Но сидящая рядом с Аней Полина Аблязова с такой внезапной решимостью встает на защиту:
— Ну, чего вылупились? Человека не видели? — что у Ани вот-вот брызнут благодарные слезы. А Полина еще и председателю:
— Чего тоже представление устраиваете, давай по делу говори.
Вот так тихо сказала, а как будто пригвоздила Лепендина, он и в самом деле смутился. И, покашляв, заговорил ровно и спокойно о деле.
— Вопрос, товарищи, поставлен очень правильно, и если мы свои обязанности по содержанию скотины выполняем плохо, если у нас на ферме в окнах нет стекол, а крыши во многих местах как решето, то это наша вина. А вот товарищ Преснякова всем нам преподает урок точного выполнения своих обязанностей и ставит вопрос по-государственному.
— Как? — опять перебил неугомонный Кержаев.
Но председатель не принял ни единым намеком его тона, сказав:
— А вот так! — и прочитал: — «Загрязнение молока может привести к распространению желудочно-кишечных заболеваний не только в данном населенном пункте, то есть в Урани, где молоко с фермы выписывается многодетным и бескоровным колхозникам, но и по месту его отправки в государственную продажу». Ясно, товарищи? — спросил он строго, подняв глаза на заведующего фермой Полуприставкина. И продолжал, подняв над головой несколько тетрадных листиков, сшитых в уголке белой ниткой: — Докладная записка составлена очень умно, в одной графе написано то, что у нас на ферме есть, а в другой написано то, что должно быть. Читать ли все подряд или только то, что должно быть? — спросил Лепендин, опять глядя сверху вниз на опустившего виновато голову Полуприставкина. — Надеюсь, — сказал он, — мы все знаем, что у нас на ферме творится, и смирились, привыкли к этому, а вот как должно быть — этого, я думаю, нам не скажет и товарищ Полуприставкин.
Так вот, для примера я прочту несколько пунктов, чтобы мы все услышали, в каком мы положении находимся, сами того не зная. Первое! — громко сказал Лепендин и прочитал: — «На молочно-товарной ферме должна быть отдельная комната для слива и процеживания молока, отдельная моечная для посуды и ее хранения. Эти помещения должны регулярно проветриваться и всегда быть безукоризненно чистыми, а окна закрыты сетками». Вот так! А у нас что? — Но оборвал себя и продолжал: — Второе. «Территория фермы должна содержаться в чистоте, выгребные ямы должны располагаться в двадцати пяти метрах от фермы, постоянно хлорироваться и систематически очищаться». А у тебя, товарищ Полуприставкин? Ты знаешь, что такое хлорка и для чего она служит? — И поскольку Полуприставкин, опустив свою острую и узкую, как утюг, голову, молчал, то Лепендин оставил его в покое. — Тут еще много чего дельного написала нам товарищ Преснякова, и я думаю, что мы на особом собрании с доярками изучим этот документ и попросим Анну Петровну и впредь напоминать нам о том, как должно быть поставлено дело на ферме. И я думаю, что совместными усилиями мы добьемся для каждой доярки и отдельных чистых полотенец, и мыла, и установим рукомойники, и добудем и халаты белые, и косынки, как тут вот написано. А теперь, товарищ Полуприставкин, изучите этот документ и выработайте свои мероприятия по устранению недостатков. Держите, не стесняйтесь, — сказал с усмешкой Лепендин, потому что он не любил этого чубастенького и мокрогубого тихого мужичка, который неизвестно откуда взялся во время войны в Урани и всю войну, как кот какой-нибудь, ходил ко вдовым солдаткам, опивал их, объедал за свои «услуги», и когда Лепендин видел его близко, то у него возникало непреодолимое чувство брезгливости к этому мужичку, и он не мог скрыть ни от себя, ни от Сатина, что с радостью подпишет ему справку об отъезде. И вот эта докладная была тем хорошим поводом ускорить этот отъезд Полуприставкина из Урани.
— Как, товарищи, будем голосовать? — спросил Лепендин, напуская строгости и важности на этот «первый» вопрос.
Никто не возражал, и все подняли руки, голосуя, в том числе и Полуприставкин.
Одна Аня казалась безучастной к происходящему, но и ей была приятна поощрительная улыбка Полины Аблязовой.
