— Любиш-ш-шь? Хочеш-ш-шь?
Я даже представить себе не мог, как быстро такое счастье надоедает. Все вроде для тебя делается, а чувствуешь, что ты батрак и единственную свою обязанность нету сил выполнять.
Вижу — пора мне уносить ноги. А как сбежишь? Ивановские женщины очень вязкие. Привяжутся душой и телом, не так-то просто концы рубить.
К счастью, мы в разных сменах работали. И вот в один прекрасный майский день оставил я ей зарплату за полмесяца, оставил свой чемодан с бельем, с демисезоном, записки только не оставил и уехал в Москву.
С Аллочкой, моей второй женой, я познакомился в очереди, в ломбарде. Токмаков переулок, девять. Скучное место. Окна с японской войны не мыли. Публика — старухи с узлами да парни в беретах — пиджак или плащ через руку. И вот в темноте этой, в пылище — девушка. Если хотите знать, не девушка, а сказка Венского леса! Волосок к волоску, складочка к складочке и большие голубые глаза. Страшно дотронуться. Не знаю, как мы и разговорились, кажется, она сама начала. Выяснил, что они с мамашей комнату собираются сдавать на Вековой, что Аллочке шубку из натурального меха надо. С зарплаты не выкроишь. Что же тут задумываться? Сдал наградные золотые часы, сдал портсигар, еще из Румынии вывезенный, сорок — в бумажник, и поехал комнату снимать на Вековую.
Расписались мы как раз через два месяца. И до росписи — никаких отношений. Это она условием поставила. А после свадьбы только я и слышал: «Валерик любит, Валерик не любит, Валерик хочет, Валерик не хочет…» Даже руку одному старичку не позволила поцеловать: «Валерику не понравится». В доме мы сделали полный ремонт, потом начали приобретать. Сервант приобрели, шифоньер, китайское покрывало на кровать. Потом зажало нас с деньгами, она меня устроила в ларек. Зарплата на тридцатку больше, потому что назывался я завмагом.
Тридцатка эта нас не спасала. И очень быстро начальники мои втянули меня в операцию с вязаными платками. Я к этому не привык. Есть у меня брезгливость к комбинациям. Но Аллочка сказала:
— У нас петля, Валерик. За телевизор с тебя по кредиту вычитают, за шифоньер — с меня. А как жить?
Посмотрела на меня ясными голубыми глазами, посмотрела на потолок, хлопнула ресницами и шепчет:
— Это неважно, на какой ты должности. Важно, как ты живешь. Я хочу, чтоб тебе было хорошо дома. А Чумаков и Синягин не подведут. Они покойного папы друзья.
И верно она сказала. Чумаков и Синягин меня не подвели. Это я их подвел у следователя. По совокупности.
В тот же день вечером прибегает Аллочка домой, глаза блестят, с порога кричит:
— Я теперь не приемщица! Меня замдиректором ателье оформляют!
И ставит на стол российское полусладкое. Водки она не пила и, меня от нее отучала.
В пятницу я должен был ехать в Павлов-Посад за товаром, но снабженец сам прикатил на пикапе. Принял я мануфактуру, потом раздавили мы с ним пол-литра, и к вечеру я вернулся домой. Открываю дверь ключом — в доме тихо. Ни Славика, ни тещи. Вхожу в столовую — прямо передо мной малиновый затылок с редким черным волосом, напротив дверей Аллочка, и на плече у нее, на черной прозрачной кофточке, белая, мертвецки-белая рука с обручальным кольцом на среднем пальце, и комкает эта рука ее круглое плечо.
Аллочка увидела меня, вскрикнула. Затылок повернулся… Так это ж капитан! Тот самый завскладом, что рояль из ДКА увел. И опять он стал кирпичный, а потом шея посинела, а дальше я за этой радугой наблюдать не стал. Взял со стола шампанскую бутылку и шарахнул его по черепушке. Свалился без звука. Зато Аллочка закричала:
— Ты убил его? Валерик! Я же для дела, для дела…
И смотрит на меня с вопросом: буду я ее убивать или порадуюсь, что она такая деловитая?
Нет, не убил я капитана и Аллочку не тронул. А привлекли меня за телесные увечья, вызвавшие временную нетрудоспособность из-за сотрясения мозга. От следователя я узнал, что капитан стал после войны директором пошивочного ателье. Он-то и оформлял Аллочку своим заместителем.
Передач она мне не носит. Как отрезало.
