Косила Евдокия, а сама думала про дочь, в который раз перемалывая одно и то же, а никакого просветления не было. Впереди как в потемках, и никакого огонька не видать. Засветился было огонек и погас.
А под вечер, когда солнце уже закатывалось, когда делала Евдокия последний заход перед тем, как заглушить машину и пойти к общему табору на берегу реки, где светлели палатки, горел костер и варилась уха из наловленной ребятишками рыбы, трактор сломался. Мотор перед этим зачихал, посылая в остывающее небо густые, сажевые хлопки дыма, машина судорожно задергалась, рев двигателя упал и задавленно замолк.
Евдокия вылезла из кабины на гусеницу, постояла и спрыгнула в траву. Озабоченно глядела на замолкший двигатель, внутри которого еще что-то жило, пощелкивало и попискивало.
Подошел Степан. Ни о чем не спросив жену, даже не взглянув на нее, стал оглядывать мотор, облокотившись на капот.
— Как думаешь, что с ним? — спросила Евдокия, почти догадываясь, какая произошла поломка.
Степан пожал плечами:
— Разберем — узнаем…
Полез под сиденье, вытащил оттуда гремящий ящик с инструментами, положил на траву и закурил, не сводя глаз с двигателя, как бы прицеливаясь, с чего начать. Торопливо затянулся несколько раз, затоптал окурок и нетерпеливо шагнул к мотору.
Евдокия стояла тут же, ждала. И пока Степан отворачивал гайки, ловила каждый его взгляд, подавала ему то один ключ, то другой, хотя он ничего не просил. Сама угадывала, что ему надо, понимая: главный сейчас тут — Степан, и лишь от него зависит, оживет ее трактор или нет.
Солнце ушло за высокий яр берега, отстрадовав свое время, когда Степан добрался до дымящегося, маслянисто отсвечивающего нутра двигателя. При блеклом свете карманного фонаря Степан рассмотрел то, ради чего разбирал двигатель, и так сумрачно присвистнул, что у Евдокии, выглядывающей из-за спины мужа, обреченно сжалось сердце.
— Шатун порвало, — выдохнул он наконец.
Степан держал в руках еще теплый, в парящей солярке, поршень с обломленным шатуном, где на сломе, ничем не испачканном, сахарно поблескивала крупитчатая структура лопнувшего металла. Держал и как бы взвешивал его, соображая, что с ним делать дальше. Но ничего не придумал, бросил его к инструментальному ящику и стал вытирать руки о траву.
Евдокия проследила взглядом, как падал шатун, как звякнул об угол ящика, подняла на Степана глаза:
— Что будем делать?
— Не знаю. Запасного шатуна у меня нету.
— Надо съездить в мастерскую, — тихо сказала она.
— Днем надо ремонтировать. Чего я в потемках-то увижу? Может, задиры в гильзе.
— Надо сейчас съездить. Утром трактор должен работать.
Степан усмехнулся:
— Ну, если по щучьему велению…
— Да нет, не по щучьему. Ремонтировать надо. Возьми коня, да и трогай. Я тебе помогать буду. Ну, Степан?
— На ночь-то глядя?
— Ну, давай я сама съезжу. А? Надо, Степан. Пойми. Очень тебя прошу. Первый раз, может, так прошу…
Мягкий, просительный тон жены удивил его. Степан заколебался, не в силах отказать. Стала бы требовать — уперся бы, и делу конец. А когда по-человечески — отказать язык не поворачивался.
— Дак съездить-то можно. Только когда я обернусь? Мастерские заперты. Это к Ивану Ивановичу надо идти, будить…
— А ты поспеши, Степанушка, я подожду.
Степан раздумчиво поскреб в затылке и побрел искать коня к прибрежному тальнику, уже растушеванному сумерками. Затих шелест травы под его сапогами.
Подошла Колобихина от костра. Со света она долго всматривалась в подругу.
— Ну ты чо, поломалась?
— Поломалась, Нинша, — вздохнула Евдокия. — Шатун порвало. Вот послала Степана к Коржову. Привезет — начнем ремонтировать. До утра надо успеть.
Колобихина всплеснула руками.
— Да ты в уме? Ночью мужика в деревню отправила.
— Шатун-то нужен…
— Да ты куда так торопишься-то? Неужто дня бы не хватило? Ну ты даешь… Он ведь не поужинал даже. О-о, какая ты есть-то!
— Я даже и не подумала об этом, — искренне проговорила Евдокия и застыдилась, только теперь сообразив, как нехорошо сделала. Пристала к мужу: иди, и все. Он голодный и ушел. Как он будет впотьмах добираться? Дорога-то возле обрыва. Не дай бог конь испугается или еще что. Ночь есть ночь. И что за морочь на нее нашла? Хоть беги догоняй. Правда что, совсем без ума стала.
