Анна на крыльцо, а бабка Кислениха с косой во двор. Издали шумнула:
— Вели, девонька, хозяину, чтоб и мою косульку маненько поклепал.
Кислениха со двора. Варвара Сорокалетова с двумя косами…
Встали рано-рано: еще солнышко не вылупилось. И от завтрака, предложенного матерью, отказались.
Мать подала вещмешок с харчами, проводила их до калитки, перекрестила со словами:
— С богом, детки… Нюра, помни мой наказ: на мужика не больно наседай. Сама проворней шевелись.
У Ефимки — вещмешок, две косы на плече, у Анны — грабли, бидон с молоком, туесок под ягоды, под первые грибки. Шли проселком через ржаное поле. На солнце-восходе шибко разрумянилась полоска неба, вот-вот выкатится светило и обласкает землю своими лучами. Пробудились жаворонки и такими чистыми, переливчатыми, отрадными трелями приветствовали их из поднебесья, что Анне хотелось ответно запеть: как чудесно, что они муж и жена, что идут рядышком одной дорогой, что никто им не мешает, одни, что впереди работа и целый день жизни… День?! Вся жизнь впереди!
Рожь вытянулась в струнку, дружно выколосилась, поверху отливала сталью, глазу было приятно видеть это поле, сбегающее по изволоку в сторону хвойного леска, речки Покши.
Было тихо. И только когда Ефимко поправлял на плече косы, они, задевая одна о другую, легонько звякали. Дышалось легко, свежо, во всю молодую грудь, запах ржи смешивался с запахами росы, цветов, хвойного леса, воды — сразу за холмом текла речка. Дорога плотная, не размята в пыль.
От текучего рассеянного света чаша неба теплела и все ширилась, ширилась. Ждали, а прозевали: взошло солнце и брызнуло так напористо, ослепительно, что они на миг зажмурились, остановились. И Анна, воспользовавшись этим, спросила Ефима:
— Ты о чем думаешь? Признавайся!..
Он повернул голову, поглядел на нее удивленно. Вслух же ответил:
— Смешная ты, Анна. Да ни о чем… Вот иду. И ты — рядом. И мне хорошо.
Она поставила бидон на сиреневую дорогу, с засветившимся лицом шепнула:
— Хочу тебе что-то сказать…
Он наклонил голову, подставив ухо, она быстро закинула руку ему на шею, решительно повернула лицом к себе, чуть привстала (он был выше ее на голову) и припала к его губам. Он вздрогнул, левой рукой-культей придержал ее, ответил с усладой на ее поцелуй, и поцелуй получился долгим, горячим, обещающим, а когда она оторвалась от него, весело, шумно выдохнул:
— У-ух ты…
13
Через хвойный лесок они шли долго… Слишком долго…
Июльское утро принадлежало им, и они (кто ж их за это осудит) распоряжались им как хотели…
Закрайком леска быстро вышли к речке Сендеге. Разулись. Умылись. Из клокотавшей, сбивавшей пузыри и пену речки на перекате выглядывали камни, густо обсыпанные крупной росой, она горела на солнце золотисто, посвечивала зелеными и синими искрами. И вверху и внизу, опушенная лозняками, курилась зыбким, легким парком речка. Ногой нащупывая каменистое дно, обжигаясь студеной водой (Анна и охала, и вскрикивала, пуще всего боясь наступить на рыбину, а рыбы было много: светлыми стрелами понеслись против течения вспугнутые сороги, мерно пошевеливали огнистыми плавниками окуни подле камней), перебрели Сендегу.
Обули резиновые сапоги. Теперь им предстояло идти вверх по течению рыбацкой тропой.
Ефимко взял косы в правую руку и первым шагнул в заросли. До войны тут была торная рыбацкая тропа, теперь все дико заросло: лозняком, крапивой, дягильником, иван-чаем, кустами черной смородины; стволы одиноких ольх перевиты бело-зелеными шнурами хмеля, лист у него широкий, висячий. Через несколько минут Мукасеевы выкупались в росе с ног до головы. Но это их нисколечко не тревожило: высушит солнце.
Неожиданно Ефим остановился, кивком головы дал понять жене: тихо, глянь вперед. Она поняла, молча высунулась из-за его спины: поперек тропы стояла крупная серая, с длинными белесыми ногами лосиха; к вымени матери припали и шустро поталкивали ее два рыжунчика. Славно это у них получалось. Лосята сосали молоко, полностью доверив сейчас себя матери.