3
Впрочем, «медицинский» вопрос еще был не решен, еще нужно было разобрать Анино заявление о дровах для медпункта, просьбу о переведении Цямкаихи из доярок в уборщицы медпункта, на что сама старуха с радостью соглашалась, и третье — вопрос о строительстве в Урани фельдшерско-акушерского пункта…
О дровах и о Цямкаихе решили без всяких прений: Лепендин внес предложение, и все проголосовали, но вот со строительством особого пункта вопрос затруднился: взял слово бухгалтер и как дважды два четыре доказал, что колхоз в настоящее время строить не может, что банк не даст кредитов, что у колхоза громадный долг. И Аня не выдержала: вскочила с места, стала горячо доказывать, как нужен это пункт, сколько беременных женщин она выявила в результате обхода села, но тут быстро вошел в правление Щетихин: молодой, краснощекий, с блестевшими каплями дождя на бровях, на фуражке, и, хлопнув планшеткой о ладонь, весело сказал:
— Ого! Вот о каких материях разговор! — И Аня смутилась, замолчала, а Лепендин поторопился вообще перевести разговор на другую, более важную, более достойную, как ему казалось, тему: обсуждение нормы выдачи хлеба на трудодень.
Да, ничего не скажешь, давненько не ставились эти вопросы на обсуждение правления в колхозе имени Карла Маркса. «Все для фронта! Все для победы!» — такой лозунг висел не только на бревенчатой стене правления, но был и главным и, пожалуй, единственным принципом жизни в Урани, как и по всей стране. И это было в порядке вещей. А как же иначе? Ведь все посылалось туда, на тот фронт, где победу над фашистами добывали своей кровью их же мужья, их братья и дети. Стало быть, каждый килограмм хлеба, мяса и масла они без всяких разговоров отдавали фронту. А сами — как-нибудь выдюжат. Хорошо и то, что не под пулями, не под бомбами…
Так было все четыре военные года, так было каждую осень — о хлебе на трудодни и разговору не было. Выпишет председатель на бедствующую семью фронтовика килограммов пять, и то ладно: держись, крепись дальше, жди своей картошки, своего ячменя на задворье.
Да, так было. А теперь вот война кончилась, фронтовики домой возвращаются, не все, конечно, не все, один из десяти будет ли?.. Но не об этом сейчас речь, не об этом. Речь о том, как жить дальше, сколько дадут на трудодень хлеба…
И правда, разве не имеют права колхозники колхоза имени Карла Маркса получить за свой труд какую-то мизерную долю того урожая, какой они вырастили и собрали? Ведь план по хлебопоставкам выполнен, в Ховань на приемный пункт свезено хлеба — невиданное за последние годы — почти триста тонн! Кроме того, выполнена и дополнительная хлебопоставка — пятьдесят тонн. Да, дополнительная хлебопоставка тоже выполнена, и Щетихин с руководителями колхоза были отмечены в докладе секретаря райкома.
И все это хорошо. Но вот и дошло дело до трудодней. Сегодня вот они тут поговорят и решат: двести граммов на трудодень либо сколько, а завтра сядут со Щетихиным в тележку и поедут в райком это дело утверждать. А как утвердят то на общем собрании и постановят: «Триста граммов зерна на выработанный трудодень…»
Но это пока предположения товарища председателя.
— Что касается картошки, то урожай по колхозу получился хороший, почти по сто десять центнеров…
— Сто девять, — поправляет главный бухгалтер.
— Засыпано в бурты у нас двадцать тонн на семена будущего года, пятьсот тонн подлежат вывозке на приемный пункт, а триста тонн разрешено к выдаче на трудодни. Это, товарищи, большое дело, и я думаю, килограмма по два на трудодень мы можем… — Тут он поглядел искоса на главбуха и, поймав его одобрительный кивок, торжественно закончил: — Из такого предварительного расчета, товарищи, мы можем выписывать остронуждающимся колхозникам к Октябрьским праздникам аванс!
Сказавши это, Лепендин опустился на стул, потому что от боли в ноге уже и стоять было невмоготу. И, севши, он ждал какого-то одобрительного гула, одобрительно-похвальных выкриков, как вдруг совершенно явственно в установившейся тишине раздался тяжелый-тяжелый вздох и усмешливо-тоскливый голос:
— Опять аванс…
— Опять, — вздохнула баба.
Лепендин поднял голову и посмотрел на Полину. Она?
— В соседях по три кило раздали, — смело сказал Семен Кержаев. — А они нас-то завсегда беднее считались.
— Беднее, — вздохнула опять баба.
— Тише, — сказал Сатин. Он отчего-то был бледнее обычного и закусывал нижнюю губу. — Тише, — повторил он, хотя и так была тишина.
