— А ты откуда знаешь?
— Читал.
Костя на мгновение терялся.
— Читал… Читал. Гм… А я видал! На практике… Мне на мои глаза свидетелей не надо.
Ваня говорил с таким воодушевлением, что жадно слушавшая Стянька не могла не соглашаться с ним… но ей хотелось верить Косте, и потому она думала с досадой: «Книжник какой выискался!»
Костя начинал пересмешничать с девчатами. Он никому не отдавал предпочтения, уверенный в своей власти над девичьим сердцем. Подсаживался он и к Стяньке. Ее бросало в жар. Сердце замирало. Слова путались на языке. А он, словно не замечая этого, отходил к другой. Анисьина Вера ревниво следила за каждым его движением. Сама подсаживалась к нему. Он и этого, казалось, не замечал… Но с гулянок уходил почти всегда с Верой.
Стянька потеряла покой. На покосе грабли валились из рук. Отец кричал:
— Ну, ты! Чего рот раскрыла? Не видишь — туча? Замочит сено. Пошевеливайся!
Уехал Костя так же неожиданно, как приехал. Так бы и не узнал никто о горькой девичьей тоске, если б пасмурным сентябрьским утром кольцевик не занес к Гроховым письмо. Оно было адресовано «лично Степаниде Степановне Гроховой». Марку на конверте с изображением девушки, чем-то отдаленно напоминающей Стяньку, нес в клюве искусно выведенный голубок.
Стянька заперлась в горнице и, дрожа, как в лихорадке, долго разбирала письмо. Она шептала слова и не понимала ничего. Одна в ней билась мысль: «Вспомнил… Написал». И словно летнее солнце выглянуло из-за туч. День и в самом деле распогодился. Стянька весь день, напевая песни, хлопотала на огороде. Надо было управиться с картофелем.
Письмо не могло остаться незамеченным. О нем узнали отец и мать.
— Смотри, девка! — строго сказал Степан.
А мать вечером, придержав дочь за острые еще плечи, слезно прошептала:
— Блюди себя, доченька, но счастье не отпугивай. Гонцовы-то, они вон какие. Ох, дожить бы мне до светлого денечка!
Стянька доверчиво прижалась к материнской груди и, не в силах сдержать переполнившего ее чувства, заплакала. Она шепотом рассказала все, все… и про первую встречу с Костей в малиннике.
— Люб он мне. С первого взгляда люб.
— Суженого конем не объедешь.
Скоро все на селе заговорили о Стянькином «счастье». А Степана тревожила мысль: «Свинья не родит бобра — все в себя — поросенка… Так же и Василий Гонцов. Худое дело задумала Стянька, да как тут рассудишь? Дуры девки…».
Кольцевик зачастил во двор Гроховых. Стянька заневестилась. Все настойчивее стали разговоры о приданом. Стянька присматривала у подруг узоры на скатертях и вечерами засиживалась за рукоделием.
— Стянька жениха тряпками заманить хочет. Сорвется! — говорила бабам школьная сторожиха Анисья, когда нельзя стало скрывать отяжелевшую фигуру дочери. — Не на таковских нарвались. Моя Верка своему счастью не попустится!
И Вера, действительно, не попустилась. Стяньке нельзя было показаться на улице. А кольцевик каждый раз рядом с ее письмом нес пухлое письмо от Веры.
Неизвестно, что повлияло на Костю, но письма от него стали приходить реже. Наступила зима с метелями, с долгими одинокими ночами. Два дня в неделю заполняли Стяньке жизнь — это дни, когда приходил кольцевик. Но в сумке его, облепленной снегом, уже не было для Стяньки ничего… В эти дни тяжелого смятения и встретился как-то с ней Ваня Тимофеев.
— Смеялся Костя надо мной, когда я о клубе говорил, а вот по-моему вышло. Избач к нам едет. Изба-читальня будет работать. Библиотека, — Ваня с удовольствием потер румяные щеки. — Вот книжечек почитаем! Мне сейчас Дмитрий Никитич о Чапаеве дал. Вот герой!
Стяньку удивило Ванино радостное возбуждение. Но однажды, не зная куда деваться от тоски, она пошла на огонек избы-читальни. Здесь собралась почти вся молодежь, но непринужденного веселья, к какому тянулась Стянька, она не встретила. Кто играл в шашки, кто листал журналы. Ваня рылся в книгах и не заметил Стянькиного прихода. В углу шушукались девчата, забавляясь семечками, пока избач, Алеша Янов, не сказал им, что этого делать нельзя. Девчата шумно встали и вышли на улицу, где ждала их Петькина гармонь.