НЕТ, ДОГАДКИ ВАШИ — ВСЕ МИМО, ТАКИХ, КОМУ НА ЖЕНЩИН ВЕЗЛО, НА ПАЛЬЦАХ МОЖНО ПЕРЕСЧИТАТЬ. ОДНАКО ОСТАЛЬНЫЕ ТОЖЕ НА ВОЛЕ ХОДЯТ. ТУТ ВЕРНЕЕ РУСЛАН ПОДСКАЗАЛ…
Я с Русланом еще раз повстречался. Следователь его вызвал для показаний, а он попросил свидания со мной. Перегородки в следственной тонкие, и я услышал конец разговора.
Следователь говорит:
— Биография у него приличная и прецедентов не было. Бывший фронтовик, можно сказать, интересный человек.
— Интересный человек, — Руслан говорит, — не тот, который интересный, а кому интересно.
— Это как понимать?
Руслан не слушает, вслух думает свое.
— Это, — говорит, — может, в прошлом веке или за границей обыватель обязательно кулачок, стяжатель. А у нас виды усложнились. Плывет такой Валерий по течению, прошлого не вспоминает, о будущем не мечтает, не до людей ему, да и не до себя…
Следователь недоволен.
— Вы мне ничего не объяснили. От обывателя до преступника целая пропасть. Этот заведующий, может, инвалидом останется…
Руслан смеется:
— Пропасть? А по-моему, канавка. Перешагнул и сам не заметил. Да и в чем преступление? Что бутылкой шарахнул? Преступление перед собой. А это давно и и неподсудно.
— Кто же в этом виноват?
— Другие обыватели. Я, например… Мне-то до него в общем дела не было.
Псих, а видите, как сообразил.
Вышел ко мне, подал два кило апельсинов в кульке, улыбается невесело.
— Вот мы и докатились, — говорит.
— Кто это мы?
— Мы с вами.
Очень мне понравилось, что он себя от меня не отделяет, хотя при чем же тут он? Чтобы перевести разговор, я его спросил:
— Помните, как мы по Минке катались? От Кутузовки до Вереи, а вы все молчали.
— Очень, — говорит, — жалею, что молчал. Слова иногда тоже значат.
Спросил, не надо ли чего домашним передать. Я только рукой махнул. Кому теперь интересен?
Жду суда. Сколько дадут, не знаю. Ночью стал плохо спать. В камере все затихнет, только сосед храпит, храпит. Потом перестанет, на бок повернется. А я не то сплю, не то не сплю. И все наш двор представляется. Голуби сизые, коричневые над крышами, ракита седые листья наизнанку выворачивает, бабка над Славиком поет:
От собаки ушел,
От медведя ушел,
От тебя-то, лиса,
И подавно уйду…
И вдруг как гаркнет:
— А лиса его — ам! И съела!
ЧТО У НИХ ХОРОШО…
Вот они и уехали с богом! Можно и отдохнуть. Можно и к Эрне. Она чмокнет меня в бульдожью щеку, я выну из кармана пол-литра «Столичной», на подзеркальник — маленький презент из цветочного магазина — горшочек с крокусами. Срезанные цветы Эрна — ни во что. Быстро вянут. Хотя, если поклонник, можно. Но я уже не поклонник.
А можно и не ходить. С этой самой «Столичной» можно и наедине с собой. Они расчувствовались, выдали полтора литра на прощанье и хохломскую пепельницу. Они ничего не поняли. Подумали — обычное явление. Старый человек — стенокардия, нервы… Обычное явление. Я тоже ничего не понял. Такого со мной еще не было.
С чего это началось? Лощеный парень в замшевых туфлях представил меня:
— Это наш гид.
Я люблю ошеломлять их московской скороговорочкой. Поклонился издали и сказал:
— Давайте, товарищи, давайте! Автобус ждет!
Что они подумали? Поджарый старик, рост без малого два метра, черная шляпа, черные перчатки, набалдашник на палке из слоновой кости. Шик, блеск… А может, подумали — чучело огородное? Впрочем, тогда я и не думал, что они там подумали. Погрузил в автобус. С богом!
Когда проезжали мимо небоскреба, я им сказал:
— Американцы строили.
Никакого впечатления. Заинтересовались королевским дворцом. Почему сугробы вокруг?
— Дворников не хватает?
Пожал плечами. Не отстают. Шеф учил обходить острые углы, а я ответил с подковыркой:
— У нас хотя и монархия, но образ жизни демократический. Каждый хозяин подметает перед своим домом, и за этим следит муниципалитет. Король не исключение. Только он в отпуску, в отъезде.
Заржали. Парень без шапки, комсомольского вида, шуба нараспашку, закричал:
— Оштрафовать короля!
