— Нет, нет, — чуть не закричал он. — С ним все в порядке… Он просил!.. Вот!
Казанцев торопливо стал вытаскивать сухарь, который застрял в разрезе кармана.
Она посмотрела на сухарь, потом подняла руку в варежке, в ней был зажат точно такой же. Тогда Казанцев вспомнил о Дальском, огляделся, но Дальского нигде не было, только женщины шептали о своем солдатам, жевали, скребли ложками о борта и днище котелков.
Она взяла у Казанцева сухарь, поднесла его к лицу, как делают близорукие люди, понюхала, прижала к груди и быстро спрятала под пальто.
— Вы ешьте, — сказал Казанцев.
Тогда она откусила от сухаря, захрустела зубами. Он смотрел, как она ест, невольно повторяя за ней движения ртом, словно сам жевал сухарь, и ощущал во рту блаженный ржаной запах, и больше ничего не видел, только ее шевелящиеся губы. Он даже не знал — видит ли она его или ее оледенелый взгляд обращен лишь внутрь самой себя, но он чувствовал, что сейчас она, отрешившись от всего и наслаждаясь вкусом хлеба, живет и получает свою, никем не разделяемую радость, и только он, Казанцев, тайный ее соучастник, и поэтому он тоже испытывал радость.
Она доела сухарь, огляделась, отошла к забору, где снег был совсем не затоптан, зачерпнула его варежкой, слизнула несколько раз, подержав во рту, пока не растает.
— Я сейчас… воды принесу, — сказал он.
Она его не услышала, опять зачерпнула варежкой снег. Тогда он подумал, что, если пойдет за водой, она может уйти и все на этом кончится, а он даже не услышал звука ее голоса и вряд ли сам запомнился ей.
Он взял ее за локоть и сказал:
— Пойдемте отсюда… погуляем.
Более нелепого слова нельзя было придумать, но она не выказала ни удивления, ничего другого, а пошла рядом с ним мимо небольшой толпы женщин и солдат туда, куда он ее вел, подчинившись и доверившись ему. Они молчали, да он и не думал, что ему надо о чем-то говорить, ему просто приятно было идти с ней рядом, приминая сапогами податливый снег, пахнущий совсем молодой, росистой зеленью. Впереди была кладбищенская стена, а за ней опушенные снегом березы, свесившие свои отяжелевшие ветви, и над ними в черное небо выметывал из трубы оранжевые искры экскаватор.
По дороге прошла машина со своим печальным грузом и свернула в распахнутые ворота. Они пошли за ней, в глубине за деревьями горел костер, он высвечивал серые стены старенькой часовни, кресты и надгробья и еще какую-то темную массу, которую нельзя было различить на таком расстоянии. Они пришли сюда, не задумываясь над тем, что это за место, просто им больше некуда было идти, а белые деревья, осененные покоем, манили к себе.
Она повернулась в сторону костра, и он понял, что ей захотелось туда, к огню. Они вышли к стене часовни и увидели, что у костра сидят трое, один из них курит, а двое, наверное, ждут, когда он передаст цигарку следующему. Неподалеку стояла машина, та самая, что въехала в ворота, там тоже возился человек, гремя металлом; когда они подходили, он крикнул:
— Эй, гаврики, чего огонь развели? А патруль нагрянет?
— Они сюда не ходят.
— Ну так немец на кумпол плюнет.
— На хрена мы ему. У тебя нет ли курнуть, мы тут по крохе собрали.
Тот, что возился у машины, вошел в желтый круг света, сел на поваленное бревно, достал жестяную коробку с табаком, бережно открыл ее.
— На одну пожертвую.
Все они были в военных теплых бушлатах, перепоясанные широкими ремнями, только один, который курил и сидел с краю, был в гражданском бобриковом пальто и линялой меховой шапке, его большие очки отсвечивали пламенем костра. Можно было подойти к ним, сесть рядом, и они бы, наверное, не удивились, ничего бы не стали спрашивать. Они были при своем деле и теперь говорили о нем.
— Сегодня на Петроградской чистили, — сказал шофер. — Полон кузов… А Костя не приезжал?
— Еще не было, — ответил очкастый. — И так класть некуда.
— Машине тоже отдых нужен, — ответил другой. Руки его, протянутые к огню, были черны от угля и мазута. — Завтра со светом вообще стану. Смазка полагается.
— Ну вот, — опять сказал очкастый. — Твою разгрузим, а Костину не знаю куда и складывать.
— Эх, а все люди, — вздохнул шофер. — Везет же мне в этой жизни. Ребята по Ладоге хлеб возят, а тут… Я их до войны боялся. Если какие похороны по городу, за квартал стороной обходил, а сейчас по полному кузову вожу.
— Ладно… Ты вот там не слыхал ли чего?
— Слыхал, что и вы: Федюнинский, кажись, наступает.
— Может, к весне раздыхаемся. Народ вон говорит, как прорвут, на особый паек посадят, санаторный, чтоб калорийность пищи была и витамины.
— Пей хвою, и весь тебе витамин.
— А все же для поправки здоровья должна быть особая жратва. Вот до войны у Елисея колбаса такая была…
— Ну, завел! На вот кури, да пошли, разгружать надо.
Они поговорили еще о своем, докурили цигарки, и поднялись, постанывая, разминая затекшие ноги, и пошли за деревья, туда, где была машина.
Костер еще горел, хоть и не так сильно; от него исходили свет и тепло. Казанцев взял опять девушку под локоть, подвел к освободившемуся бревну, и они сели на него, спиной к машине, чтобы поменьше слышать шум работы.
Она сняла варежки, протянула руки к огню. У нее были тонкие и длинные пальцы, он не удержался, взял ее руку в свои ладони. Ему казалось, что эти пальцы должны быть холодными, но они были теплыми, чуть дрожали. Он погладил эти пальцы. Она смотрела только на огонь и тлеющие угли, которые то вспыхивали пронзительно красным, то покрывались чернотой. Он теперь не слышал шума работы, пространство вокруг них было пустым, оно освободилось от всего на свете, от снега и деревьев, от могильных холмов и часовни, там просто была пустота, а в центре ее был свет, тепло, и они двое, только они, имеющие свое место и объем в этом опустевшем мире. Он чувствовал гладкую кожу ее худой руки, притихшую жилку пульса, и ему захотелось, чтобы она произнесла сейчас хоть слово.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросил он.
Она не шевельнулась, словно и не слышала его.
— Ну, хорошо, — сказал он, — тогда я расскажу тебе про этот огонь. Его похитил Прометей на Олимпе из горна Гефеста, чтобы отдать людям. Это все знают. Но, понимаешь, когда я про это думал, то решил: дело не только в Зевсе, который приказал приковать Прометея к горам Кавказа, тут дело в Гефесте. Он был хромоногим пьяницей, продавшим свое мастерство Зевсу за бочку вина, и ему всегда не нравился здоровый лохматый Прометей, который мог лечить людей, дарить им надежды, и учить их всяким знаниям, и при этом плевать на то, что подумает о нем Зевс. А Гефест был единственным на всю землю кузнецом, поэтому его и сделали богом, и он ни с кем не делился своим мастерством. А когда огонь украли, Гефест понял, что не сможет остаться богом, потому что появится очень много кузнецов. Он считался другом Прометея, но это он нашептал Зевсу о краже, и сам ковал цепи для Прометея, и приковывал великана к скале. Он ползал, этот хромой, по камням, плакал и слюнтяво говорил: «Я всегда тебя любил, Прометей». А сам вбивал железный штырь в грудь великана. Потом, чтобы погубить дело Прометея, он создал Пандору, которая разнесла по всей земле болезни и беды. Но ты понимаешь, какая чертовщина, несмотря на свое предательство, Гефест все-таки остался богом, и ему поклонялись те же кузнецы и все, кто занимался ремеслом. Никто, наверное, не задумывался над его жизнью, а только над тем, что он был первым кузнецом. Когда я все это обдумал, мне вообще захотелось узнать: кто такие боги и боги ли они?.. Ты не слушаешь?.. Наверное, тебе это не интересно. Тогда знаешь, я расскажу тебе о своей маме. Она у нас рыженькая. Вот и я тоже, понимаешь, позолоченный. Она у нас веселая и ужасная хохотушка. У нее есть присказка, которую она часто повторяет: «горе не беда». Ты не представляешь, как это у нее смешно всегда получается… В общем, о своих близких никогда интересно не расскажешь. Вот про богов можно интересно, а про близких нет, хотя они, может быть, получше этих богов… Не получилось у меня ничего, — опечаленно вздохнул он, чувствуя, что слова его поглощает лишь тлеющий огонь, а она или не слышит их, или не воспринимает, и они, попадая в нее, рассыпаются на мелкие несвязанные капли, как дождь, не проникая сквозь резину, скатывается с нее.
«Неужели она ничего не слышит?» — подумал он и в тоске сжал ее руку так, что сам ощутил боль в суставах пальцев. Она медленно повернулась к нему, смотрела долго, и, пока она смотрела, он почувствовал, как снова наполнилось пространство вокруг. Возникла мерзлая стена часовни; слабый звон обвешанных снегом деревьев; шум работы такой, как на мельничных складах, когда сбрасывают вниз тяжелые мешки с мукой; вялая ругань людей, творивших эту работу.