— Трактор она пожалела, — укоризненно говорила Колобихина, качая головой, — а живого человека ей не жалко Твой ведь он мужик, не чужой. Ох и бабы пошли… бьют нас, да мало. Чего стоишь, как неживая? Покличь его, пускай хоть ухи похлебает. Тоже ведь цельную смену пластался, не на травке разлеживался.
— Ой и правда, Нинша, надо позвать. Совсем ума решилась… — Евдокия сложила ладони рупором. — Степан! — крикнула она в сторону темных зарослей тальника. Помолчала, прислушалась — никто не отозвался. Повернулась к нависшему над лугами береговому взгорью: — Степа-а-ан! Степа-а-а!
— Так он уехал, теть Дусь, — сказала подошедшая на голос Галка. — На коне уехал. Я видела.
— Эх, Дуська, Дуська, — вздохнула Колобихина. — Сердце у тебя мохом обросло, закаменело… Ладно, пошли к костру. Ужинать зовут.
Но Евдокия не двигалась, ждала. Боялась, что Степан отзовется, а она не услышит. И Колобихина, подхватив Евдокию за рукав, потащила за собой.
— Пошли, пошли. Чего теперь ждать? Ничего не выстоишь. Надо было раньше думать.
После ужина Евдокия посидела вместе со всеми у костра, а сердце так нехорошо щемило, и она не выдержала, побрела во тьму, щупая ногами дорогу. Трава уже приняла росу, голенища сапог посвистывали о мокрые листья трав, сапоги скользили по влажной тропе, но она шла и шла.
«Неужто я и вправду такая бессердечная стала? Колобихина и та меня корит», — подумала Евдокия, и вдруг ей стало Степана жаль, будто Нинша разбудила в ней дремавшую жалость к мужу. Евдокии вдруг представилось, что Степан больше не воротится, и тоска сжала сердце так нестерпимо… Вот ведь как бывает: живешь с человеком бок о бок много лет, никаких радостей от него не видишь, кажется, надоели друг другу хуже горькой редьки, а подумаешь, что останешься без него — сразу и жалость одолевает, и так горько становится, свет не мил. И не помнишь уже худое, оно забывается сразу, напрочь, вспоминаешь одно хорошее, будто всю жизнь так и было. Что это такое? Привычка? Или еще что-то?
Евдокия медленно поднималась по крутому взвозу, переставляя ноги на ощупь, потому что ничего не видела. Перед ней плотным сгустком тьмы, застелившим все впереди, навис высокий обский берег. Вершина берега смутно угадывалась и была так высока, что казалось: едва различимая, размытая синева неба с не вызревшими еще бледными звездами лежала на самой вершине берега.
Склон был крутой, и Евдокия скоро выдохлась. Сердце зачастило и стучало гулко, отдаваясь в висках, колени подгибались.
«Куда же это я иду-то?» — подумала Евдокия и невесело усмехнулась над собой. Но она маленько хитрила, она знала в себе удивительную способность: иногда, не задумываясь, сделает что-то, а потом окажется, что так и надо было. А потому она медленно поднималась вверх, часто отдыхая, прижав левую руку к груди, как бы не давая ошалело колотящемуся сердцу вырваться из-под ребер.
Совсем уже выбившись из сил, поднялась наконец Евдокия на высокий, ровный берег и, пройдя еще немного вдоль него, остановилась у края, тяжело переводя дух.
Луна выкатилась ясная, как льдинка с истаявшим краешком. Звезды набрали силу; спелые и крупные, они испускали тревожный мерцающий свет. Далеко внизу, на лугах, будто брошенная в траву горсть светлячков, догорали костры. Далеко ушла Евдокия в такое позднее время. Вон уж за рекой, в дальней дали, небо чуть приоткрылось, и в бледную щелочку проглядывает нарождающийся день. Один день не успел уйти, другой уж торопится на смену. Каким-то он будет?
Евдокия постояла, отдыхая, и пошла по дороге в сторону Налобихи, где стояла плотная, всепоглощающая темень, без единого огонька. В степи вскрикивали ночные птицы, пугая и навевая тоску, а она все брела и брела, вглядываясь вперед, вслушиваясь, надеясь услышать хотя бы скрип телеги, на которой должен возвращаться Степан, и волновалась. Как ждала она сейчас Степана, как хотела встретить его! Неплохой он мужик, если уж разобраться. Что ни попросишь — сделает. И никогда не попрекнет. Вот и сейчас уехал добывать шатун. Голодный, усталый, а не пожаловался. Раз надо — значит, надо. Безотказный. Чего еще она от него хочет? Чтоб поласковее был? Так это и от нее самой зависит. Самой надо быть ласковее… Всколыхнулась жалость к Степану, и даже больше, чем жалость, что-то давнее и забытое проснулось в ней. И она даже взволновалась, как в давние, молодые годы. То ли ночь и одиночество тому виной, то ли что иное, но она вдруг вспомнила те свои годы, когда жизнь казалась легкой и светлой, когда ожидала одних только радостей и умела краснеть под взглядом Степана. Были ли они, эти времена, не приснились ли ей? Были, да так далеко укатились в невозвратные дали, что, должно статься, и не с ней это происходило, а с кем-то другим, словно чужим умом это помнила, холодным и рассудочным.