А один, должно быть сильно поднаторевший турист, сказал:
— Отель-то, как видно, третьесортный…
— Это почему?
— Не вижу торговых точек на пути следования.
— Не беспокойтесь. Не хуже «Астории».
Конечно, он был прав. Отель на окраине, называется «Вифлеем», принадлежит сектантской общине. Шеф велел попытаться. Может, сойдет и «Вифлеем».
С ходу — склока с портье. Представитель Интуриста требовал, как положено для туристов второго класса, половину номеров с ваннами. Портье вежливо препирался — все занято. Я улизнул. Не хотел ввязываться. Подошел к туристам, они глазели по сторонам. Есть чего разглядывать! Занавески в горошек, стеганые матрасики на креслах, дурацкая картинка на стене. Строитель Калмыков, мужчина очень толстый и желчный, — это я сразу заметил, — придрался.
— Нарисована елка, а в ручье отражается пальма?
А что я — доктор? Может, писал эту картину полоумный монах, может, экзистенциалист? Меня это не касается.
Глазели. В холл притащились три монахини. Все у них одинаковое — и рост, и вес, и сырные лики. Отштампованы без брака.
— Ансамбль песни и пляски, — сказал Калмыков.
Монашки будто поняли. Повернулись и пошли гуськом, как герлс в мюзик-холле, по-солдатски размахивая руками.
Все-таки пришлось отвезти эту публику в другой отель. В «Нобель». Этот интуристский лощеный парень, что причитается по договору — вынь да положь.
Ужинали наспех, чемоданов наверх не втащили. Скорее, скорее смотреть столицу Норвегии! Женщины второпях подкрашивали губы прямо перед большим зеркалом в холле. На этот счет они простые. Да и на всякий счет простые. Там в России от нашего брата презентов не ждут: сама пол-литра на стол поставит. А если хватит тебя язва или еще что — каждый день в больницу бегать будет, зарплату ребром, да еще в долги по уши влезет. Этого у них отнять нельзя.
Я с ними не пошел. Мой рабочий день кончается в восемь. А хоть бы и не в восемь. Все известно: женщины прилипнут к витринам — «Какой богатый ассортимент!», «Только подумайте, керосиновые лампы в моде!», «Электроутюг и модельные туфли в одной цене!» Мужчины замучают вопросами о квартплате, о налогах, о жалованье. Все известно.
Я зашел в бар после ужина. Принял. Вернулся в холл и смотрел на их чемоданы, сваленные в углу. Небогато — дерматин, парусина, кожзаменители. Внутри наверняка оклеены обоями. Самыми дешевыми. Голубенькими с розовыми цветочками. Помнится, продавали такие чемоданы на Зацепском рынке. И на Тишинском тоже. Долго смотрел. И что-то качнулся, поехал на сторону этот чертов холл и доска с ключами от номеров и ясно так перед глазами: субботний вечер в раздевалке бани в Кадашах, у пивной стойки распаренные клубничные лица, распахнутые шубы с каракулевыми воротниками, под мышками портфели, а то и узелки, а то и свертки в газете… И пузырчатая пена переливается через толстое зеленоватое стекло пивных кружек, и возвращение домой — крикливый уют коммуналки, свары хозяек, шипение примусов на кухне, чай с бубликами, чеканные баритоны дикторов из-за каждой двери…
Померещилось. Я отогнал. Еще раз зашел в бар. Вернулся, поговорил с портье. Он все хотел выпытать, кого еще ждет фирма. Что поделаешь — март. Не сезон. Горят отели.
Наконец они пришли. Запаренные. Дамы даже прихрамывают на своих шпильках. Я спросил:
— Ну как? Шумит ночной Марсель?
У них уже не ворочались языки. Только парень в распахнутой шубе — Агобян — покосился подозрительно, видно понял, и сказал:
— Вы, наверное, тоже устали? В аэропорту вид был пободрее.
Еще бы! Ви́ски никого не молодит.
Утром поехали в Фрогенор-парк. Ох и надоел же мне этот скульптурный ансамбль! Среди ночи разбуди — отбарабаню:
— Мы познакомимся с работами скульптора Вигеланна. Был такой в Норвегии. У вас его не знают. Нет его имени в Большой советской энциклопедии, не видно репродукций в магазинах художественных изданий, а норвежцы чтут его, как Ибсена или Нансена.
Это преамбула. А дальше со свистом:
— Скульптурный ансамбль посвящен истории жизни человека: ребенок играет с матерью, отец учит сына охотиться, юноша узнает девушку. Игры любви…
— А если потише? — сказал профессор Гетман, маленький такой, игрушечный старикашка. — Я хочу осмыслить…
— Пожалуйста, — сказал я и поморщился.
По-ихнему, по-русски, всякий гид — искусствовед. А может, меня фирма за знание языка держит?
— Почему, — спрашивает, — такие приземистые, коротконогие фигуры? Национальный тип совсем другой.
— Народный идеал красоты всегда вразрез национальному типу, — объяснил Калмыков, — для русского мужика Шамаханская царица — отдай все — мало!
Ну вот, слава богу, разобрались без меня. Пора и закругляться. Я еще сказал им, что высота пирамиды, заключающей ансамбль, равна семнадцати метрам, что скульптор работал над ней пятнадцать лет, и напомнил, что ленч у нас ровно в два, а надо успеть посмотреть «Фрам» и «Кон-Тики».
— А мы все-таки позволим себе обойти весь парк, — сказал профессор.
И все стадом повлеклись к пирамиде.
— На что она похожа? — спросила низкорослая девица в меховой кофте.
— На сырые мозги, — сказал Калмыков.
Здорово! Издали и правда кажется, что пирамида вся в завитках, прорезанных глубокими извилинами. Вблизи — чистая баня: голые старики, старухи, женщины, дети карабкаются наверх, расталкивают друг друга, как в очереди за шайкой. Искусство! Что касается меня, цена этому искусству двадцать пять крон в день и бесплатный обед.
Я не стал выдавать им последнее коленце насчет пирамиды и творческих замыслов Вигеланна. Отвернулся, Зимой в Фрогенор-парке пусто. Бредет вдалеке по талому снегу тощая англичанка с коротконогой собакой на поводке. Два американца снимают обелиск, присев на корточки. Тихо. Никто не торопится. Привычная скандинавская скука…
Обо мне и не вспомнили, пока я не потащил их к автобусу. И ладно. Я ведь тоже не вспоминаю. Заказано.
На «Фраме» я пошел им навстречу. Оживил комментарий. Рассказал про мать Нансена. Про то, как эта гордая аристократка ходила на лыжах в штанах, хотя жила в маленьком городке и вызывала осуждение пастора и лавочников. Не отреагировали. Я разозлился и пошел по справочнику:
— Длина по килю — тридцать один метр, по ватерлинии — тридцать четыре, ширина — одиннадцать метров, водоизмещение…
Опять — мимо. Бегают по кораблю, ничего не слушают, осматривают каждый барометр, каждый флаг, витрину с орденами. Этот многоопытный турист Ткаченко, который так хорошо разобрался, чего стоит «Вифлеем», уставился на фарфоровую доску с портретами участников экспедиции.
— Как важно, — говорит, — прикоснуться к подлинному! Я — врач-гинеколог, и что мне полярные исследователи? А ведь забирает!
Мне бы такую чувствительность! Я стоял и улыбался, они шныряли мимо, замирали перед резным костяным ножом в каюте Нансена, перед медными кастрюлями, старыми надтреснутыми лыжами…
«Кон-Тики» им не понравился. Особенно подвал, где морские глубины.
— Бутафория, — сказал Агобян. — Вроде рыбного магазина на улице Горького.
И профессор — в ту же дуду:
— Сравниваешь с «Фрамом» эти театральные эффекты и видишь, как один ученый работал на науку, а другой на публику.
Я рассказал, что Хейердал загреб большие миллионы на книгах и кинофильме и переехал в Италию. В Норвегии налог-то прогрессивный. С родиной он рассчитался — подарил музей. Осудили.
— Я-то думала — он романтик, — сказала девица в светлой юбке.
— Когда счет на миллионы, не все ли равно — больше денег, меньше денег…
Так преподавательница философии высказалась. А единственный, кто пришел в восторг от музея, инженер Козлов, совсем на высокой ноте:
— Разве можно рассчитаться с родиной деньгами?
Не хлебали вы горя, милые. Она-то с нами чем рассчитывается? Пинком в зад? Очень хотелось задать этот вопрос, но я молчал и улыбался.
Так оно и пошло день за днем. Музей викингов, лыжный трамплин, памятник советскому воину, кинофабрика, визит в посольство. Это для них. А для меня — выдумывать каждый день новое меню, спорить с шофером — не переработался бы, любезная улыбка аж скулы сводит. И трепотня, трепотня… А потом ночь. Волчья ночь в своей однокомнатной квартире. По длинной стене пять дверей: чулан с газовой плиткой, чулан с помойным ведром, чулан с раковиной, чулан с унитазом да дверь на лестничную клетку — беги куда глаза глядят!