Чувствуя еще большее одиночество, Стянька скоро ушла домой.
Но не могло верить Стянькино сердце, что счастье потеряно. Не потухла искра надежды и тогда, когда в апрельское водополье Вера родила дочь (по заверению бабушки Анисьи, похожую на Костю Гонцова).
А вскоре эта надежда стала крепнуть потому, что Вера, засыпав Костю письмами, не получила от него ни одного письма.
…И вот снова Костя едет домой. Стянька увидит его. Он будет жить рядом.
«Вот тут, кажется, у этих кустов мы тогда встретились».
Стянька оглянулась кругом, сорвала цветок ромашки и торопливо начала обрывать лепестки:
— Любит — не любит, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет. Любит — не любит…
Она волновалась и торопилась, а когда на желтой пуговке осталось несколько белых перышек, она уже заранее увидела, что последнее из них она оборвет со словом «любит…».
— Ну, чего ты там? — нетерпеливо окликнул отец.
Стянька вздрогнула… быстро сунула твердую, круглую серединку цветка на тонком упругом стебле за ворот своей линялой кофточки и, улыбаясь, бросилась собирать гнилье и кизяк.
Вскоре вспыхнул костер, и в небо, вдруг ставшее темным и звездным, потянулся опаловый дымок.
— Ты што, в леспром-то… серьезно? — спросил Степан, медленно свертывая цигарку. Бумага не слушалась одеревенелых пальцев. Крупные крошки махорки падали в траву.
Стянька помедлила.
— Работают же люди…
— Работают, — с горькой усмешкой передразнил Степан, неловко придвигаясь к костру.
Ему, всю жизнь посвятившему земле, всякая иная работа казалась пустой и ненужной.
— Нет! — не находя удобного положения, сердито заключил он. — Нечего там тебе делать. Васьки Гонцова сыночку баклуши там бить ладно.
Стянька молчала. Знала, скажи она сейчас хоть слово, ей не удержаться от слез.
Молчал и Степан. Тонко, надоедливо звенели комары. Лошади перестали есть, подошли к костру, подставляя дымной волне плоские зады. Быстро темнело. На севере, за черной стеной бора, играли сполохи, будто кто-то чиркал спичками…
Отец с дочерью, задумавшись, не заметили, как к костру подошел человек. По его ускоренному дыханию можно было догадаться, что шел он издалека и быстро.
— Здравствуй, дядя Степан! И ты, Стянька, — сказал он.
— А, Ваня! Здорово, — ответил Степан, убирая ноги и тем самым приглашая парня к костру. Ваня охотно сел, передвинув на живот висящую через плечо кожаную сумку. Розовый отблеск костра озарил пышный клок русых волос, прямой крупноватый нос, темные задумчивые глаза под густыми сомкнутыми над переносьем бровями и по-детски припухшие губы.
Это был Ваня Тимофеев: спорщик, книголюб, мечтатель, «лучший песельник» на селе. За последнее время он сильно возмужал. Исчезла девичья округленность щек. Все черты лица стали крупнее, можно было заметить некоторую несоразмерность их. «Да он некрасив», — подумаешь о таком человеке с первого взгляда, но когда приглядишься, то уже определенно скажешь: «Ладный парень!» Именно из этой несоразмерности складывается та неуловимая мужская красота, без которой мужчина — уже не мужчина, а херувим.
— Откуда так припоздал? — спросил Степан.
— Из Таловки.
— Чего туда ходил?
— В библиотеку.
— Куда? — переспросил Степан.
— В библиотеку. За книгами.
— А-а? Наро́ком?
— Ну да.
Степан перестал прикуривать от обуглившегося прутика и внимательно оглядел Ваню с головы до ног.
— А лошадь что, жалеешь?
— Нет. Антипе на супряг дал.
Красный уголек на конце прутика истлел. Степан шумно сосал папиросу.
— В своей библиотеке я все книги прочитал, — не замечая осуждающего взгляда Степана, сообщил Ваня, — а тут вон сколько набрал. — Он приподнял сумку и бережно опустил ее на колени. Степан молча дымил папиросой и будто дремал.
— Теперь на целый месяц хватит, — продолжал Ваня, обращаясь к Стяньке. — Книга «Овод» есть. Мне ее Алеша достал. Ну, я ее там, в Таловке, да вот дорогой сегодня почти всю и прочитал. Ох, и интересная!
Ваня с увлечением стал рассказывать.
Стянька смотрела в его одухотворенное лицо и удивлялась. Как не похоже было то, о чем он рассказывал, на ее жизнь, на ее переживания и чувства. Но почему-то рассказ волновал ее. Стянька, как талисман, как залог своего счастья, придерживала сквозь ситцевую кофточку твердую пуговку ощипанного цветка.
