Налобихинцы, распродав мясо, не спешили ехать домой, метались по рынку, покупая и то и другое, все заполошные, растрепанные. Оторвавшись от промтоварных рядов, волочили за собой огромные сумки, набитые обновами для себя и родни.
Подошла запыхавшаяся Колобихина, на Евдокию не глядела.
— Ты чего, Нинша, такая? — рассмеялась Евдокия.
— А ну тебя, — отмахнулась Колобихина. — Говорят, нынче мясо-то скотское по четыре с полтиной да по пять продают. Одни мы как полоумные по три с полтиной отдали. Смех, и только…
— Не переживай, Нинша, — весело обняла ее Евдокия. — Все деньги не заработаешь и не выторгуешь. Будь шире. Зато видишь, сколько у нас времени осталось? Веселиться будем!
Колобихина вывернулась из-под ее руки.
— Да ну тебя… Будто я цены придумала… — Вздохнула, отмякая, с укором покосилась на подругу. — Ох, Дуська, Дуська… И в кого ты такая простодырая? Будто не на земле живешь, а в небесах витаешь. Греха с тобой не оберешься.
— Ну, будет, — строго остановила ее Евдокия. — Где мужики-то?
Колобихина огляделась:
— Только что все возле машины стояли.
Колхозный грузовик дожидался их под чахлыми деревцами возле скверика, где не так жарко. Пашка дремал в кабине.
Его растолкали.
— Мужиков не видел? — спросила Евдокия.
— А вон в забегаловку пошли. — Пашка кивнул на обшарпанную дверь в полуподвале соседнего дома. Вывески там никакой не разглядеть, но, судя по часто хлопающей двери, по кучкам мужчин, входящих и выходящих, там и есть забегаловка.
— От змей! — удивилась Колобихина. — Ну не змей ли? Только отвернулась, а он рад-радешенек, нырнул. Да еще и других за собой уволок. Ну-ка пошли, Дуся, попрем их оттедова. Совсем никакой совести нету.
— Да ты что, Нинша! — остановила ее Евдокия. — Еще не хватало, чтобы за своим мужиком в забегаловку ходила. Много чести будет. Они, вишь, пошли продажу отметить, а мы хоть пропади. А мы что, рыжие, что ли? Давайте и мы это дело отметим? Где Галка с Валентиной? Не видела?
— А вон стоят.
— Зови их сюда.
— Слышите, девки, — обратилась к ним Евдокия. — Мужики в забегаловку пошли, продажу отметить. Давайте и мы тоже!
— В забегаловку? — поморщилась Колобихина. — Гнилушку с ними пить? Там у них дым, грязь, матерятся.
— Зачем нам в забегаловку? — рассмеялась Евдокия, молодо блестя глазами. — В забегаловку пускай наши мужики бегают. А мы пойдем в ресторан. В самый лучший!
— С ума сдурела, — растерялась Колобихина.
— А чего? Не такие, что ли?
— Да я там сроду не была. Боязно что-то. Ресторан ведь…
— Не была — так будешь. Пошли, девки, в ресторан. Праздновать так праздновать. Юлька, и ты пошли!
Пашка, раскрыв рот, глядел на женщин из кабины.
— Слыхал? — спросила его Евдокия. — Мужики воротятся, пускай нас здесь ждут. Мы в ресторан поехали.
— Теть Дусь, пусть он нас довезет, — зашептала Галка.
— Еще чего! — смеялась Евдокия. — Не ездили мы на его тарантайке по городу! На такси поедем. Кидайте сумки в кузов. Пашка покараулит. Все равно делать нечего.
— Может, меня с собой возьмете? — ухмылялся Пашка.
— Без вашего брата обойдемся!
К подъезду рынка подкатила «Волга» с шашечками на боках. Евдокия подождала, пока из нее выйдут люди, пока выгрузят из багажника реечные ящики с фруктами, и махнула шоферу рукой.
— Дорого ведь, — замялась Колобихина.
— Не дороже денег. Садись.
Евдокия распахнула заднюю дверцу, затолкала туда робеющую подругу, посадила с нею рядом Галку и Юлию.
— Все не войдете, — сказал шофер.
— Я не поеду, — проговорила Валентина.
— Что так? Сейчас еще машину найдем.
— Мне нужно в одно место зайти, Евдокия Никитична, — смущенно проговорила Валентина. — Понимаете, надо. Не обижайтесь.
— Ну гляди сама. — Евдокия уселась на переднее сиденье, небрежно бросила водителю: — В «Центральный»!
В ресторане Евдокия по-хозяйски заняла столик и попросила принести меню.
— Что будем пить? Шампанское? — И, видя, как растерянно и стыдливо озирается Колобихина, как мнется Галка, сказала: — Значит, так. Берем бутылку шампанского. Юльке — лимонаду, потому что еще мала вино пить. Ну и поесть надо.
