— Я знал, профессор, что ты циник, но до такой степени…
Павел почесал лысину и захохотал.
— Циники самые честные люди, имей в виду. Они освобождены от лжи.
— От циника всегда несет дохлятиной.
— Может быть, Сергей, может быть. — Пронзительные глаза его сияли. — Споров не будет. С родственниками или лаются по мелочам, или их любят. Тебя я люблю… Плюнуть бы нам с тобой на все — и на охоту! А?.. С тобой, Серега, я бы на любую охоту пошел.
Зина приоткрыла дверь.
— У меня готово.
Они прошли на кухню. Аленка сидела за столом и сосредоточенно ела кашу, запивая ее молоком. Она даже не посмотрела на взрослых.
Павел сел, широко расставив ноги, подвинул хозяйским жестом к себе тарелку и стал с удовольствием есть.
— Хорошо. — Он смачно чмокнул губами. — С детства люблю макароны с мясом. Зина — ты чудо!.. А понимаешь, Серега, дома можно насыщаться один раз в неделю по воскресеньям. Жена — строитель, сам в науке, вон и Аленка скоро начнет строчить диссертацию. Так, курносый?
— Спасибо, — сказала серьезно Аленка и вышла из-за стола.
— Можешь идти на улицу, — кивнула ей Зина.
— Честное слово, я попрошу добавки! — воскликнул Павел.
Замятин смотрел на них как бы со стороны. Где-то он слышал, что люди, долго живущие вместе, становятся похожими друг на друга. Но этого он никогда бы не сказал о Зине и Павле. Даже по мелочам: по тому, как сидели они сейчас на расстоянии, и Зина, почти не слушая его, занималась своими делами за столом, и даже по тому, как он хвалил ее, швыряя слова в пространство перед собой, было видно: они далеки друг от друга. Прежде Замятину не бросался так в глаза этот разрыв между Зиной и Павлом, а может быть, раньше они были ближе? И в Замятине все больше и больше возникала жалость к сестре. «Трудно ей», — еще раз подумал он.
— У тебя есть планы, Сережа? — спросила Зина.
— Мне надо позвонить, — сказал он, хотя несколько минут назад не хотел говорить об этом сестре. Но сейчас, пожалев ее, он доверчиво потянулся к ней.
— Женщина? — пробубнил Павел и с любопытством сверкнул глазами.
— Женщина, — спокойно ответил Замятин.
— Ха! Ты делаешь успехи, старый анахорет.
Зина поморщилась. Видимо, уловила в ответе Замятина сдерживаемое волнение и поняла, что Сергея надо оберегать.
— Хватит тебе! — оборвала она Павла. Но тут же с любопытством, не выдержав, мягко улыбнулась: — Хорошая?
— По-моему, да.
— Тогда иди, звони. Телефон в коридоре.
Замятин встал. Услышал, как Зина прикрыла за ним дверь в кухню. Это ее движение сразу создало особую интимность. Опять, как в такси, когда он ехал по Кутузовскому проспекту, в сладостной робости сжалось сердце. Он подошел к телефону, снял трубку и не торопясь стал набирать номер.
— Слушаю, — отвесили приветливо.
Он помедлил и, словно боясь, что его услышит кто-то посторонний, сказал глухо:
— Лену, пожалуйста.
— Сергей Степанович! — вскрикнули отчетливо. И потому, что она сразу узнала его, ему тоже захотелось вскрикнуть. И тут же все отодвинулось, исчезло, остался только этот голос, весело звенящий в трубке.
10
«В скверике у Краснопресненской…»
Замятин выскочил из метро и, словно на большом экране, увидел толпу: юношей в коротких плащах с нервными сигаретками в зубах, девушек, беспокойно теребящих сумочки, женщин со скрытым напряжением в глазах, мужчин… Это было как на перроне перед приходом поезда, который запаздывает. Большие электрические часы. Толкотня у газетных и папиросных лотков. И над всем этим — дух нетерпеливого ожидания.
Лены тут не было. Замятин с трудом вспомнил, что скверик — за станцией метро налево. Там стоят ровным прямоугольником тяжелые скамьи. «Хорошо, что не здесь. Слишком многие ждут».
Замятин сбежал по небольшой широкой лестнице навстречу людскому потоку. Лена стояла у входа в скверик рядом с аккуратно подстриженным кустом, в светлом плащике, с черной сумкой, перекинутой через плечо.