И снова она усмехнулась над собой. Жаль стало себя. Жить оставалось немного, жизнь, можно сказать, прожита, а что светлого было у нее в дальних временах? Ожидание радостей, которое само по себе было ощущением счастья? Были радости, были, да затерялись они, одна горечь осталась от них, как дым затухающего костра. На душе — одиноко и холодно. Степан с нею слова лишнего не скажет, чужой и чужой. Юлька, кровь ее и плоть, уехала слишком уж спокойно, будто только и ждала, как бы поскорее вырваться от матери. Как же это так получилось, что жизнь покатилась под горку, к последним своим годам, а у нее сердце тепла не накопило? Холодно в душе, как зимой в нетопленной избе, и неуютно. Кто виноват?
Евдокия вдруг вздрогнула и непроизвольно шагнула назад. Она стояла возле обрыва, у самого среза, за которым далеко внизу тускло светилась река. Она узнала это место с редким, худосочным кустарником обочь дороги, узнала глазами и памятью. И увидела покачивающийся кустик на одном-единственном корешке… И поразилась: зачем и как она сюда пришла? Почему ноги привели ее именно сюда, хотя дорогу накатали новую, дорога теперь далеко огибает старый обвал?
Смутно и непонятно в душе. Страх скоро унялся, а сосущая тревога осталась. Глядя за реку, на светлое пятнышко зарождающегося дня, который пока еще далеко-далеко от Налобихи, в других землях, светит другим людям, но вот придет и сюда, Евдокия вдруг отчетливо поняла, что хотя и доживает жизнь, а счастья она не нажила, потому ей холодно и неуютно. И это стало ей понятно лишь сейчас и тут, перед чертой обрыва, к которому она, не желая того, подошла и глянула вниз. Стоит она одна-одинешенька, некому пожалеть ее. Какая злая сила распорядилась, что при живом муже и при живой дочери осталась она одна? И что делать дальше? То ли попробовать связать порванную ниточку между нею и Степаном, то ли уж жить как живется, отпустив вожжи и надеясь, что куда-нибудь да вынесет? Так и жить по колее? Нет, жизнь пошла под уклон, и чем дальше, тем скорее. Оттого и захотелось человеческого тепла, сердечности, ласкового слова. Старость теплоту любит по-особенному. Был бы мудрый третий человек, подошел бы к Евдокии и Степану, подтолкнул бы их друг к дружке: милые вы мои, что же вы творите? Кто вас порознь согреет? Да никто не подойдет, нет такого третьего человека…
Обострившимся в тишине слухом уловила Евдокия далекий звук, похожий на конское фырканье, и вся встрепенулась, глядя в густой сумрак, даже дыхание задержала, ждала: не скрипнет ли колесо телеги, не звякнет ли подкова о случайный камень. Навстречу ей и на самом деле что-то двигалось. Она угадала силуэт лошади и на ней верхом человека. Оказывается, Степан не на телеге ехал, а верхом. Так ведь быстрее. А она ждала, что он будет на телеге. Не дает ей покоя та давняя телега в колее.
Замирая от волнения и неловкости перед Степаном, которых давно не испытывала, Евдокия метнулась к дороге, боясь, что Степан проедет мимо нее, не заметив.
Конь испугался, захрапел, шарахнулся в сторону. Степан коня не остановил, он лишь обернулся и молча вглядывался во тьму, пытаясь понять, чего испугалась лошадь. Наверно, он и сам боялся, потому что низко пригнулся к лошадиной шее, почти лежал.
— Степан! — с отчаянием позвала Евдокия, опасаясь, что муж сейчас ускачет и она останется одна в ночной степи.
Было видно, как Степан распрямился на лошади, что-то глухо заговорил, успокаивая испуганное животное, похлопывал ладонью по шее, но подъезжать к Евдокии не спешил, настороженно вглядывался в идущую к нему одинокую фигуру.
— Степан, это я! — крикнула Евдокия снова, и пока она подходила ближе, лошадь беспокойно поворачивала голову в ее сторону, тряся гривой и похрапывая, нервно переступая с ноги на ногу.
— Ты, что ли? — сильно удивился Степан.
— Я, Степа, — смущенно рассмеялась Евдокия.
— Да к ты куда идешь-то? Что случилось?
— Ничего не случилось. Тебя встречать шла. Что-то тревожно мне за тебя стало, вот и пошла.