Подошел официант, тонкий, улыбчивый парень, весь прилизанный. Услужливо согнулся с блокнотиком в руке.
— Нам шампанского, — сказала ему Евдокия, откинувшись на спинку кресла. — Яблоки есть? Яблок и чего-нибудь горячего.
— Фирменный бифштекс, — учтиво отозвался официант.
— Только поживее, — потребовала Евдокия.
Через минуту на столе появилась запотевшая темная бутылка с серебряным горлом.
Официант услужливо спросил Евдокию:
— Прикажете открыть? Или сами желаете?
— Открой. Поухаживай за нами.
Хлопнула пробка. Евдокия глядела, как официант разливал по фужерам вино. Дочери она велела налить лимонаду и небрежным кивком отпустила официанта.
— Ну, бабы, за все хорошее. Поехали!
Выпили, закусили яблоками.
Колобихина уже не оглядывалась по сторонам, а размягченно улыбалась, влюбленно глядела на подругу.
— А наши-то в подвале гнилушку пьют.
— Пускай пьют. Так им и надо, — смеялась Евдокия. — Ишь какие! Без нас вздумали отпраздновать. Не на тех напали! Вот так, Нинша, с ними и надо. Они гнилушку пьют, а мы — шампанское.
— Ой и боевая ты, Дуська!.. И в кого ты такая? — качала головой немного опьяневшая Колобихина. — Я бы сроду не насмелилась. Это ж надо — в ресторан…
— Почему бы ты не насмелилась? — строго спросила ее Евдокия. — Ты что, иждивенка какая-нибудь? Нет, ты сама работаешь. Ты трактористка, Нинша. Ты людей хлебом кормишь. Где твое классовое достоинство? Где твоя хлеборобская гордость? Кого тебе бояться? Мужики вон все себе позволяют, а ей, видите ли, неловко. Да если хочешь знать, нам больше положено, чем им. Мы на двух работах работаем. На работе и дома. На нас и колхоз и семья держится.
— Это правда, — пригорюнилась Колобихина. — Мы и дома, и везде, знай себе, вкалываем, да еще глядим, чтоб мужик совсем не запился. Все на нас держится. Слышь, Дуся, верно, нет ли, говорят, на уборке всех баб у нас на комбайны посадят. Не слыхала таких разговоров?
— Видно, так оно и будет, — вздохнула Евдокия и, отрешась от всего грустного, махнула рукой: — Давайте за нас, за женщин!
— За нас, за нас! — подхватила Колобихина. — За них пить не будем. Ну их подальше.
— Не будем, — согласилась Евдокия. — За себя они сами выпьют. Уж в чем в чем, а в этом деле они не обробеют.
— Гнилушки в подвале.
— Но-о…
Чокнулись, выпили.
Евдокия отставила фужер и строго поглядела на дочь:
— Чтоб в ресторан ни-ни. Поняла? Ты на нас не смотри.
— Да знаю, — сказала Юлия.
— Хорошо, что знаешь. Только и напомнить не грех. Будешь сама зарабатывать, тогда другое дело. Кавалеры пригласят — не ходи. Самое пропащее дело.
— Ну хватит тебе, — поморщилась Юлия.
— И правда. Чего ты на нее напала? — вступилась Колобихина.
— Я не напала. Я на всякий случай. Не хотела, чтоб она здесь, в городе, оставалась. Лучше б при мне была, но мешать не буду. — Повернулась к дочери. — Учись, Юлия, да с умом живи. Все. Больше ничего тебе не скажу. Это мои последние слова.
— Ой, поди, пора! — спохватилась Колобихина. — Мужики там нас заждались. Ругаются, поди.
— Подождут. Мы же веселиться приехали. Подставляйте-ка свою посуду. Сейчас нам горячее принесут.
— Благодать… — размягченно улыбалась Колобихина. — Поела, встала и пошла. Посуду мыть не надо. Как барыня. Живут люди…
— Не завидуй.
— Да я разве завидую? С чего ты взяла?
Заиграла музыка. Хорошо было сидеть, разомлев от хорошего вина и разговора, да надо подниматься. Евдокия подозвала официанта, рассчиталась.
— Встали, — скомандовала и поднялась первая.
Мужики стояли кучкой возле Пашкиного грузовика, глядели, как женщины, не спеша, выходили из такси.
— Ой, чо счас буди-ит… — прошептала Колобихина. — Он меня при всех отлает.
— Не пикнет, — шепотом же отозвалась Евдокия.
Мужчины изучающе оглядывали женщин, понимающе переглядывались. Степан — тот улыбался отстраненно и снисходительно, как человек, которого ничем уже не удивишь. Володька же ухмылялся удивленно и несколько растерянно. Его жена впервые выкинула такой фокус, и он не знал, как себя вести, что сказать. Наедине-то он нашелся бы, но кругом были люди — постеснялся.