— Ты кто? — спросила она.
Он обрадовался, что услышал ее голос, он был слабым и мягким, как дыхание уставшего человека, в нем было свое тепло, какое бывает у проталины на крепком синем льду.
— Боец, — ответил он.
— А-а, — тихо протянула она.
— Казанцев, — сказал он, — Алексей Казанцев.
Она отняла свою руку, быстро полезла за отворот пальто, вынула сухарь. Она сжимала его в пальцах, и при отблеске костра он казался густо-бордовым, вспухшим, словно впитал в себя этот свет.
— На, — сказала она, протягивая сухарь.
— Ты что? — отшатнулся он, мгновенно подумав, что она все поняла и только сейчас решилась высказать это.
— Отдай отцу, — попросила она.
— Нет, — покачал он головой. — Это тебе… А он… Утром нам еще дадут. Нам каждое утро дают. Понимаешь?
Она смотрела на сухарь. Он чувствовал, что в ней шла борьба, и он должен был в нее вмешаться.
— В армии, понимаешь, легче, — сказал он.
— Он слабый, — тихо сказала она, — у него — сердце…
— У нас мировые ребята. У нас последним поделятся. Понимаешь? Так что ты забирай и не сомневайся.
Он отодвинул от себя ее руку. Эта рука вздрогнула и медленно двинулась к отвороту пальто, пока не исчезла за ним.
— Ты скажи: я завтра не приеду, — вздохнула она.
— Хорошо, я передам.
— Ты скажи, я не смогу.
— Обязательно. Я же обещал.
За спиной смолк шум работы. Треснул раз, другой, потом затарахтел в полную силу грузовик. Он обогнул часовню. Черной тенью, без зажженных фар, промелькнул за ворота, и слышно было, как сразу остановился.
— Эй, бабы, здесь? — раздался голос шофера.
Ему ответили нестройным гулом, словно всплеснула вода под обвалившейся глыбой.
— Все тут?
— Все!
— Ну давай, бабоньки, давай. — Голос шофера сейчас был веселым, совсем таким, когда он говорил у костра. — С гостей ехать веселей, шевелись!
Услышав все это, она поднялась с дерева, торопливо стала надевать варежки, губы ее, как тогда у забора, приоткрылись и вздрогнули. Казанцев крикнул в сторону ворот:
— Эй!
Тут же женский голос спохватился:
— А Оли нет… Кошкиной, — и закричал призывно: — О-оля!
— Здесь она! — выкрикнул Казанцев. — Идем!
Он опять взял ее под локоть и, слегка подталкивая вперед, словно боясь, что она не сможет идти быстро, повел к воротам.
В грузовике, тесно прижавшись друг к другу, сидели те женщины, что приходили к казарме. Видимо, они всегда добирались в город на этих машинах, а может быть, и приезжали на них. Несколько рук перевесились через борт. Девушка протянула им свои, Казанцев подсадил ее, помогая встать на колеса. Едва она перешагнула борт машины и присела, как тотчас растворилась среди других, став частицей общей черной массы, и он уже не мог разглядеть ее отдельно.
Машина сорвалась с места, обдав его снежным крошевом, черным комом покатилась по дороге, уменьшаясь и расплываясь в очертаниях. Он подождал, пока замолк ее шум, обернулся в ту сторону, где желтело пятно костра. Ему не захотелось идти сейчас в казарму, а потянуло туда, назад, к огню; было такое чувство, словно там, где они сидели, что-то еще осталось, может быть, ее дыхание, а может быть, тень, и он медленно побрел на костер.
Он подошел к наполовину угасшим головешкам, над которыми нет-нет да еще взвивались синие язычки угарного пламени. «Гефест, — вспомнил он. — Бог-предатель…» — и увидел по ту сторону костра, как на стене часовни то вздымались вверх, то падали вниз две тени: одна — высокая, горбатая и другая — низкая, округлая. Он инстинктивно потянулся к плечу, думая нащупать карабин, но вспомнил, что не взял его из казармы. Он еще раз вгляделся в колеблющиеся тени и услышал их голоса: один был хриплый, мужской, второй — старушечий, плаксивый.
— Вы, мамаша, извините, но не можем. Отдельную копать при такой мерзлости грунта силы надо, как у Поддубного, иметь. А у нас паек, как у всех, по норме… — хрипел мужской.
— Я же, миленький, не задаром. Вот же с брильянтом… колье, — шепелявил женский. — Тут и отец его и братья, как же ему в общей, славный ты мой. У него книг одних, почитай, сорок вышло. На могилку-то люди приходить будут.