— Гляди, какая забота, — Степан усмехнулся в темноте. — Сроду бы не подумал. — Он спрыгнул с лошади, пошел рядом.
Евдокия понимала, что Степан обижается на нее. И как не обидеться? Голодным, да еще ночью, отправила его в деревню искать запчасти, а теперь ему придется еще ремонтировать ее трактор. Кто знает, сколько он провозится? Тут любой обидится. Другой бы мужик на его месте сказал ей пару ласковых, а этот еще терпит. Только и всего, что усмехнулся на ее слова.
Степан шел молчком, и она не лезла к нему с разговорами. Брела рядом тихая, задумчивая, опустив голову, всем своим видом винясь перед мужем.
Так молча и дошли до стана.
Костры здесь уже потухли, тлели головешки. Все спали. Полуночников встретила верная Нинша, накормила Степана ужином.
Чуть позже Степан подогнал свой трактор к машине Евдокии, направил фары на вскрытый мотор, убавил обороты до негромкого бархатистого рокота и взялся за инструменты.
Евдокия стояла у него за спиной, покорная и тихая, ожидая, что муж попросит ее чем-нибудь помочь, но он ни о чем не просил. Сам нагибался к инструментальному ящику за ключом, сам складывал замасленные детали на подостланную тряпицу.
— Ты не устал, Степан? — спросила она осторожно.
Он не ответил, позванивал ключом о металл. Фары высвечивали его согнутую спину. В желтоватом свете дымилась роса на травах.
— Ты, конечно, на меня сердишься, — заговорила она снова, не обидевшись, что он не ответил ей. — Только ведь я загадала, Степа. Потому и мучаю тебя.
— Что ты загадала? — спросил он неживым, без всякой интонации голосом, не обернувшись к ней, будто спиной спросил.
— Работаю, пока трактор ходит. Хочу до осени дотянуть на нем. Новый брать нет смысла. Чтоб сразу и мне, и ему уйти. Обоим, в общем. Вот и переживаю, чтобы до осени доработать.
— Куда уйти? — донеслось из-под капота.
— Из механизаторов. Тяжело мне стало. Все же вот-вот полсотни стукнет. Можно на пенсию оформляться. Нам ведь льготы… А трактор мой спишут.
— Да? — отозвался Степан, а минуту спустя добавил: — Шла бы ты спать. Не люблю, когда над душой стоят.
— Я думала, тебе веселее со мной, — сказала Евдокия. Спать она очень хотела, но уйти в палатку было совестно. Степан работает, а она спать будет… Нагребла ногой скошенной травы, бросила сверху телогрейку и прилегла, слушая, как убаюкивающе рокочет Степанов трактор, видя, как сам Степан сгибается и разгибается, и огромная тень его прыгает по травам, по росной, парящей луговине. Ей вдруг подумалось, что именно затем ходила она встречать мужа, чтобы он немного отмяк. Она для себя, видно, еще раньше решила помириться со Степаном, сблизиться. Сама себе в этом не призналась, а внутренне готова была сделать первый шаг навстречу. Боялась, что к застарелой размолвке прибавится новая обида, вот и пошла. Конечно же, ее молчаливую повинность Степан заметил, хотя вида не показал. Правота, как у любого обиженного человека, была на его стороне. Он это сознавал, но, как показалось Евдокии, совсем не смягчился, а оставался тем же спокойным и холодным, безучастным к ней.
И, подумав об этом, Евдокия печально улыбнулась. Конечно, она жестоко поступила с мужем, но ведь пошла же его встретить и уже одним этим, без всяких слов, винилась перед ним, первая делала шаг к сближению. Почему он этого не ценит? Неужто ему самому не опостылела такая жизнь? Ведь не совсем закаменело и его сердце, чтобы не отозваться на ее шаг…
С этими неспокойными мыслями Евдокия ушла в сон.
Разбудил ее рев трактора, такой надсадный, неистовый, словно что-то выдирали из его железного нутра. Но Евдокия хотя и спросонья, а сразу узнала голос своего ожившего трактора. Двигатель ревел на самых высоких оборотах, поднявшись до звенящего воя, а потом стал медленно сбавлять обороты, перешел на спокойный рокот и вскоре вовсе замолчал. Замолк и другой трактор. Фары погасли, и стало непривычно тихо.
Уже светало. Над лугами и рекой висел легкий туман. Было зябко.
Шурша сапогами по влажной траве, подошел Степан.
— Сделал, — коротко выдохнул он и все стоял, глядел на жену, не зная, как быть дальше. То ли уйти, то ли остаться.
— Спасибо тебе, Степа, — сказала Евдокия мягко. — Ложись отдохни. Еще есть время, — и с готовностью подвинулась на телогрейке.
Степан устало опустился рядом. Лег на спину, положив руки под голову, молча смотрел в небо.