— А про любовь там есть? — неожиданно спросила она.
— Есть, — опуская глаза, тихо ответил Ваня.
Степан бросил потухший окурок в костер, покосился на дочь.
— Любит сочень скалку, собака — палку. Эх, ты-ы! — И с неожиданным интересом обратился к Ване:
— Ну, и как? Добился он своего? А?
— Не дочитал.
Наступило неловкое молчание.
— Трудно, — сказал Степан и через минуту повторил: — шибко трудно. Я так думаю: сказнят его, как вот у нас Разина или Пугачева сказнили. Непременно сказнят. А ты — про любовь… По-твоему, что же, из баловства он на такое дело пошел? А-а?
Все замолкли. За лесом кровавым шаром поднималась луна. Далекие сполохи бледнели.
— Вот я все думаю, — заговорил Степан, — против царя да против неволи испокон веков народ руку поднимал. И у нас и в прочих землях. Сколь народа погибло. Да ведь мало им того, буржуям подлым, — между собой грызню учинят, а кто в ответе? — народ. Насмотрелся я в германскую. И прямо скажу, хоть я и малограмотный: нет нашей власти справедливее. У нас в роте солдатик был такой невидный, по фамилии Иванов, а промежду прочим с Лениным, как я с тобой вот, беседу имел. Ну, сперва хоронился, а после-то мы узнали: большевик. Одного унтеришка — подлец был — так шибанул, что тот и с копылков долой. Про Ленина он, унтер-то, собачить начал всякую клевету… Так вот, к чему я это говорю? — Степан пытливо посмотрел на Ваню, — а вот к чему: партия всему голова, ежели с народом она. Вот теперь говорят: колхоз. Мудреное дело. Об этом у тебя книжонки никакой нет?
— Нет, — смущенно сознался Ваня.
— Да-а! Закавыка, — после некоторого раздумья произнес Степан. — Ты пошел? — видя, как ловко поднялся Ваня на ноги, спросил он.
— Ну иди, — будто ожидая еще чего-то, с сожалением сказал Степан. И ему вдруг захотелось остаться одному со своими мыслями.
— Шла бы ты, Стянька, с ним. Хлеба у нас мало. А мне полосу допахать охота. Утром хлеба мне принесешь да скажешь матери, чтоб баню истопила.
Стянька не заставила отца повторять — быстро вскочила с места.
В двух шагах от костра было настолько темно, что дорогу приходилось нащупывать ногами. По межам трава путала шаг. Ваня и Стянька задевали друг друга, волнуясь от близости и еще более сбиваясь с шага. Маленькие березовые колки, такие светлые и веселые днем, теперь стояли темными кущами, куда и ступить было страшно. Корявые межевые березы подступали к самой дороге и хлестали лицо пахучими листьями. Внизу в траве наперегонки пилили кузнечики. Тут и там искорками вспыхивали светлячки.
Ваня и Стянька шли молча. Ване казалось, что на весь лес раздается стук его сердца.
— Стеша! — позвал он.
— А?
— Знаешь, я ведь не только за книжками в Таловку ходил… Там вербовщик приехал…
— Кто?! — робко спросила Стянька.
— Вербовщик. Ну, человек такой. От организации. Вербует на строительство. Записывает, значит.
— Ну? Пишутся?
— Кто хочет, пишется.
— А потом?
— Потом едут. Он на Тракторстрой пишет.
— Чего там делать?
— Завод строить тракторный. Ты что запыхалась? Быстро я иду?
— Нет. Ничего.
— Ну вот. Хотел я… — замедляя шаг, продолжал Ваня и вдруг остановился. — Смотри, смотри, Стеша, сколько светляков! Книжку читать можно. — Ваня потянулся за светляками и вдруг с хрустом, ломая сухие ветки, повалился.
— Ой! Что ты? — с тревогой, хватая его за руку, крикнула Стянька.
— Оступился. Валежина какая-то, — чувствуя в темноте, как жаром охватило его лицо, ответил Ваня. — Ты — осторожнее… — не спеша освободиться от Стянькиных рук, добавил он. Несколько мгновении они стояли, прижавшись друг к другу, смешивая дыхание.
— Ну и что? — наконец спросила Стянька, разжимая руки.
— Не записался, — Ваня легонько вздохнул, — мать жалко бросать, а с семьей туда не берут. Квартир нет. В землянках живут.
— А я у тятеньки в леспром прошусь. Не отпускает.