— Это мы понимаем…
— Ну и вот, ну и хорошо. Берите колье, бог уж с ним, и сделайте милость… Вон там, где семейный наш.
— Да нет, мамаша, нам эти камушки ваши ни к чему. Не понимаем мы в них. Да и нет им сейчас никакой цены. Если копать, так и поесть надо. Хлеба… вот.
— Сколько же хлебца-то, миленький!
— Пятьсот граммов. Норма.
— Да где ж я возьму? Сама-то… Ведь не рабочую получаю. Да этот брильянт настоящий, вы за него… Ну вот, господи, ну не уходите, вот тут есть у меня… это все, до корочки.
— Да что вы, мамаша, тут и двухсот граммов не будет.
Казанцев понял, что происходило там, быстро перешел на другую сторону костра и увидел того, в бобриковом пальто и линялой шапке, в очках. У него было оплывшее, большеглазое лицо с резкими морщинами, как трещины, куда въелась черная гарь, и рядом с ним в меховой дошке старуху, и рявкнул в лицо с очками:
— Отдай!
Очкастый быстро откинул руку с хлебом за спину. Казанцев кинулся к нему, но тот сумел отскочить, и в левой руке его блеснул металл.
— Фу ты, — вдруг облегченно вздохнул очкастый, видимо, он успел разглядеть, что Казанцев без оружия. — Чего кидаешься? Смажу ведь по башке.
— Отдай! — опять рявкнул Казанцев, показывая на старуху.
Тогда очкастый вывел руку из-за спины, разжал ладонь, на которой лежало два ломтика хлеба, и протянул их старухе.
— Держите, мамаша, — со вздохом обиженного человека сказал он. — Видите сами, как связываться. Тут еще жизни решишься, — говорил он, косясь в сторону Казанцева и сжимая в кулаке железную занозу.
А Казанцев еще готов был кинуться на него, его била мелкая сильная дрожь.
— Сволочь! — выкрикнул Казанцев.
— Ну, ну, тише, — покачал головой очкастый. — Сам небось к хлебу кинулся… А у нас свой был разговор, и все… Нате вот, мамаша, ваши корочки. А мы не можем. Не положено. — И он сунул старухе в ее дрожащие руки хлеб.
Старуха посмотрела на эти ломтики, подняла на Казанцева влажные, горестные глаза и сказала укоризненно:
— Что же вы, молодой человек, как же нехорошо… Что же мне теперь? — И с глухим, безграничным отчаянием вздохнула.
Этот ее взгляд сдавил Казанцеву горло. Он понял, что уже ничего не сможет сделать, и от жестокой беспомощности своей качнулся в сторону, закусив губу, но тут же увидел лицо с черными морщинами, сказал:
— Ладно. Я завтра приду и застрелю тебя, как сволочь и мародера.
И пошел, покачиваясь, к воротам.
6
В это же время в казарме мы собирались ко сну, наступал час отбоя. Все знали о том, что Казанцев ушел с девушкой в сторону кладбища, известие это принес совсем не Дальский, а Шустов, бог весть какими путями разведав даже подробности.
— Псих, — сказал он о Казанцеве, — верный кандидат в дистрофики.
Воеводин сморщил пухлые губы в презрительную гримасу и смачно сплюнул, показывая этим свое отношение к происшедшему.
Больше об этом не говорили, молчали и когда пришел Казанцев, стал укладываться, нервно вздрагивая узкими плечами, а глаза его неестественно, возбужденно горели потемневшей синевой. Не знаю почему, я почувствовал к нему брезгливость, будто этот парень вернулся из какого-то места, вроде лепрозория, и лучше всего избегать здороваться с ним за руку. Я не могу даже сейчас объяснить этого чувства, но оно было именно таким.
Когда все улеглись, я осмотрел ребят и подумал: что-то изменилось за эти два дня в них, пока мы жили в казарме, они стали молчаливыми и более угрюмыми, и каждый как бы старался отъединиться от другого, не было того ощущения цельного, оно где-то сломалось. Может быть, это случилось потому, что теперь каждый, получив свою пайку, старался забиться в угол и там колдовал с ней, а раньше, когда было немного побольше хлеба, и еще приварок, ели иногда из одного котелка, деликатно ожидая, чтоб каждый зачерпнул свою ложку, и, если оставалось варево на дне, его уступали тому, кто был больше всех голоден. А может быть, все это произошло по другой причине, хотя бы по той, что у нас не было того дела, как там, в окопах, и его заменил не очень строгий распорядок дня, не имеющий той большой цели, какая была у нас возле Невы. Так или иначе, я ощущал все это, и не мог не беспокоиться, и долго не спал, взбудораженный этими мыслями.