— Вот так, мужики! — назидательно сказала Евдокия. — Мы малость загуляли. Так что терпите.
— Много ль пропили-то? — спросил Володька.
— А не считали, — засмеялась Евдокия. — Чего нам считать? Деньги сами зарабатываем. Уж пить так пить. Мы еще и кавалеров угощали. Коньяком, — раззадоривала мужиков Евдокия. — Потому как ваш брат нынче не угостит: сам ждет, когда его угостят. Вот так-то.
— Может, еще и танцевали? — хмыкнул Володька.
— А как же! — смеялась Евдокия. — На то и ресторан. Ты бы видел, как один прилип к твоей Нинше. Ну прямо влюбился! На один танец да на другой приглашает. А сам из себя вежливый такой мужчина, обходительный. И по виду — не пьяница.
Колобихина вспыхнула:
— Дуська! Сдурела!
— А чего особенного? Пусть знает. А то они думают, что мы совсем никудышные, никому не нужны. А в ресторане вон как за нами увивались! Так-то, мужики!
Когда выехали за город, Евдокия вдруг крикнула, ломая напряженную тишину:
— Чего приуныли, бабы? Споем, а? — И первая затянула:
А выходила я, молода, на быстру речку…
Колобихина прыснула в кулак, покосилась на ошарашенного мужа и стала подпевать. Галка тоже пела.
Мужики переглянулись и стали закуривать.
9
Гул моторов низко повис над обской поймой, над парным травостоем лугов, таким сочным, что кажется, сожми в горсти пучок травы — и потечет из нее темно-зеленый густой сок.
Высокое сильное солнце стояло над влажными после дождя лугами, высвечивало каждую в отдельности травинку в росе. Не высохшие еще озерца ослепительно отсвечивали, и так светло и радостно было вокруг от щедрого солнца, от густого духа скошенных трав, от проносившихся над тракторами вспугнутых уток, с поджатых лапок которых падали сияющие капли, от всей этой луговой благодати, веселящей глаз, что сладко ныло под сердцем. И когда трактор резко клюнул носом, проваливаясь, когда гусеницы зачавкали в болотной жиже, Евдокия не сразу сообразила, в чем дело, только сердце екнуло от испуга. Но она тут же приникла к лобовому стеклу, разглядела впереди среди стеблей травы темную, стоялую воду. Так вот оно что: в болотце заехала. И как она могла промахнуться? Глядела вроде внимательно. Наверное, все-таки расслабилась, любуясь окружающей благодатью, отдыхая душой, и не сразу выделила этот, по-особенному зеленый, сочнее других, травяной островок. Болотце, правда, оказалось небольшое, круглое, как блюдце, через неделю-другую оно иссохнет при такой жаре, а пока что надо побыстрее выбираться из него.
Евдокия отключила муфту косилки, чтобы не порвать ножи, когда косилка пойдет наперекос, и прибавила газу, выглянув из кабины, видя бурлящую под гусеницей воду, перемешанную с черным вязким илом, с выдранными белыми, как молодые луковицы, корнями трав. Она чутко прислушивалась к грохоту двигателя. Как он там, вытянет, нет? Мотор ревел, гусеницы с визгом вращались, будто кипела вода под ними, но вращались вхолостую, тракам не за что было зацепиться. И Евдокия, привстав со своего сиденья, напрягшись, ждала, когда трактор выползет к недалекому бережку.
Траки все же нащупали под собой твердую почву, уцепились, мотор взревел что есть силы и стал медленно выдыхаться, придушенно смолкая. Кажется, еще немного и он задохнется совсем, и, потеряв скорость, трактор осядет в трясине.
Евдокия торопливо убавила газ, не дав упасть оборотам двигателя, переключила скорость на первую передачу и медленно стала добавлять газ, чувствуя каждой жилкой тела, как ослабел мотор, и вдруг различила в работе двигателя еле заметный еще, скребущий звук, который, прорезаясь, слышался все явственней. У Евдокии даже под сердцем кольнуло, словно и сердце приостановилось и ждало: что же дальше? «Стук всегда наружу выйдет», — вспомнила прибаутку слесарей-ремонтников. И когда трактор выполз из болотца, когда Евдокия, встав на гусеницу, помахала Колобихиной, чтобы объехала бочажок, то прежде, чем снова включить муфту косилки и двинуться по своей загонке дальше, решила опробовать двигатель.