— Ты что? — спросил Лепендин — Хочешь сказать чего-нибудь?
Иван Иванович поглядел на Щетихина.
— Нет, ничего, — сказала он. — Это я так…
— Тише сам ешь, — опять сказал Семка, — а люди хлеба хотят.
Пивкин всхохотнул. И правда, получилось смешно: ведь по-мордовски «тише» значит «сено»! Ну и Семка! «Тише сам ешь»!..
Но нужно было заканчивать свой доклад. И Лепендин заговорил о конопле. Только на коноплю все и надежды, ведь за коноплю можно получить хорошие деньги.
— А что такое деньги для колхоза, объяснять, мне кажется, не нужно.
И главный бухгалтер кивнул, соглашаясь и одобряя председателя.
— Деньги — это гвозди, стекло, кровельное железо, кирпич. Ясно, товарищи, что такое конопля? Это в конце концов хороший трудодень.
— Сколько?
— Отвечу тебе, Семен Кержаев, отвечу. Это, — Лепендин поглядел на главбуха, — это на будущий год при таком урожае будет копеек пятьдесят.
Но никто не высказался.
— Тише, — сказал Сатин, хотя все молчали.
— Конопля — это и тот самый родильный дом, о котором говорила здесь товарищ Преснякова.
Поднялся Сатин. Он поглядел на Щетихина, словно пытаясь узнать по выражению лица уполномоченного, правильно он делает или неправильно. Однако на лице уполномоченного ничего не было написано, кроме выражения молодого и радостного счастья жизни. Может быть, Лиза Ликинова сказала ему какие-то хорошие слова? Но что же делать колхозному партийному секретарю Сатину, который еще толком не умеет проводить ответственные мероприятия? И он спрашивает:
— Кто хочет выступить по докладу товарища Лепендина?
Тишина. Нет, не как перед бурей. Эта тишина свидетельствовала скорее о смирении. Сатин это понял и успокоился. Даже Семка Кержаев не пытался выкрикнуть какую-нибудь каверзу. Он как все, а наши ураньцы — народ терпеливый, понимающий что к чему. Разве не понять, что повсеместное разорение, вызванное войной, обязывает еще потерпеть? Все понимают ураньцы, если с ними толковать по-человечески. По двести — так по двести, что тут говорить! Это гораздо лучше, чем совсем ничего. Бывало, и вовсе не давали хлеба на трудодни. Жили люди? Жили. Жили как-нибудь. Жили, как могли. Жили на том, что имели от своих приусадебных участков, от огородов. И в лесу можно набрать грибов и ягод и продать на базаре в Сенгеляе или унести к московскому поезду в Ховань. Ну, бывало и так, конечно, не пропустит кое-кто, где чего плохо лежит. Правда, строгий закон, но голод бывает сильнее закона. Голод — он вообще, кажется, сильнее всего на земле. А двести граммов хлеба на трудодень да два килограмма картошки — это уже не голод, это уже победа над голодом. Можно жить, да, можно смело ждать зиму.
— Никто не желает выступить? — еще раз спросил Сатин и уж хотел добавить: «Тогда переходим к третьему вопросу», как тут увидел, что Михаил Пивкин тянет руку, прося слова. Сатин замешкался. Взгляд его вопрошал: «Михаил, ты по-хорошему ли?» Однако Пивкин решительно не реагировал на этот вопрошающий взгляд. Впрочем, он не особенно еще и ждал, пока ему дадут слово, он считал, что фронтовик может и сам распорядиться. И он встал с лавки и сказал так:
— Председатель про хлеб и картошку все правильно сказал!..
У Сатина полегчало на душе, потому что он думал, что Пивкин начнет не иначе как с критики Черчилля, который «снова бряцает оружием». Но это хорошо в дружеской беседе, а тут все-таки расширенное заседание правления.
Пивкин между тем продолжал:
— А посмотрите, что у нас получается! Взять конопель. Она еще в воде, в пешксах лежит, мы уже на нее и гвозди покупаем, и кирпич, и родильные дома строим, а то забыли, что скоро речка замерзнет, конопель подо льдом останется, что тогда будем делать? А? Молчите? То-то и оно! — с торжественной назидательностью провозгласил Пивкин. — Вот о чем думать надо, вот где хлеб-то наш — в речке купается. Так что, товарищи колхозники и колхозницы, призываю по-людски закончить сельскохозяйственный год, все убрать, все спрятать под крышу в надежное место, чтобы совесть наша была чиста и спокойна, а потом и требовать не грех. А то ведь еще и необмолоченной ржи имеем на сегодняшний день кладь непочатую. И поэтому я считаю, что правление поступило правильно, если решило выдать аванец из расчета двести грамм… — Он замолчал, огляделся, словно искал несогласных, чтобы с ними разделаться на месте, и сел победителем.
