Голубая Елань
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Разгоралось лето.
Сушило на склонах траву конотопку. В цигарку свивался ивовый лист. Короткие ночи не могли остудить дорожную пыль. Безросными вечерами стелилась по холмам смолистая горечь — дым невидимой трубы канифольного завода.
Стянька Грохова боронила вспаханный клин. С утра водила она лошадь в поводу. Ноги онемели, горячий пар из конских ноздрей обжигал затылок…
Из-за колка показался Корытов, директор канифольного завода. Он трусил верхом, запыленные ботинки его доставали до обожженной солнцем лебеды.
— Здравствуй, красавица, — крикнул он, придерживая лошадь.
Стянька, закрываясь рукой от солнца, недружелюбно ответила:
— Здравствуй.
— Что такая сердитая?
— Небось будешь сердитая! — Стянька звонко шлепнула рукой по голой ноге. — Кусают вон как, проклятые!
— Шла бы к нам на завод.
— А что, лучше у вас?
— Ясно. По крайней мере этой дряни нет. А главное — у нас работа веселая, артельная…
Разглядывая свою синюю линялую кофточку с рединой на груди, Стянька устало подумала: «Сманивает, поди, только… Их послушай».
— По сограм и у вас комара видимо-невидимо, — сказала она. — Прошлый год с девчатами по ягоды ходили, побрать не дали — выжили…
Лошадь Корытова нетерпеливо переступала задними ногами, порываясь вперед. Корытов натянул повод, хитро подмигнул:
— К нам скоро новый техрук приедет, Константин Гонцов. Слыхала?
Стянька не ответила, отвернулась, и Корытов, смеясь, поднялся на стременах.
— Приходи. Примем…
Объехав колок, он увидел Стянькиного отца Степана.
Степан Грохов пахал у Малинового оврага пары. Солнце стояло над головой. Лошади, горячие, мокрые, бились в постромках. Слепни прокусывали их потную кожу, наливались кровью и, как спелые ягоды, валились на землю.
Суглинок не поддавался плугу. У Степана горели руки, хрустела на зубах пыль. Уже время обеда, а как мало черной земли!
«Позвать Стяньку?.. Или подождать», — вяло соображал Степан, налегая на поручни.
— Ковыряешь?.. Трактор сюда надо, — сказал Корытов.
— А вы дайте! Дайте. Сулили ведь, — тотчас же откликнулся Степан. — Говорить легко! Вы вон там обстроились, на заводе у себя. Так ведь то государство помогает. А одним бы вам… Что бы ты сделал?
— Объединяйтесь, в колхоз идите. Государство и вам поможет.
Степан махнул рукой.
— Ничего не получится. Да у нас и земли-то: брось зипун, и прикрыл! В прочих местах, может, оно и хорошо, трактором-то. А у нас с ним, как на печи с телегой.
Лошади, радуясь остановке, тяжело дышали, хватали жадными губами желтые полынные ягодки.
— Но! — ухватился Степан широкой ладонью за поручни. — Сейчас кормить. Но-но, милые!
Корытов уехал. Степан видел, как покачивается узкая спина его — вверх-вниз, вверх-вниз. Лошадь споткнулась, голова ее точно оторвалась и покатилась между ног. «Баба! Ездить не умеет! Не в хозяйстве жил», — отметил Степан.
Но вот Корытов выпрямился и, покачивая локтями, скрылся за поворотом. Степан, выкинув плуг на межу, принялся отвязывать от гужей постромки. Гужи пахли дегтем, мягко льнули к рукам.
— «Ко-вы-ря-ешься…». Эх вы, легкостаи! — сердито бормотал Степан. — Вон Уйтик не ковыряется, зато на столе, как на ладони… Трактор! Язык только чесали. «Землю очистим!». Да и кому нужна такая земля? Помогли бы, а то только ручки в брючки…
Он привязал лошадей на короткий повод, крикнул Стяньку и в изнеможении опустился на землю, стараясь уложить ноющие от ходьбы ноги в короткую, изрезанную солнечными полосками тень телеги. В натертой до блеска шине кипело солнце — на нее больно было смотреть. Но Степан не думал о солнце. Он думал о своем, о том, что обрушилось на него две недели назад, когда он узнал, что полоску у Воронинской пади Фадей Уйтик отдал Василию Гонцову.
Фадей сам рассказывал обо всем Степану:
— Не помню, как оно и вышло-то… А? Хоть убей, не помню! Здорово меня угостил Василко. А графин-то я на мелкие черепки кокнул. Хи-хи! Вино хлещет, а я, знай, куражусь. Загнал пашню. Чего она мне? За трешню… восемь гривен за графин отдал, потому — вконец сломатый. А за вино, что пролито, Гонцов говорит — прощаю. Угощал потому как, говорит.