Ни Ефимке, ни Анне, умиленным неожиданной и трогательной в своей беззащитности картинкой природы, не хотелось порушить покой этой счастливой семейки. Стояли. Глядели не дыша…
Лосиха встревоженно навострила уши в их сторону, всхрапнула, резко дернулась — затрещали кусты. Напролом ломилась. Лосята, ничуть не обиженные на мать за то, что она так бесцеремонно прервала их завтрак, скакнули вслед за нею…
Анна и Ефим вышли из зарослей и остановились перед поемным лугом. Просторным. Копыто — так он назывался. И действительно похож был на громадное конское копыто. Только их кусочек луга — откуда они вышли — был в тени, которую накидывал откос. А все остальное Копыто просвечивалось солнцем. Саженей на сто напрямик. Сендега тут делала огромный полукруг, а потом выпрямлялась. Глаз нельзя было отвести от разнотравья, от дивного многоцветья: зеленое и белое, малиновое и желтое, синее и коричневое — все переплелось и кипело. Луг горел от росы, трепетал от живых красок.
— Вот эт-то травы! — ахнул Ефимко. — Повезло нам, Анна!
И Анна ликовала глазами, лицом: трава в пояс и — на их молодое счастье — никем не начата, даже не потревожена ни лосиным, ни заячьим, ни лисьим следом.
Обрадованные, они решили сразу приступить к делу, чтоб не упустить дорогую для косаря росу. Пожитки сложили на песочек, под старой ветлой, клонившей ветви к струистой воде. Ефим из вещмешка достал солдатскую обмотку, наметился зубами открыть нож-складень, Анна упредила мужа, выговорив:
— Пошто портить зубы. Я твоим зубам другую работу дам. На вот пирожок с картошкой… Пожуем.
И как она не заметила раньше: на косье отцовской косы-восьмирук, ее наметил Ефим себе, отступя на ладонь от конца, выскоблена шейка. Сейчас, сидя на корточках, вкусно прожевывая пирожок, Ефимко примерился и отхватил кусок от своей солдатской обмотки. Проволочкой скрепил его в кольцо. Кольцо накинул на шейку косья, окрутил накрепко, просунул в то же кольцо культю, проверяя, подергал, чтобы не съезжало…
Анна глядела на его работу с двойным чувством — жалости и удивления. Луг перед ними — громадина, травы — оглоблей не сшибешь, и рукастого уходят; а у ее Ефимки одна здоровая рука. А вторую вот привязывает к косью… К работе себя, бедолага, привязывает. Ох, видать, и намаемся!
Будто поняв ее мысли, Ефим сказал, храбрясь:
— Ничего… Главный упор завсегда на правую руку. Она и замахивается, и везет, и ведет. Левая, левая — неумеха… в подручных у правой. Поняла?.. Ты хоть раз миску щей в своей жизни левой выхлебала? Вот. — И, посуровев лицом, отрезал: — Пошли, жена. Косить так косить!
— Сперва попробуй, Фима, попробуй! — все еще сомневалась в успехе Анна.
— Пробовал… вчера… За огородом. Без привязи. Сойдет.
— И не открылся мне?
— Да хвастаться чем? — он высвободил культю из петли, расторопно бруском обласкал обе щеки косы, сперва своей, затем жены, проверил острие ногтем большого пальца, сунул брусок за голенище. — Держи, — передал косу. — Может, тебя первую пустить? А?
Видать, все же сомневался, не хотелось оскандалиться перед женой.
Руки Ефима, Анна знала это, как у всех плотников, длинны, ухватисты, ловки и терпеливы. Эти руки могли сделать из дерева все, что хотелось: избу, лодку, кровать, сани, кадку, ступу, лопатку, сундук, детскую игрушку… А теперь?
— Давай ты, давай, — и поощрила мужа ласковым взглядом.
Он сделал несколько шагов вперед, изготовился, закрепив культю в петле обмотки, прицелился глазом, выбирая ориентир.
— Вдоль, прогоном, пойдем, Анна, сено будет лучше сохнуть. Вон на ту елошку держи. — И тут же, под ногами, как бы для разгона, обкосив площадку, не оборачиваясь, пошел на травяную стенку; не широким, мужским, а сдержанным, средним замахом косы врезался в плотное разнотравье, вынес за левое плечо подкошенную траву.
Мелко переступая по свежему покосу, скорее — волоча ноги, напрягаясь, чуть приседая, повертываясь вполуоборот корпусом, отводил косу, захватывал траву и, срезая полукруг, выводил косу уже с травой. Левая рука старалась, не хотелось, ой, не хотелось отставать ей от правой. Еще несколько замахов, не совсем уверенных, примеривающихся. Сейчас его больше всего занимало одно: как передать покалеченной руке рабочее напряжение. Найти его, не упустить и рассчитать на весь сенокос?! Нелегкая задача, если разобраться. Нет пяти пальцев, нет кисти, но рука — проверено — двигается! Ходит в локте, плече. А это уже немало.