И правда, речь Пивкина до того понравилась Сатину, что он не в силах был нарушить благоговейное молчание.
Но его нарушил Семка.
— Слушай Михаил Семенович, — сказал он, — тут наши старухи церковь пока ищут, так ты бы не согласился по совместительству?
Сатин встрепенулся.
— Кержаев! — грозно сказал он. — Замолчи, а то попрошу удалиться.
— А чего такое? — дурашливо изумился Семен. — Я только хотел…
— В самом деле, — сказал Лепендин, — помолчи немного, тут серьезный разговор, а ты дурака валяешь.
Но Семке уже попала, как говорится, шлея под хвост, он уж должен был выговориться.
— Да нет, я только хотел сказать, что товарищ Пивкин, как человек грамотный, подкованный, пойдет дальше нашего Аверяскина!..
— Выйди вон по-хорошему, не мешай заседанию! — крикнул Сатин.
— Пожалуйста, — спокойно сказал Семен и, подобрав упавшую на пол шапку, вышел в сени.
— А еще фронтовик, — укорил его вслед Сатин. И уже виновато объясняя Щетихину: — Вот завсегда так. И ведь хороший парень, руки золото, а вот как найдет на него блажь, хоть палкой бей его, он не отступит…
— Ну, это ничего, — великодушно простил Щетихин. — Давайте следующий вопрос.
4
А следующий вопрос был как раз вопрос о хищении колхозного зерна. Однако Сатин никак не мог решиться сказать слово «хищение» вслух, оно отчего-то показалось ему сейчас, когда дошло до дела, очень страшным и несправедливым, оно встало у него в горле как кость. И вот он мялся, крутил вокруг да около молотьбы и недобросовестного отношения к порученным обязанностям, но наконец нашел выход.
— Слово предоставляется товарищу Пастуховой Федосье Макаровне, — сказал он решительно и добавил, поощряя: — Давай, Иваниха, крой.
Иваниха поднялась, одернула на плоской груди кофту, строгим и безразличным взглядом окинула помещение и, сдвинув в ниточку брови, без лишних слов приступила к обличению колхозницы Аблязовой, как та воспользовалась доверенной работой на весах, а когда мешок порвался и зерно потекло, так Аблязова, вместо того чтобы броситься спасать колхозное добро, норовила подставлять под зерно широкие голенища своих сапог.
— Я так считаю, товарищи, что тут надо серьезно еще разобраться. Может, тут вредительство, злой умысел. Все факты сходятся на то, что тут все обдумано!..
Такого крутого поворота не ожидал никто. Даже Щетихин, и тот заволновался и делал знаки Сатину, чтобы тот осадил Иваниху, но изумленный и испуганный Сатин с открытым ртом глядел на Иваниху.
Долго не могла опомниться и сама Полина. Ей никто не говорил, зачем ее вызвали на правление, и разные худые предположения боролись с отчаянно-сладостными догадками: вдруг за хорошую работу сатину на платье!.. Что же касается лопнувшего у нее на весах мешка с зерном, так это случилось уже под угро, Пивкин, видимо, от усталости плохо завязал мешок, вот он и поехал. Правда, про сапоги Иваниха верно сказала: Полина не только не убрала голяшки из-под брызнувшей струи зерна, но, наоборот, подставляла их, чувствуя, как невыносимо туго делается ступне. И когда потом шла домой, то ноги были как в колодках, и казалось, что в каждом сапоге по пуду. Однако когда пришла и высыпала в сенях, то оказалось не больше как фунта два. Да, всего фунта два, не больше. И так ей стало смешно и горько тогда!..
И вот теперь Иваниха стыдит ее! Да ведь и сама Полина готова провалиться от позора сквозь землю, а она еще стыдит.
Полина боялась поднять глаза. Как сквозь вату в ушах доносились до ее сознания слова Иванихи о святом долге колхозников перед фронтом, о нерушимой заповеди по хлебопоставкам, о том, что все честные труженики, как один, бьются над выполнением государственных планов, но вот находятся среди них и такие, как Аблязова, как Нефедкин!..