголодался.
Я открыл глаза и увидел на дастархане блюдо с рисовой кашей, посыпанной сверху зеленым луком. Мама, сестра и поччо сидели и оживленно беседовали. По настоянию сестры я съел несколько ложек каши и опять уснул.
А проснувшись, долго не мог понять, где я, лежал, разглядывая потолок. Горела тусклая лампочка, откуда-то доносилось тиканье часов. После того как увидел «кошку», я понял, что нахожусь у сестры Башорат. Я повернулся на бок, кровать скрипнула, и я увидел, что рядом со мной уложили спать малышку в атласном платьице. Чтобы не разбудить ее, я старался не шевелиться. Кто-то тяжело вздохнул, потом послышался женский плач.
— Вы избавили меня от позора, мамочка… — Это был голос Башорат. — Подняли в глазах мужа. Вот уже три года, как мы женаты. И все это время я говорю ему, что есть у меня отец, да не могу пойти к нему, что есть у меня мать, да не могу показать ее. — Башорат всхлипнула. — При жизни мать все время твердила, чтобы я не показывалась на глаза отцу. А после ее смерти я так и не решилась прийти к вам. Если когда-то мои родители не поладили между собой, так я-то в чем виновата?.. Может, мать моя и обижала отца, но я-то почему должна страдать?