Лена не видела его, смотрела в другую сторону, на площадку, где толпились люди, ожидающие свидания. Она цепко сжимала сумку; на остреньком подбородке остался крохотный след губной помады — наверное, очень спешила. Замятину стало жаль ее, что она так ждет. Он подошел, взял ее за плечи и повернул к себе. Губы у Лены дрогнули, уголки поползли вниз, и в глазах мелькнуло небо. Замятин почувствовал свежий запах ее волос, еще крепче сжал плечи и, наклонившись, поцеловал Лену в губы. Все это произошло быстро, помимо его воли. Ему не хватило воздуха, он чуть не задохнулся, чувствуя, как все стало невесомым и зыбким. Он опять увидел ее лицо, преданность в глазах, смотрящих открыто. Лена протянула руку и тихо провела пальцем по его бровям, точь-в-точь как сделал это он в Доме культуры.
— Ну, здравствуй, — сказала она.
— Здравствуй, — ответил Замятин и рассмеялся.
Все стало просто, естественно, и все те тревожные, щемящие мысли, что мучали его, когда он ехал сначала автобусом, потом поездом метро, сразу исчезли, будто их и не было.
— Я хочу побродить по Москве. Сегодня она такая теплая, славная, — сказала Лена.
— Я тоже хочу.
— Тогда садимся на пятерку и едем до Никитских. А там по бульварам. Идет?
— А если и до бульвара пешком?
— Можно, — сказала Лена.
Он взял ее за руку, как маленькую, и повел сквозь толчею. Он старался держать Лену крепко, чувствуя теплые, хрупкие пальцы.
На углу Большой Грузинской мимо решетки зоопарка ползла, скрипя на рельсах, вишневая «Аннушка». Замятин вспомнил Севу Глебова, улыбнулся:
— Ты тоже на «Аннушке» ездила без билета?
— Ага. А что?
— Так, ничего. Я просто вспомнил, что на этой улице рождаются лихие парни.
— И девчата. Но не только на этой улице, а по всей Красной Пресне.
Замятин с любопытством оглядывался вокруг. Давно он не был в этом районе Москвы, чуть ли не с послевоенных лет, когда уезжал в Ленинград, или это было раньше, в войну? Ему смутно помнилось, что на глухой кирпичной стене серого дома напротив кинотеатра «Баррикады» был отпечаток огромной кровавой ладони. Сейчас на этом месте висел закопченный рекламный щит. А зря! Ладонь надо было оставить. Память о первой революции. Для рекламы могли бы найти другое место. Лена пробегает здесь каждый день и, наверное, не знает об этом. Даже обидно…
Он вел ее за руку. Они поднимались к площади Восстания, мимо высотного дома, где от овощных ларьков пахло парниковыми огурцами и апельсинами. Они шли не спеша, люди обгоняли их, но не толкались, как обычно, а старались обходить стороной. Вверху шумели лавины машин. Лена видела его щеку и усмешистую складку губ.
«…Понимаешь, ты совсем взрослый, а я чувствую себя девчонкой, когда мы вот так идем. Но мне от этого хорошо. Ты подошел и поцеловал. А Генка бы так не смог. И никто бы не смог. Ты, наверное, очень сильный и очень честный. Я еще не встречала таких. Хочешь, я расскажу, как измучилась за эту неделю, пока ждала тебя?
Я приехала домой, прыгала и скакала, как шальная. Даже отчим стал коситься. А мама сказала: „Начинается весенняя карусель. Генка весь телефон оборвал“. Но при чем тут Генка? Разве могла я им объяснить?
Сначала я думала: радуюсь, что вернулась в Москву. Честное слово, я так думала. Знаешь, почему?.. Вот послушай. Всякие неприятности у меня почему-то происходят вне Москвы. Но стоит мне вернуться на эти улицы, как я сразу получаю опору. Тут я дома и ничего не боюсь. В Москве для меня все крепче, увереннее, прочнее. И когда я ехала сюда, то даже подумала: в Москве стану трезвой и умной, и все пойдет у меня по-старому. Только я лгала себе. По правде говоря, мне совсем не хотелось, чтоб было по-старому. Все время думала о тебе, все вспоминала, и мне казалось, что я была с тобой ужасной дурой. Ты, пожалуйста, прости…
Потом я натворила массу глупостей. Пришел Генка. Мы остались в моей комнате, и он захотел меня поцеловать. Он и раньше меня целовал. Но теперь я не могла. Он сердился. Глаза у него были больные. Мне было его жалко, но я не могла, и все. Он приходил еще три раза. Потом явился какой-то подавленный. Очень страшно было на него смотреть. Он спросил: „Кто он, Лена?“ Я испугалась. Ведь Генка был у меня ручной. Ты понимаешь: он сам догадался, что со мной случилось. Ты даже не можешь представить, как это страшно. Я рассердилась из-за этого страха и рассказала ему то, в чем и себе-то не признавалась. Он хлопнул дверью и ушел. Он сумасшедший. Утром я позвонила ему на работу. Он может бог весть что натворить. Он сказал по телефону: „Не смей мне звонить!“ — и повесил трубку. Представляешь? Но ты это не должен знать. Тебе совсем ни к чему это знать.
И с Наташкой у меня получилась ерунда. Когда я подружилась с Генкой, все девчонки мне на курсе говорили с завистью: „Ой, Ленка, какая ты стала красивая!“ Наверное, я действительно тогда была очень красивая, потому что радовалась: вот нашелся парень, который так полюбил меня. А теперь Наташка сказала: „Ты после этой командировки ужасно подурнела“. Наташка никогда мне не говорила гадостей, поэтому я на нее не обиделась. Стала смотреться в зеркало: глаза запали, дурнушка. И все из-за того, что я совсем перестала спать. Лежу у себя в комнате и думаю, и жду: приедешь ты или нет? У меня прежде не бывало бессонницы. Но ты не заметил, что я стала дурнушкой. Правда?.. Очень тебя прошу — не замечай.
Мы идем с тобой по Москве. Странно. Даже не верится. Мы идем с тобой по моей Москве…»
— Нравится тебе сегодня Москва? Ведь ленинградцам она не очень нравится.
— Это выдумали москвичи. Москва нравится всем.
Они пересекли площадь перед тупыми мордами автомобилей, остановленных красным глазом светофора, и шли по улице Герцена, мимо старинных посольских особняков, у ворот которых маячили скучающие милиционеры. Здесь не было толчеи и прохожие были редки. Машины проносились мягко, чуть присвистывая.
Замятин держал Лену за руку, так ему легче было идти. Он не видел ни машин, ни прохожих: пустынная улица, дома с решетчатыми оградами, чужими гербами, как из старинных сказок, и небо синее, с реденьким серым налетом. Стук шагов. Их слышно далеко: одни твердые, мужские, другие — как редкая дробь барабанщика.
«…Она очень ждала меня. Я сразу понял, как она ждала, поэтому поцеловал. Мы можем идти и молчать до ночи, а потом до утра. Она меня любит. Я это знаю. А ведь меня никто не любил по-настоящему. Ни Клара, никто. Это странно, что так случилось. Были просто встречи. Девушка во время войны в школьном подвале… Может быть, потом она меня полюбила бы. Но тогда была война. Я даже не знаю, как зовут ту девушку. Однажды мне очень хотелось разыскать ее. Это было после Клары. Но я понимаю: прошло много лет. Ведь девушка — это в сорок первом. Я даже забыл ее лицо. Кажется, она была очень похожа на Лену. Честное слово, похожа. Она была первой, поэтому я хотел ее разыскать. Первое всегда остается на всю жизнь. Даже если ничего не было, то потом придумываешь и сам веришь, что это было настоящим. Человек не хочет верить, что прожил без любви. А ведь много людей живут без любви. Теперь я это знаю. Они ловко обманывают себя. Потом понимают, что обманывали, но ни за что не хотят признаться. Уж очень обидно. Так у меня было с Кларой. Но сейчас совсем другое. Я чувствую, что это совсем другое…»
— Вон и Никитские, Сергей. Мы свернем на Тверской бульвар, правда, он не очень мне нравится. Но зато потом Страстной, Петровский, Цветной… А вот в этом магазине я всегда покупаю маслины. Ты любишь маслины?
— Только с пивом.
— Я еще совсем не знаю, что ты любишь.
— Все, даже манную кашу.
— А я ее терпеть не могу. Зато у меня очень здорово получается борщ. Даже мама хвалит… Глупый у нас разговор…
— Плевать.
— Хорошо… Только потом я буду вспоминать и терзаться, что так вела себя с тобой.
— Тогда будем молчать.
— Но я когда молчу, то тоже разговариваю с тобой.
— И я.
— Значит, ты слышишь?
«…Ну, тогда слушай. Я тебе еще расскажу про себя… Только мы пройдем этот памятник Тимирязеву. Правда, он очень мрачный? Стоит, как монах. А ведь он, говорят, был веселым человеком, его любили студенты и матросы. Памятник не должен быть надгробием. Верно?.. Ох, какой бульвар. Сегодня тут не только пенсионеры. Я слышала: прежде по воскресеньям на Тверском играл духовой оркестр. Любимое место гимназистов и гимназисток. Теперь его прочно отвоевали пенсионеры. Чуть потеплеет, слетаются со всех концов, как грачи. Режутся в козла, играют в шахматы. Мой отчим тоже иногда сюда приходит. А ведь хорошо, что нет духового оркестра.