Все точно оборвалось в Степане:
— Как же ты, Фадя? Мне сулил. И-их ты-ы!
Сейчас он с горечью подумал о том, что все на свете складывается против него и что, пожалуй, Василий Аристархович Гонцов нарочно перехватил полосу, зная о желании Стяньки выйти за его сына Костю.
— Не пашет. Взял и не пашет. А?.. Эх, девка, дура-девка! — с горечью упрекал он дочь и не договаривал, боясь обнаружить в себе тайное попустительство ее мечтам. Он сам рассчитывал арендовать проданную полоску — уже соображая, сколько соберет с Фадиной земли зерна…
И вот все рухнуло. Пришлось под рожь готовить чертопар на неудобной суглинистой полосе, давно уже ходившей по рукам, как старая монета, которую и держать бесполезно и бросить жаль.
Подошла Стянька. Сиповатым от жары и долгого молчания голосом спросила:
— Обедать?
Степан оперся о колесо, и раскаленное железо обожгло его. Он отдернул руку, болезненно скривил губы. Стянька равнодушно жевала. Светлые пепельные ресницы ее вздрагивали. Она достала из-под телеги лагушку, припала губами к рожку. Теплая вода пахла сосной и тиной — ее брали за полверсты, в Спирином болоте. Когда Стянька поднялась, на ее розовых коленках остался сетчатый отпечаток трав да прильнувшие листочки.
Глядя под ноги, она тихо сказала:
— Корытов сейчас приезжал. Меня звал работать к себе.
— Нечего там делать! — грубо оборвал Степан.
Стянька с тоской подняла глаза:
— Он говорит: Костя Гонцов к ним приедет…
Степан грязными, потрескавшимися пальцами выкинул из чашки размытую кожицу какой-то личинки и неуверенным движением поставил чашку на жбан.
— Он… к им? Разве он по ихнему делу?
— Стало быть, тех… тех-ру-у-ком каким-то.
— Видать, начальником. Много их развелось нынче. — Отец отряхнул крошки с бороды, перекрестился и растянулся под телегой.
2
Солнце уходило за Спирино болото. Березовый сушняк вспыхнул пожаром. От леса через все поле легла тень, но жара не спадала. Если днем палило сверху, то теперь, казалось, вся земля источала тепло, настоенное на горькой полынке и цветочных запахах. Тело охватывала истома, не хотелось двигаться. Который уже день бился Степан над закаменевшей полосой, и каждый вечер закат играл багрянцем.
— К дождю… — говорил Степан. Но дождя все не было.
Стояла сушь, безветрие. А сегодня с болота потянул ветерок. На дне Малинового оврага залепетал ивняк, ероша свое белесое оперение. Освежающую струю особенно чутко ловили кони. Они приподнимали головы, осторожно поводя ушами, замирали в блаженстве и, тряхнув гривами, снова жадно хватали траву.
Не успело скрыться солнце, поднялись тучи комаров.
— Собери, Стянька, сучков. Дымокур сделаем, — сказал Степан, сращивая порванную постромку. — Гнилье собирай да кизяк. От них дыму больше.
Высокий и костистый, он казался худым, но в его тонких длинных руках таилась огромная сила. Вот и сейчас сращенная постромка, которую он натянул, чтоб проверить ее прочность, загудела, как струна. Лицо, обрамленное темно-русой, пропыленной бородой и «скобкой» засаленных волос, было хмуро и сосредоточенно.
Просмотрев упряжку, недовольный — все носится, все рвется — Степан поискал глазами Стяньку со смешанным чувством жалости и досады. Он любил дочь, но какой-то червячок точил его постоянно: «Сын был бы помощник, а девка помощница до невест только… В леспром вон убежать норовит. Э-эх!» — Степан горестно вздохнул. «Вот о колхозах теперь разговор. Дело-то, вроде бы, стоющее. Как говорится: один горюет — артель воюет… А почину нет. И как за него взяться? Сын бы и тут был советчиком…»
Между тем Стянька спустилась в овраг, густо поросший лабазником, лютиком и ромашкой.
Вряд ли могла она здесь найти гнилье и кизяк. Да и мысли ее были далеки от этого. Она шла, приподняв свое овальное лицо с гладко зачесанными на прямой пробор волосами, и, как слепая, путаясь в траве, безотчетно срывала и разминала в руке белые звезды ромашек…
Малиновый овраг! Сколько здесь бывало ягоды-малины! Целые заросли… Теперь малинник вытоптан, и редко где найдешь кустик, на котором зарделась бы эта сладкая ягода…
…Два года тому назад после Петрова дня Стяньке минуло шестнадцать лет.
В воскресный день к ней забежала Фрося, дочь Фадея Уйтика.
— Стянька, пойдешь за малиной? У Спирина болота красным-красно поспело. Пойдем!
— Сходи, — сказал Степан, видя, как смутилась дочь.
Стянька, наспех накинув платок, вместе с Фросей побежала догонять девчат. Раскрасневшиеся, нарядные, они с визгом и хохотом шли к лесу. Вера, дочь школьной сторожихи Анисьи, толстенькая, скуластенькая девушка, затянула песню:
Как вставала я ране-е-шень-ко-о,
Умывала-ся-я белеше-е-ень-ко-о…
Девчата подхватили. Фрося Уйтик выбегала вперед и, приподняв корзинку, как бубен, приплясывала:
Калинка-малинка моя,
В саду ягода-малинка моя.
Подвижное лицо ее мгновенно менялось: то сияло бесшабашной удалью, то горело решимостью, то застывало в страхе, когда она, приподняв руки, умоляла:
— Ой! Медведюшко-батюшко,
Да ты не тронь мою коровушку!
И полная ликования, внутреннего скрытого жара, заканчивала песню:
— Я коровушку доить буду,
Малых де-е-ту-ше-ек корми-ить буд-у-у!
Необычайное волнение охватило Стяньку. Она глядела на подругу. Говорили, что Фрося гуляет с Колькой Базановым, с первым на селе озорником и задирой, и будто бы родители Кольки ждут только, когда Фрося войдет в годы. На полянках все видели, как Колька увивался около Фроси, но та только смеялась:
— А ты, Коленька, сатиновую косоворотку бы завел. Страсть люблю сатиновые рубашки, — намекала она на известную скупость Базановых.
Колька отругивался. Но иногда, посмеявшись и побранившись, Колька и Фрося исчезали куда-то. Замечая это, Стянька томилась сладким предчувствием… Были и у нее «ухажеры». Но, поиграв и пошутив с ними, она приходила домой спокойная и работала целую неделю, с тихой радостью ожидая воскресенья. Да и можно ли было «позволить себе что-нибудь»? Не дай бог — отец узнает. Другое дело у Фроси — отец сам непутевый.
— У тебя, Фрося, если в отца удалась, детишек много будет, — озорно улыбаясь, сказала Вера.
— А я и не собираюсь замуж, — беспечно ответила Фрося, — мне девичья жизнь не надоела. Мы еще на полянках поиграем. Правда, Стянька? — и, подхватив подругу, она побежала. Скоро все со смехом и ауканьем ворвались в малиновые заросли.
— Ух! Девоньки, что же это такое? — вскрикнула Фрося и осторожно, как бы совершая что-то запретное, сорвала одну ягодку и, положив ее на ладонь, показала девчатам. — Спелая-то какая! — Она губами захватила ягоду и, жмурясь, всосала ее в рот. — Сладкая!
И скомандовала:
— Ну! Пошли!
Девчата принялись обрывать с кустов ягоды.
Обирали кусты обеими руками, — чтоб больше набрать, — ссыпая сочные ягоды в корзинку, поставленную на землю. Стянька чувствовала какое-то радостное беспокойство.
Ягоды манили и уводили все вперед и вперед. Стянька видела только крупные, зернистые, покрытые «ресничками» ярко-красные ягоды и все спрашивала себя: «Что это сегодня со мной? Сердце-то бьется как. Ягод-то сколько! Корзинку малу взяла. Говорила мама, побольше взять. Вот уж полная будет скоро. Спелые-то какие!..»
И опять какое-то беспокойство теснило грудь. Скоро корзина была наполнена до краев. Стянька, не зная, что делать, тихонько позвала:
— Ау! ау!
Никто не отозвался.
— Ау-у! — громче позвала Стянька, соображая, — когда это она успела так далеко уйти от подруг, — и поддаваясь необъяснимому чувству тревоги. Приложила ладошки трубочкой ко рту и, прислушиваясь к своему сильному голосу, протяжно закричала:
— Ау-у-уу!
— Ау-у! — раздался сзади приглушенный мужской голос.
— Ой! — крикнула Стянька, быстро оборачиваясь. Красной струйкой чиркнула по кругу рассыпанная малина.
Совсем рядом за кустом малины стоял смуглый парень. Глаза его смотрели с дерзким любопытством.
— Ты чего тут? — спросила Стянька и застенчиво прикрыла лицо концом платка.
— Ягоды ем! — ответил парень, откровенно любуясь ее смущением.
— Ну, а чего же ты так?
— Как?
— Подсматриваешь за мной? Парень улыбнулся.
— Подсматривал-то я уток, — сказал он, похлопав у бедра по коричневому блестящему ложу ружья. — Да вот тебя нашел, — парень решительно, прямо через малиновый куст, отряхивая с него ягоды, шагнул к Стяньке.
— Ну! Ты! — посторонилась она.
— Звала ведь…
— Не тебя…
— А почему бы и не меня?
— Больно ты мне нужен. Иди своей дорогой.
Стянька стояла, защищаясь корзиной.
— Ну!
— Не уйду.
— Кричать буду!
— Ого! — не то удивляясь, не то одобряя, произнес парень. — Смотри. Ягоды-то просыпала. Давай соберем.
— Собирай, коли надо…
Парень присел и стал собирать.
Кося карий глаз с желтизной в белке, спросил:
— Стянька?
— Ну…
— Степана Грохова?
— Угу. А ты почем знаешь?
— Не узнаешь разве? — спросил парень. — Костя. Костя Гонцов, — он бросил собранные с сором ягоды и выпрямился, всем своим видом как бы говоря: «На вот, смотри. Вот я какой».
— А-а! — Стянька вспыхнула. Сердясь на себя за это и еще больше краснея, сердито спросила: — Как тебя узнаешь?
В глазах Кости вспыхнул нехороший огонек.
— А что?
— Вот какой стал…
— Не удивительно, — выпячивая грудь, самодовольно произнес он. — Город. Культура… Понятно?
— Понятно, — прошептала Стянька, чувствуя, как сладкое чувство тревоги перерастает в чувство покорности…
— А ты тоже вон какая стала.
— Какая? — упавшим голосом спросила Стянька.
— Выросла. Красивая.
И потому, что именно это хотела услышать она, Стянька сердито бросила:
— Не заливай! Ухажер какой выискался! — и побежала, не оглядываясь.
Пришла домой Стянька довольная: ягод набрала много.
— Ну, вот и хорошо, — встретила ее мать. — Посушить надо малины. От простуды она очень пользительная, когда к сердцу приступает… Остались ягоды?
— Остались.
— Еще сходить надо.
— Схожу, — обрадовалась Стянька.
Костя прожил дома целый месяц. Днями он пропадал на озере или по лесным болотам с ружьем, а вечерами приходил «на бревна» к кооперативному магазину, где собиралась сельская молодежь. Продавец Петька Барсук приносил гармонь и до поздней ночи под ее переливы слышались песни, шутки, перестук каблуков по затвердевшей земле, закиданной подсолнечной шелухой.
Закончив домашние дела, Стянька спешила «на бревна». По-прежнему Колька Базанов ухаживал за Фросей. В сторонке, среди немногих любопытных, сидел Ваня Тимофеев, рассказывал вычитанное из книг. Приходил Костя, угощал ребят папиросами, развязно балагурил, заигрывал с девчатами. Иногда брал у Петьки гармонь и заводил громко и напевно:
Где-то в городе, на окра-а-и-не-е-е,
Я в рабочей семье роди-и-ила-а-сь.
Огонек папиросы освещал его прямой хрящеватый нос и черный чуб.
Стянька словно пьянела. Сладкие видения таила в себе темнота, несущая с озера влажные запахи дуропьяна. Таинственно мигали звезды.
Когда песня овладевала всеми, Костя вдруг обрывал ее и начинал скороговоркой:
Эх, куда ты, паренек, эх, куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты!
Его забавляло недоумение слушателей.
— Эх! Деревня… — отодвигал он гармонь, — как вы тут живете? Вот в городе — культура. Клуб. Там тебе музыка — пианино.
— Скоро и у нас клуб откроют, — сказал однажды на это Ваня Тимофеев.
— Когда рак свистнет…
Раздался смех. Но Ваня не смутился. Горячо заспорил:
— Вот увидишь. Построят клуб.
— Кто это построит?
— Советская власть. Мы сами.
— Кто это мы?
— Да кто? Мы, молодежь… народ.
Костя пренебрежительно скривился:
— Тебе избу свою сначала надо перестроить… Строитель!
Ваня не унимался.
— Перестроим и избу. Да не избу, а дома новые поставим.
Они спорили часто. Иногда слушая Костины рассказы о городе, Ваня гневно кидал:
— Врешь! Вот это заливаешь! Вот это брешешь.