Осторожно прибавила обороты на холостом ходу, но вроде все было нормально. Двигатель гремел ровно, синие выхлопы из трубы ровными толчками били в небо. Никакого скрежета, никакого стука в цилиндрах. Неужели ей показалось? Вообще-то у страха глаза велики, но она не очень и удивилась бы, застучи двигатель. Машину после сева ремонтники смотрели, кое-что подладили, но по мелочи. А по-хорошему, трактору нужен капитальный ремонт, второй за его жизнь. Евдокия говорила об этом Коржову, а Иван Иванович лишь посмеялся: «Его осталось выкрасить да выбросить». И даже Леднев, к которому пошла Евдокия, так и не уговорив Коржова, не утешил ее: «Мы твой трактор, Никитична, осенью на постамент поставим. Пусть стоит как памятник».
Вот и поговори с ними. Богатые сильно стали — живые тракторы поднимать на постаменты. Раньше бы так не сказали. Впрочем, бог с ними… До осени трактор как-нибудь дотянет, а больше ей и не надо. Вместе с трактором уйдут они на покой.
Она погоняла двигатель на холостых оборотах, включила муфту косилки, и трактор, словно отдохнувший конь, побежал дальше как ни в чем не бывало.
Евдокия успокоилась, посмотрела вокруг — на цветущие луга, на сваленные травы, уже подвялившиеся на солнце, — и улыбнулась. Быстро время летит. Оглянуться не успеешь — и осень придет, не запоздает. Кажется, еще вчера сошел снег с полей, а уж и сев закончился. Междупарье просочилось, как вода сквозь пальцы, уж и сенокос в полном разгаре. Промежуток между севом и сенокосом выпал из памяти Евдокии, словно и не было его, а рядышком встали две страды: весенняя и летняя, сенокосная, будто продолжая друг друга без всякого перерыва. Да так оно, видно, и было. Спроси сейчас Евдокию, что делала она в то нерабочее, спокойное время, она толком и не припомнит. Только и осталось в памяти, как съездила на рынок да проводила Юльку на учебу в город. Но эти два события стояли особняком. Остальное время занималась разными мелочами — и дома, и в конторе, мелочи не запоминаются. И как бы то ни было, а сомкнулась за спиной весна с летом. Скоро подберется и главная страда — жатва. До зимы время добежит быстро. Потом снегозадержание, подвозка кормов. Завершится годовой круг скоро. Сама не поймешь, когда он только успел. Сколько уж миновало их, похожих один на другой кругов жизни! Она их не считала, некогда оглянуться, а время — оно все помнит, всему ведет счет. Наматывает оно Евдокии годы и наматывает, и однажды удивится она старости, как неожиданности.
Уже две недели прошло, как Юлька в городе, а писем от нее нет. Хорошо ли ей там, плохо ли? Хоть бы черкнула матери открытку. Обида брала на дочь и не только за то, что не пишет. Евдокия после ее отъезда стала чувствовать в душе пустоту. Жила Юлькой, ее будущим, а дочка укатила себе, опустошила материнское сердце. Раньше Евдокия подумывала: вот завершит она свой последний рабочий круг и глубокой осенью, после того, как поднимут зябь, когда год будет подчищен, уйдет из механизаторов. Возможно, даже выйдет на пенсию. У нее большой механизаторский стаж, здоровье уже не то, а для женщин-трактористок большие льготы. И ей через время виделось, как она возится с внучатами, и сразу светлело на душе, будто какой огонек загорался впереди и манил к себе. Как же без внуков-то? Она себе такое и представить не могла, в голове не укладывалось. Без дела она не привыкла и сидеть на пенсии сложа руки не сможет, внуки нужны, чтобы заботиться о них. Да вообще на внуков поглядеть любопытно, а через них заглянуть и в будущее, в те годы, когда ее самой на земле уже не будет. Без внуков же ей вперед не заглянуть, ведь у нее одна лишь память останется. Память же только назад смотрит, в будущее ей пути заказаны. Нет, как ни думай, а внуки согреют старого человека хотя бы тем, что будешь знать: твой род не заглох, не выветрился, а продолжается и будет продолжаться без тебя, а значит, и сама не ушла бесследно, раз твоя кровь осталась в будущих людях. А кому передашь то, что накопилось в тебе за долгие годы? На том свете это никому не пригодится. А ведь она, Евдокия, помнит старые песни и сказки, которые ей пели и сказывали дед с бабкой. Она помнит их наставления, как жить, чтобы было хорошо тебе и людям. Это надо передать внукам, вот тогда и протянется ниточка из глуби, от покойных стариков к будущим людям. Это не ею выдумано, так испокон велось и ведется. А вот Юлия уехала, и гадай: то ли она выучится да вернется домой, в Налобиху, то ли выйдет в городе замуж — и поминай как звали. Будет по праздникам навещать отца с матерью, и другие люди будут нянчить Юлькиных детей. Дай бог, попадутся люди хорошие, выучат их доброму. Но куда Евдокии девать свое? Кому передать накопленное? Некому…