Да, так слушай. Я тебе расскажу про весну. Мне кажется, что видела я ее по-настоящему один раз, когда была в пятом классе. Я жила совсем одна. Мама очень болела, и ее положили в больницу. Отчим еще служил и был в Латвии. Я себе сама готовила. Суп подогревала на сковородке. Представляешь?.. Не знаю почему, но в ту весну я видела очень многое и чувствовала ее по-настоящему, каждой клеточкой. Вот уж сколько лет прошло, а я до сих пор помню, как набухали почки на березе у нас во дворе. Каждый день они становились все больше, а потом лопнули, и все ветки стали слабо-зеленоватые и темно-серые. Во дворе еще не соскребли снег с асфальта. За зиму накопился толстый слой полосатого льда. А потом были ручьи… Сейчас нет совсем ручьев, потому что весь снег вывозят. Я даже не могу тебе рассказать, какая это была весна. Я вдруг сделалась очень серьезным ребенком. До этого была самой отпетой хулиганкой. Лазила по пожарной лестнице на крышу с мальчишками. С дворничихой ругалась. Один раз с ребятами стащила у нее водку. Ужас! Мы ее выпили в котельной. Ух, какая гадость! Но я, дуреха, глотнула назло всем мальчишкам, которые хвастались. Потом залезла на нашу березу и оттуда свалилась. Покалечила ногу. Помнишь шрамик? Ты его еще потрогал и спросил: „А это что?“ Я тогда была злой. Думала: „Вот ведь настырный какой!“ Ты не сердись… Да, в ту весну в пятом классе я стала серьезной. И не знаю, почему. Никого ведь не было рядом. Потом были другие весны, но уже хлопотные, беспокойные. То готовишься в школе к экзаменам, то в университете к сессии. А сегодня я опять вижу весну…
Вот и Пушкин. Здравствуй, Пушкин! Смотри: у ног его цветы. Здесь всегда цветы. Только я ни разу не видела, кто их кладет. Наверное, это делают ночью, чтоб никто не видел, незнакомые, добрые люди. Помнишь, как у Бунина: „С благостной задумчивостью высился Пушкин“. Мне это очень понравилось… В „России“, кажется, идет что-то новое. Но мы не пойдем. Нет, мы никуда не пойдем. Мы будем просто бродить по бульварам… Что же ты все молчишь?»
— Хочешь, мы посидим у Пушкина?
— Ты устала?
— Что ты!.. Жалко, что уходит солнце. Скоро потемнеет и зажгутся фонари. Нигде нет таких фонарей, как возле Пушкина.
— На Неве тоже чудесные фонари. И на Марсовом поле.
— Я никогда не была в Ленинграде. Но если я туда попаду, то не заблужусь. Так много слышала о нем с самой школы, вижу проспекты… Но ведь каждый видит город как-то по-своему. Я знаю это по Москве. Мы с девчатами на практике вспоминали одни и те же улицы, и каждая говорила о них по-разному. Знаешь, почему? Улицы существуют не только сами по себе. Люди принимают, видят на них то, что особенно близко им. Мне даже пришло в голову: по тому, как человек рассказывает об улице, можно узнать его характер… Нет, мы не будем сидеть у Пушкина. Очень много народу. Пойдем до Страстного. Там потише. Если нам повезет — найдется свободная скамейка.
«…Хорошо бы увезти ее в Ленинград. Прямо сейчас сказать: „Брось все. Поехали!“ Я бы показал ей такие улицы, такие закоулки, о которых она никогда не слышала. Она права: у каждого в душе есть этот свой город, такой, каким она видит его. Она бы сумела полюбить мой… Славная моя девушка. Ты знаешь, как нелегко найти свою дорогу? Однажды мне показали чудесный янтарь. Его привезли из Прибалтики. На нем была высечена надпись: „Где дорога к морю?“ Эту надпись сделали моряки. Они любили жизнь, ее красоту. Они всю жизнь плавали по морю и все-таки спрашивали себя: „Где дорога к морю?“ Почему? Потому, что человек всегда должен проверять, верна ли его дорога. И еще потому, что никто точно не может сказать, сколько ему отпущено. Конечно, если бы люди это узнали, им было бы, наверное, очень скверно… Никто не знает, сколько ему отпущено, но каждый должен найти свою дорогу и проверять ее. Если он не будет делать этого, то сразу станет мертвецом. Хочешь, будем проверять вместе? Я бы хотел».
Небо над Страстным стало густо-синим, и деревья почернели. За ними, припадая к земле, таилось смутное, серое облачко тумана. Гуще стал запах бензина и свежей земли. В здании агентства печати «Новости» зажглись цветные окна.
Бульвар был как задворок огромного города, где плавал блеклый свет, стояла странная тишина, зажатая со всех сторон незримой шумовой границей.
Им повезло. Было несколько свободных скамеек. Они выбрали ту, что стояла подальше от трамвайной остановки. Сели тесно друг к другу, и Замятин взял руку Лены в свои ладони, как в привокзальном скверике, когда они прощались.