Мужняя коса смелела раз от разу, это видела Анна, удивлялась, успокаивала себя, но она не знала, какой ценой это давалось косарю. А он даже культей чувствовал, что нужно делать, чтобы поддержать правую руку, подсобить ей, не дать лишнего напряжения, не натрудить с самого начала. «Важно, — думал в работе Ефим, — не бояться, пусть будет неровно, нечисто на первый раз, но смело. И все наладится». В работе у него было свое давнее правило: делать все с крестьянской основательностью — раз, делать красиво — два. Красиво косить, красиво отесать бревно, красиво сметать стог, красиво поднять грядку, чтобы и самому было приятно, и другим… С таким настроем шел он первым прокосом.
Вот и прибавлен замах косы — ничего! — не сбился. Только жарко стало, остановился, стянул рубаху, швырнул на покос. В одной бледно-синей майке, так полегче; зудели, наскакивали комары, но он их не замечал.
Мать честная, а ведь получается, получается у бывшего плотника, у бывшего сержанта Ефима Мукасеева. Коса с широкого замаха входила в траву с сочным хрустом и выносила ее в валок. Не оставалось ни былинки и не терялось при переносе. «В самый раз… В самый раз…» — вжикала коса. Видит ли Анна?
Потревожили, колыхнули глубокую тишину этого луга и теперь до вечера не дадут ей устояться. Вешние воды, солнце, дожди, ветры выпестовали лужок на славу! Птичьи голоса, журчанье речки баюкали, как любимого сынка, лужок. В этих разноцветных травах гостили юркие золотистые пчелки и мохнатые ленивые шмели, порхали бабочки.
Анна поначалу следила за Ефимом любовным и в то же время тревожным взглядом, косить она была ловка, постараться — так и догнала бы, села на пятки, но сдерживала себя, умышленно отставала, а не то войдет главный косарь в запал, почнет горячиться, торопиться — не сорвать бы; но постепенно тревога отпускала — ишь, размахался муженек!
Они еще не добрались до середины луга, как в траве коротко, тревожно крякнула утка, предупредила утят об опасности, позвала за собой.
Ефим обернулся: волосы на лбу мокры, все лицо малиново пылает. Крикнул:
— Гляди, Нюра, гляди! Как утятки побегут, травинки задергаются.
Второй сигнал утка послала малышне уже с реки.
— Вижу-у! Во-он они! — Анна вытерла рукой пот со лба.
И снова заходили косы, осыпая росу, врубаясь, сокрушая травы. Подрезанные травы какую-то малую толику стояли там, где стояли, и, только бы им качнуться и пасть, подхватывались косой, выносились в валок; травяной сок смешивался с росой.
Ефим не целился, не напрягался, как в первые минуты (и так уже ломило в боках), а пускал косу свободно, во весь мужской захват, и выносил влево, широкая солдатская обмотка не терла и не давила культю. Неумолимо и грозно коса крушила овсяницу и лисохвост, мышиный горошек и чину, срубала пышные серебристые зонтики дягиля и морковника. От крутых волнистых валков исходил сладковатый, волнующий запах скошенной травы, витал над Копытом, но пекло солнце, сушило валки, и, увядая, трава разливала медовый аромат.
На лезвие высветленной Ефимовой косы стекал травяной сок, осыпалась белая, синяя и розовая цветочная пыльца, падали лепестки. И в тот же миг все слетало. Повеселел косарь, прервался, обернулся к жене.
— А ну, поднажми!
На Анне не было кофты, а только безрукавое ситцевое платьице, шея и клинышек груди в загаре, лицо слегка разрумянилось… Статная. Красивая. Лю́бая. Такой он ее еще не видел. И запело, запело сердчишко. Ух, сколько сил прибавилось сразу. Шумнул в веселом задоре:
— Ну, жинка, догоняй меня!
Ходуном заходила коса в руках, ровная низкая травяная щетина оставалась за косцом.
— Не гони, Ефимко, ради бога, не гони. Нам ведь еще косить да косить! — взмолилась Анна, скрывая радость. Теперь она в полной мере ощутила свою родственную близость с мужем и в главном — в работе.
Шесть проходов — огромную просеку пробили на лугу Мукасеевы.
— Шабашим, Ефимко. Айда завтракать.
Да, глядя на травяные волны, легшие на лугу, и Ефимко понял: прошел тот миг, когда думалось: «Не уступить бы работе, а взять над нею верх». Левая рука-культя на покосе подружилась с правой, как того хотелось ему.
Сладили костерок, сварили молочную лапшу, яички, скипятили чай со смородиновыми, мелко накрошенными ветками и листьями. С завидной охотцей все смели. Малость передохнули, умылись и — опять за работу.
Выше, выше над головой поднималось солнце, полыхало жаром. Ефим велел жене отложить косу и разбивать валки, сушить сено.
За полдень сделали новый перерыв. Анна разостлала покрывало на песке под ивой, прилегла и, взглянув на сидящего лицом к реке Ефима, спросила:
— Может, на сегодня и хватит? Здорово устал?
— Есть немного. Отвык, Весной сорокового года взяли в армию. А там война…
— Ефим, я тебя вот о чем хочу спросить, — голос ее дрогнул. Он оглянулся и увидел выражение тревоги на лице жены, не понимая, отчего бы это. — Скажи, Ефим, как ты думаешь: будет новая война?..
Сильно разминая пальцами правой руки багряную культю, с минутной заминкой ответил:
— Война — страшное дело, Анна. Кровавое дело. Вот и эта… последняя война обрушила на наш народ столько горя, что и за сто лет не избыть.
— Пошто же тогда Америка кричит о войне?.. Бомбу страшную придумала?..
— Так она войны никогда не знала, Америка. А чужое горе не трогает. Но, поди, и Америке не хочется, чтобы небоскребы кувыркались… А мы, мы войны не хотим. Это точно! Сама посуди: на черта она нам сдалась?!
Луг попросторнел. Не узнавался луг. Сено сгребли в копешки. Густо их было наставлено.
Собрались домой. Ефим поправил лямки вещмешка, вскинул на плечо косы, тут же передумал — в руку взял, На прощанье оглянулся.
— Какую красоту разрушили! А?
Она с удивлением поглядела на него, ожидая, что он еще что-то скажет. Но он молчал, лишь перевел задумчивые глаза на реку.
14
В горнице было прохладно, тихо, пахло цветами — в литровой банке на столе стояли бело-золотистые ромашки и розовый куст душицы, и запахом и мелкими листьями напоминавший мяту.
Анна взяла авторучку, раскрыла тетрадь, собираясь писать письмо Коле: встреча с Ниной всколыхнула ее; хотелось намекнуть сыну, что она знает о их примирении и радешенька этому; хотелось рассказать, как Нина работает в совхозном детсадике и в какие необычные экскурсии возит детишек; хотелось, наконец, остеречь сына, что коли помирился с Ниной, то и держался бы ее крепко и вечно, — лучше невестки, чем Нина, ей, матери, и желать некого.
От этих мыслей лицо Анны осветилось улыбкой, которая вышла как бы из самых сердечных глубин и так славно помолодила лицо.
«Э-эх, поженились бы они да зажили у меня… Экая хоромина пустая стоит… Покойному Ефиму уж как желалось-мечталось подержать, единый разочек подержать на руках внучонка или внучку, поносить по дому, потетешкать, услыхать, как дитенок засмеется, заплачет там или загулькает… Не довелось. Не дожил… Ах, судьба, судьба», — утерла слезу.
Признаться, писать письма быстро она не умела. Все, бывало, долго-долго обдумывала да прикидывала, как лучше, когда проснется среди ночи, когда шагала своей тропой на ферму или с работы домой. И садилась лишь тогда, когда не мешали дневные срочные дела. Для этого выбирался вечерний час, тут коли и засидишься — не беда. Присаживалась к столу и сперва складывала письмо про себя; руки на коленях, ото всего отрешалась и в такой позе замирала. А очнувшись через какое-то время, начинала шептать разные слова, как бы разговаривала с детьми. Она по эту сторону стола, а тот, кому писалось письмо, так представлялось ей, был по другую сторону семейного стола. И случалось, что между этой и той сторонами происходил не только ладный, взаимно-дружеский разговор, но и с разногласиями, которые тут же и выяснялись. И, на каждое такое возражение, высказанное, конечно, ею самой, она же сама давала ответы.
За таким письмом время не замечалось. Она любила и ценила эти часы, отданные письмам. И очень удивлялась тому, что письма у нее почему-то выходили короткими и деловыми: «Живу, как жила… Корова отелилась, сена хватит до выпаса… Манька с мужем не сошлась… Директору совхоза Ивану Саввичу отметили юбилей — стукнуло шестьдесят годочков… Орденом Ленина наградили… Олег Сорокалетов еще не женился… Дом культуры построили… Нынче для коров впрок заготовили и сена, и силоса… Овечек остригла, шерсть сдала за валенки…» Где-то в самом конце письма не забывала сообщить и о погоде, но так же коротко: «Снег стаял на неделе… Трава взялась дружная… Идут дожди… Выпал снег… Крепких морозов еще не было…»