Ваня ничего не ответил. Несколько минут шли молча, отгоняя комаров березовыми ветками. Луна поднялась над лесом. Легли тени. На западе собиралась туча, заволакивая небо, гася звезды. Ее края, озаряемые сполохами, клубились.
Начался бор. До дому было совсем близко. Луна то скрывалась, то ярко светила. Под ее неровным светом то темнели, то золотом отливали сосновые стволы. С каждым шагом по-новому открывались давно знакомые места. Серебром искрился на гривках мох-лишайник. Неожиданно стеной вставала земля, поднятая корнями вывороченного дерева, и страшно было заглянуть в разверзшуюся под ней темноту. Каждый куст готов был выбросить птицу или зверя.
— Да вот и места свои оставлять жалко, — произнес Ваня.
— Говорят, нынче и здесь подсочка будет, — сказала Стянька и, как бы невзначай, добавила: — Костя Гонцов к ним едет.
— Все источат, как черви.
Ваня вдруг почувствовал усталость во всем теле. Очарование ночи исчезло. Говорить не хотелось. Остаток пути через бор прошли молча. А когда на холме открылось село Застойное, месяц плыл уже высоко, туча скатилась на север, и все кругом сияло, охваченное покоем. Тянуло озерной влагой. Комары исчезли. Только один, какой-то шальной, надоедливо звенел в самое ухо.
— Вот ты и дома, — заходя в тень гроховского палисадника, сказал Ваня, — а мне еще шагать да шагать. До свиданья! — И он пошел, не оглядываясь.
— До свиданья, — тихо ответила Стянька и, прислонившись к тыну, прижала руки к груди. Она шарила под кофтой, стараясь найти цветок, но его уже не было. Вздохнув, она неслышно юркнула в калитку.
3
Село Застойное стояло в бору, на холме, отражаясь в светлых водах озера Кочердыш. На памяти стариков проложили за бором железную дорогу. В сорока пяти верстах от села построили полустанок Таловку. В старину это были дикие места. По сограм да пересохшим болотам, поросшим мхами-перинами, по еланям да буйным зарослям — где и боком не пролезть — бродили лоси. А кое-где на песочных гривках в кумачовой россыпи земляники да малиннике можно было встретить бурого лакомку — мишку. Ветер бродил в вершинах сосен, скрипели стволы, со стуком падали на землю шишки. Металась по веткам белка-непоседа. Стонал дикий голубь…
О том, как основалось в этих местах первое селение, много рассказывает Трофим Семенович Базанов (по-уличному Быза), а слышал он это от деда.
Шел будто бы этими местами Ермак и послал от реки Тобола гонца с челобитной ко грозному царю всей Руси Ивану Четвертому. Царь пожаловал того гонца застольным местом около себя и выслал с ним Ермаку немалый подарок. Жадность ли обуяла, позвала ли вольная волюшка, молодая ли кровь хмелем ударила в голову, — только вместе с царским подарком прихватил ермаковский ватажник румяную да чернобровую девку, облюбовал тихий бугорок в лесной котловине и свил гнездо. Изменил своему атаману гонец.
Там, где раскинулся сейчас огород Степана Грохова, выросла первая изба застоинского основателя. Пошел род от гонца крепкий да ловкий — с лисьей ухмылкой и волчьим зубом. От него — и Василий Аристархович Гонцов, которого в народе прозвали «волком». А Застойным стали звать это селеньице, когда было в нем уже дворов тридцать и перемешалась уже кровь основателей его с кровью каторжных поселян Гроховых, крепостного Базанова (деда Бызы), бежавшего от плетей, и с иной буйной кровью людей, пришедших неведомо откуда.
Давно-давно «явилась» у болотца икона угодника Николая. На этом месте поставили часовню, шатровую, с одним куполом. А затем, через много лет, стараньями Аристарха Селиверстовича Гонцова, прозванного за исполинский рост Семиверстовичем, взметнулась колокольней при въезде маленькая, уютная церквушка с престолом Николая Явленного. Это было канительное дело. Против строительства церкви на месте «явления» иконы выступил кулак соседнего хутора Пни Григорий Важенин. У него были свои расчеты. Имея четырех сынов, он непременно хотел сделать Пни селом. Для этого он съездил в Оренбург, в епархиальное управление, привез распоряжение основать церковь в Пнях. Но не таков был Семиверстович, чтобы сдаться. Три раза с риском для жизни похищал он икону, которую торжественно уносили в Пни, и она неизменно «являлась» на избранном ею месте у болотца. Это и решило спор. В день, когда впервые ударили колокола церквушки, Аристарх Селиверстович с женой и сыном Василием отслужил благодарственный молебен, осенил себя крестным знамением и сказал: