Она бежала…
Вот и берег речки, но никого не видно. Речку секли сердитые витые веревки дождя, словно и она чем-то провинилась перед небом. Куда теперь? Она побежала берегом по лугу, трава брызгалась водой, везде были лужи; в отчаянии она остановилась и вскинула к небу руку, как будто материнской рукой хотела отстранить и от своих деток, и от себя, и от деревни, отодвинуть за Покшу, в леса, грозные, огневые пики молний, как будто хотела сдержать, утихомирить громовые удары, навести порядок в этой не в меру разбушевавшейся стихии.
И пришла уверенность: все должно обойтись хорошо. Вперед. Есть надежда. Ну, конечно же, там они, там. И она рванулась к мосту. Дети, застигнутые грозой на реке, кинутся к мосту и там, под могучими плитами, в безопасности и в сухости, будут сидеть-посиживать, пережидать эту несусветную заваруху… Но и под мостом их не было. У круглой серой опоры понуро, растопырив смуглые уши, растерянно взблескивая сиреневыми глазами, стоял сивый Манькин теленок, к ошейнику привязана грязная веревка с колышком на конце. Под сводами моста на поперечной литой балке тесно и ровно, как по ниточке, сидели ласточки, тихо, настороженно, ни одна не подавала голоска.
И опять ее стегал дождь, тут она вспомнила, что и ее муж Ефимко сейчас при стаде, и он ничем не защищен перед стихией, но за него она не тревожилась: как-никак — фронтовик, сумеет выкрутиться, не впервой, а вот детишки… Детишки! Ну где, где они могли сейчас хорониться?
Дождь поливал пуще прежнего, гром ярился в атаке, и все так же частили и грозили высверки молний; она остановилась, оглянулась кругом, тоскливо вздохнула, свернула клеенку, зажала под мышкой и пошла, не обращая внимания ни на дождь, ни на гром, ни на молнии, не было страха — все сердце заняла тревога о детях.
Она поднялась по травянистому взгорку в сосняк: то там, то здесь на земле валялись обломленные ветки; постояла, передохнула, прижавшись к старой сосне щекой, немного успокоилась. За сосновым островком открылось ржаное поле, она глянула туда и зажмурилась, себе не поверила: ни единого ровного стебля — все полегло.
Сбавился напор дождя. За реку, как она того хотела, отодвинулся гром, реже вскидывались колючие молнии, посветлело; она пошла кромкой оврага, заросшего с обеих сторон черемухами, ольхами, березами. На той, деревенской стороне оврага, под березой, где над откосом огромной зеленой шкурой нависла дернина, увидела ноги, на желтой глине детские ноги. И, не крикнув, не охнув, а лишь зажав мокрый сарафан коленями, съехала с откоса.
— И куда это вас, непутевых, занесло! — с жальливой улыбкой сказала она. — Н-ну, вылазьте. Затихает гроза. — И смеялась от радости и смаргивала слезы.
8
Анна очнулась от воспоминаний, хозяйским взглядом окинула огород, удивилась, как ярко разгорелись вишни: ягоды лист забили, иные потемнели; подошла к вишням, с привычной осторожностью нагнула ветку, сорвала несколько ягод, раздавила губами — так и брызнул сладко-кислый густой, пахучий сок. На одной, на второй, на третьей ветках приметила: от ягод остались половиночки или того меньше — склевали до косточек птицы. «Пора обрывать. Пора… Эх, эти бы вот вишни да тем детям, какими они были тогда, в ту страшную грозу».
Помнится, привела домой, переодела во все сухое и кому-то из них, или Симе или Коле, вдруг захотелось ржаного хлеба с солью и подсолнечным маслом. Налила в тарелку густого янтарного масла — макали по очереди, пока не разбухли, не стали желтыми ломти; посыпали поверху солью, иные крупинки пальчиками вдавливали в сочную мякоть; выскочили на улицу: как же, там всегда вкуснее, да если к тому же еще кто-то смотрит на тебя. Минуты не прошло — явились за добавкой, да не одни, а Олега Сорокалетова привели. Подлила масла, каждого оделила ломтем…
А на исходе того самого, памятного грозой лета Анна выкроила несколько часов, чтобы выполнить свой же посул — свезти детишек в город. Перед школой чего только не нужно: тетрадки, ручки, карандаши, ботинки, куртки. У кого детки, у того и заботы.
А тут еще, скажи какие умники, запривередничали: подай им парикмахерскую. То все батька подстригал, машинкой, ножницами, и парней и девчонку — под один манер. Старался Ефимко, а где-то: за ушами, на затылке или на височке — скобку-другую и оставит, эко диво. Нынче уперлись: вези в парикмахерскую.
И вот четверо Мукасеевых, нарядные, прихорошенные и чуточку важные, идут на автобусную остановку, в центр деревни.
— Куда это вы? — спрашивают встречные.
— В город…
— За покупками…
— В парикмахерскую…
Матери слова не дадут выговорить.
К тому часу подкатил запыленный «пазик». В автобусе Генка предложил игру: кто больше за дорогу насчитает машин? А чтобы не путаться, все встречные и все обгоняющие зеленого цвета — его, Симе достаются все машины голубого цвета, Коле — красные. Игра началась…
А она думала о своем: стал чаще прихварывать Ефим, жаловался: «Как волосяную веревку в груди тянут… Грудь широкая, а места для сердца не хватает». Стенокардия. В военкомате обещали похлопотать, чтобы его в Костроме в госпиталь инвалидов Отечественной войны положили, да вот некому подменить пастуха. Пора менять корову Зорьку, стара, яловой осталась. Говорила Манька: в Дреневе продают корову, молодая, удойная, со вторым теленком ходит, обгулялась. Не прозевать бы, деньжат прикопили.
Прикидывала, вернее, повторяла в уме, что кому купить в эту поездку: Ефиму — кирзовые сапоги, от резиновых ноги сводит судорогой, мается ночами; Симе — платье, белый передник, сапожки; Гене — ботинки, штаны; Коле — полный набор первоклассника. И по шайбе. И по клюшке. Как же: знай наших!
— Семьдесят девять! — вскрикнул Генка.
— Шестьдесят три, — отозвалась Сима. И тут же всполошилась: — Мама, Кострома!
— Двадцать восемь! — это Коля.
Мал, а считает хоть до тысячи. И читает и по книжке, и по газете. Привела в Дреневскую школу записывать. Клавдия Евгеньевна, пожилая строгая учительница, возьми и проверь его: «Нуте-ка, что ты знаешь?» Без запинки отрубил и в счете и в чтении. «Вот так Коля Мукасеев! Молодец! Такому ученику, Анна Викторовна, я буду очень рада».
В центре Костромы, у белых Торговых рядов, первым делом угостились газировкой. Пили, чмокали от удовольствия, переглянулись — еще по стакану купили у щедрого автомата.
И поехали на троллейбусе с цифрой «2» на проспект Мира, в парикмахерскую. К счастью, попали в безлюдье. Было душно тут, пахло дешевым одеколоном, мылом, стираным бельем и волосами. Симу хотели было отправить в дамский зал — она вспыхнула и попросила:
— Да уж лучше здесь.
И Анна замолвила за дочку словцо и удивилась: «Рослая она у меня не по годам». Всех троих посадили в кресла, накрыли белыми хрустящими простынями, одни головы наружу.
Спросили:
— На юге отдыхали, что ли? Какой загар!.. Как прикажете стричь?
Она не знала, не приходилось. Растерялась. Ведь Ефим подстригал их сам.
— Какой там юг, — отмахнулась Анна. — Подстригите их так… так, как других ребят подстригаете. — Она потупилась и обомлела: девушки-мастера жужжали машинками, клацали ножницами, кружили у кресел, топчась по волосам. Видно, уборщица отлучилась, а им — вот ведь как можно изнежить себя! — лень взять метелку и подмести. Привыкшая с детства к чистоплотности и дома и на работе, она строго блюла это правило. Ну разве могла бы она доить корову, не убрав из-под нее навоз?! Она осуждающе покачала головой. Весь блеск-шик парикмахерской сразу угас для нее.
Все-все покупки, какие были загодя продуманы и обсуждены между собой, куплены. Нет свободных рук ни у одного из четверых Мукасеевых! Симу, пристрастившуюся к рисованию еще с первого класса, сверх того одарили акварельными красками, кисточками, цветными цанговыми карандашами; только батьке ничего: голенища у всех кирзовых сапог были ужасно заужены, так и в войну не экономили, а он строго-настрого предупредил, что брать нужно только с широкими голенищами.
Больше всех, разумеется, ликовал Коля: как в магазине надел ранец, так уж и не снимал его ни в троллейбусе, ни на автовокзале.
Купили билеты; именинник, то есть будущий первоклассник, попросил, убедившись в материнской щедрости:
— Сведи нас в столовую, мама, пообедаем в городе. А?
Его дружно поддержали брат и сестра.
Они поднялись на второй этаж автовокзала — в столовую.
Сели за свободный стол, каждый к ногам, чтоб были на виду, положил доверенные ему покупки. Колю пришлось упрашивать, чтобы он снял ранец.
Меню было небогатым — выбрали картофельный суп с курицей, котлету с вермишелью и компот.
— Сидите смирно, а я буду носить, — сказала мать.
Принесла на подносе суп, сразу всем, потом — котлеты и компот. А хлеб уже был на тарелке.
Разобрали ложки, куснули хлебца, хлебнули варева. И тут неожиданное открытие сделал Коля. Аж взблеснул черный глазок от изумления:
— Одни крылышки в тарелках у нас. А ножка никому не попалась. Почему, мама?
Анна от неожиданности придержала на полпути ложку, погасила улыбку, охнула:
— Вот чадушко, старше бабушки… Ты, Коленька, ешь, ешь… Значит, кому-то другому достались.
Но и от котлеты, и от компота не подобрел младший сынок, вылез из-за стола; просовывая локоть в ремень ранца, подытожил:
— Ты, мама, лучше готовишь.
— Вот спасибо, сын, вот спасибо!..
Дома Коля хотел показать матери фокус: потер авторучку о волосы, прикоснулся к кусочку бумажки, пытаясь приподнять его над столом, но не получилось, лишь чуть-чуть шевельнулась бумажка. Еще раз потер, подольше первого, авторучку о волосы — опять неудача. Сказал с досадой:
— Раньше получалось, теперь нет. Волос мало на голове оставила тетка — и электричества мало.
Она собиралась на вечернюю дойку, а ребятишки всей деревни стабунились возле их двора с деревянными, пластмассовыми ружьями, автоматами, пистолетами, а у Олега Сорокалетова даже пулемет ручной с сизым диском, и затеяли игру в войну. Кричали, бахали, пыхали.
— Ты убит, Колька! Не вставай! Лежи!..
— Ага, Олега ранили!..
— Симка, Симка! Ты же санитарка! Давай ползи!
Ей стало не по себе от этой игры.
— Окаянные! Опомнитесь! Или другой игры у вас нет? Не нужно в войну играть! — закричала в голос она, но они так распалились, что не слыхали ее. Наступающие гнали отступающих за огороды, где уже лежала тень…
Среди ночи Коля навзрыд заплакал. Анна проснулась и торопливо подошла к нему, встала на колени у раскладушки, прижалась лицом к мокрому от слез личику, зашептала:
— Чего ты, Коленька? Успокойся, голубок, я с тобой.
— Боюсь.
— Чего боишься? — провела ладонью по головке.
— Боюсь… Умру…
— Сынуленька мой, ты такой крепенький, сильный… Что ты… На велосипеде катаешься, плаваешь не хуже Гены, в футбол играешь…
— Так я… я не сейчас… Я старичком умру… Поняла-а? — всхлипнул малыш.
— Стари-ичком? У-у… Пустое. Да ты будешь жить и сто, и двести лет. Успокойся… Я сейчас.
Сбегала, окунула в сенцах в ведерке полотенце, выжимала на ходу на пол. Приложила холодное полотенце к Колиному лбу.
— Успокойся. Я не уйду от тебя… Я побуду с тобой…
И стояла на коленях, гладила ладонью сынишкину руку, легко касалась груди.
Стояла долго, боясь пошевелиться, чтобы не сбить выправившееся дыхание засыпающего сына.
9
Она отошла от вишен, подняла с прохода фартук с молодой картошкой и, когда распрямилась и мельком взглянула за огород, увидела, как ее тропой кто-то шагает. В ее строну. Походка скорая, легкая, молодая. Опустила картошку наземь, с-под ладони пристальней вгляделась: шла девушка, простоволосая, в сиреневом платье, в руке ромашка. Узнала: Нина Кирдякова. И так вдруг взволновалась, что и в жар кинуло, и в холод. «Неужто ко мне?» — Анна и боялась этой встречи, и хотела ее. Тут были свои причины. Были…
В один миг все предстало вдруг перед ее глазами. Шумно вздохнула, подумала с горечью: «Ах, сынок, сынок. Наломал ты дров, а матери вот теперь отвечай».
И в Дреневе, и в Больших Ведрах все знали: Нина Кирдякова и Николай Мукасеев — жених и невеста. Еще в школе загуляли. Открыто, горячо, водой не разлить.
Лучшей невесты, чем Нина Кирдякова, ей, матери, и желать бы нечего: и умна, и скромна, и работяща, и собой пригожа — светлая и складная. Заветное яблочко!..
У дреневского ветфельдшера Сергея Прокофьевича Кирдякова Нина — старшая дочка. Мать ее, Клавдия Семеновна, агроном, скончалась в одночасье: налетел грузовик на совхозный «газик». Кроме Нины, остались у Кирдякова еще две малолетних девочки. И вот с седьмого класса все заботы по дому и по хозяйству Нина взяла на себя. И как только успевала, силенок хватало на все!
Закончила восьмой класс и оставила школу. Отец хотел, чтоб училась дальше, исполнила материнскую мечту — поступила в Караваевский сельхозинститут, а она свою линию наметила. Стала работать счетоводом в конторе совхоза и тут же, умная голова, поступила заочно в Шарьинское дошкольное педучилище. Деток воспитывать — вон что надумала.
Коля тоже после восьмилетки оставил школу, подал документы в Бычиху. Ей, матери, робко думалось: вот бы в институт, башковит в науке сын. Подбила Ефима: «Выдержим, батько, выдержим». А когда заикнулась об этом, Николай отрубил на раз: «Хочу, мама, с надежной профессией жить. Институт — даль. А училище в Бычихе уже через три года мне даст сразу четыре профессии, — и стал загибать пальцы на руке, — тракториста, шофера, комбайнера, слесаря. Мечта!.. И — вдобавок — среднее образование! Это по мне».
Сдались с отцом — будь по-твоему.
Нина работает, учится. Нина сестренкам за мать, хозяйство ведет. И отца держит: любит вытолкнуть пробочку из бутылки. А почти всех ее подружек повымело из деревень в Кострому: кто в медучилище, кто в кулинарный техникум, кто в ПТУ. Как там они преуспевали, еще неизвестно, но тут же завели широченные малиновые, синие, оранжевые штаны, дырявят шпильками, когда наведываются за родительскими харчами, деревенские тропы, глушат себя и домашних музыкой, а иные уже и сигаретами дымят. А уж бойкости в поведении, в слове — будто сразу их там, в городе, взяли и подменили. Огородная лопата, коса, грабли — тяжкая обуза. Зато нагишом валяться на песке, бултыхаться в Покше готовы день-деньской.
А Нинка Кирдякова как ходила в скромном платье, так и ходит; ни волос, ни бровей, ни губ, ни щек ее не касается химия.
Встречались Николай с Ниной. Бывало, прикатит из Бычихи, переоденется, вскочит на мотоцикл — и ходу в Дренево…
Сидит на лавочке Анна с бабами, толкуют о том о сем и видит: за вечер раза три-четыре пролетит сын с подругой, катаются.
В тот год, когда ему выпало отправляться в армию, по деревне — кто бы мог подумать! — пополз слушок, не миновал и их дома, колючей занозой уткнулся и остался в материнском сердце: Колька Мукасеев спутался с Зинаидой — медсестрой из санатория. Кто ж не знал этой разбитной бабенки! И высокая, и красивая. И знает, поднаторела, чем приворожить. Приглядела, поставила Зинаида сети, и сразу в них угодил простак Колька. Вот те раз: поменял утро на ночь.
Не стерпела: и с ласковым словом, и со слезой к нему подступалась, понимая и ужасаясь, какой бедой может обернуться эта ветреная любовь. Молчит. Уперся и молчит. Корила: «Да ведь она старше тебя на целых десять лет. Ну, пригуляешь дитё, ведь брать нужно. Брать! А ты думал — как? Записываться! С кем? Подумай! Она таких-то милых, как ты, в каждой смене отдыхающих находит… Ох, глупец, ох, слепец… Мать-отца позоришь. Опомни-ись!»
Нет, не послушал. До последнего дня бегал в санаторий, к чужому огню.
На проводах никто из них не был: ни Кирдякова Нинушка, ни Зинаида. И после в солдатских письмах домой Николай ни разу не проявил интереса ни к одной из подруг. И она была благодарна сыну за это. А сама ночами мечтала: «Вот бы помириться ему с Нинушкой да по-хорошему довести дело до свадьбы. И зажили бы… И детей нарожали бы…»
Случалось, в магазине, в деревне, реже в конторе, встречаться с Ниной, здоровались, перекидывались словом-другим, девушка была приветлива, никакой отчужденности не выказывала, но и интереса к Николаю и его армейской службе не проявляла. Конечно, обидел. Конечно, обиделась. Мать не проведешь.
После этих встреч ее охватывало беспокойство. «Почему, — спрашивала она себя, — ну, почему люди простую, понятную жизнь вдруг сами легко ломают, все перевертывают и все страшно усложняют? И мучаются потом, страдают, злятся, ищут виноватых? — и не находила ответа на свой же вопрос.
Нынешней весной какой-то лесоруб из Кадыя скоро умыкнул Зинаиду из санатория. Анна облегченно вздохнула: выдернулась из сердца заноза сама собой; поспешила поделиться этой новостью с сыном. Письмо писала дня три: словечко к словечку прислоняла. И в нем же, не без умысла, сообщила и о том, что Нина Кирдякова — вот умница-то! — закончила дошкольное педучилище.