Тетя Поля вынесла платье.
Умытая, в чистом платье, с гладко зачесанными волосами, вся обновленная, Стянька вошла в барак и села у двери на свободный топчан.
Она увидела — все были одеты по-рабочему, и ей стало неловко.
Мастер Онисим что-то объяснял Косте, который торопливо курил. Лицо его выражало недовольство. Стянька узнавала его и не узнавала.
«Сердится», — с сочувствием подумала Стянька, и что-то неприязненное шевельнулось в ней по отношению к добродушному Онисиму…
— Хорошо, хорошо! Я поговорю с товарищем Корытовым. Выясню! — И Костя, погасив папиросу об угол стола, отвернулся от Онисима.
— Все собрались?
— Все, все! — раздались голоса.
Девчата перестали шептаться. Костя встал.
— Товарищи рабочие лесохимического терпентинного производства! Мой регламент ограничен, и я буду говорить немного. Чтоб только познакомить вас с обстановкой…
Минут двадцать он излагал книжную премудрость учебников. Слова его действовали, как заклинания. Девчата жадно слушали. Тетя Поля смотрела Косте в рот. Никто ничего не понимал. А Стянька и не пыталась понять. Ей казалось: вместе с Костей вошел в барак сладкий запах ягоды-малины. Она вздрогнула и опустила глаза, когда кончилось собрание и Костя размашисто, стуча сапогами, пошел на нее, — к выходу.
«Узнает?!»
Его глаза остановились на ее лице. В них блеснуло изумление… смущение. На щеках выступил кирпичный румянец.
— Ты?!
Стянька подняла счастливые глаза. Ее пепельные ресницы дрогнули.
— Ты тоже здесь, товарищ Грохова! — закончил Костя, овладевая собой, и сбежал с крыльца.
— Знакомый, что ли? — обступили девчата.
— Знакомый. Наш, застоинский, — машинально ответила Стянька, твердя про себя: «Все же узнал! Узнал!..».
12
Колька Базанов сказал правду: Ваня Тимофеев решил уехать на Тракторстрой. Решение это созрело постепенно.
Юноша давно мечтал о геройских подвигах, о служении народу… ему хотелось уехать из Застойного, научиться чему-нибудь и, вернувшись в родное село, стать «борцом за новую жизнь».
И не только мечты звали Ваню вдаль: личные дела его сложились таким образом, что оставаться в Застойном стало невмоготу.
Стянька на его любовь не отвечала.
С лучшим своим другом Ваня поссорился.
…Как-то, возвращаясь с купанья, повстречал он Мишу Фролова с косой на плече.
— Косить? — удивился Ваня: он знал, что у Фроловых сдохла последняя корова.
— Гонцову, — ответил Миша. Лицо его с большими глазами и острым носам загорелось нездоровым румянцем. — Я не хотел, да мать у них хлеба брала… Ну… отработать надо.
— Тебе нельзя косить! — вырвалось у Вани, но он тут же пожалел, что сказал это, видя обиженное лицо друга. Миша, простудившись на лесозаготовках, пролежал всю зиму и теперь стыдился своей слабости.
— К Василию Костя скоро приедет, вот и пусть на здоровье косит! — убеждал Ваня друга. — А ты не ходи!.. Подумай — Волкушку помогать!..
И мало-помалу друзья пришли к мысли, что с Гонцовым не плохо было бы «сыграть шутку».
В ту же ночь они пробирались «задами» во двор Гонцовых, чтобы смазать воротные столбы медвежьим салом…
Оказавшись в огороде, Миша соблазнился огурцами, Ваня же, вспомнив, как батрачка Катерина ухаживала за ними, вспылил:
— А! Ты воровать?! Огурчиков захотел… сладеньких? — твердил он, оттаскивая Мишу от гряды. Ваня чувствовал возмущение, обиду и знал, что все теперь испорчено и дружба разрушена. — Уходи!.. Один я… не друг ты мне… Уходи!
Вскоре после ссоры Ваня и решил уехать.
Последний день он провел в хлопотах. Побывал у Степана Грохова. Окончательно договорился, в какие сроки тот выплатит матери остальные деньги за мерина.
— Ты, Ваня, не сомневайся, — сказал Степан. — Раз договорились — баста. Как только Стянька получит деньги, сразу уплачу. И сено вывезу. Да и так, в чем нужда будет, — помогу… Дровишки там… Так не оставлю.
Он говорил искренне, и Ваня верил ему. Все было решено, но юноша не уходил. Топтался на месте, украдкой поглядывая на большую рамку, где были собраны порыжевшие фотографии, стараясь найти знакомый овал лица, волосы с прямым пробором. Были тут солдатские фотографии Степана, усатого, с крутым подбородком, с колючими черными точечками глаз, подставленными фотографом. Была карточка с молодоженов: Пелагея толстая, вся в оборках и кружевах, а Степан в пиджаке и широких штанах навыпуск, угловатый, будто заклепанный в железо; были какие-то старухи в шалях, лысые и бородатые старики, — а Стяньки не было.
Сердце Вани тоскливо сжалось. Он вздохнул: «И почему так жизнь устроена? Эх, Стянька! Неужели из-за Кости в леспром ушла? А он и мизинчика твоего не стоит. А я? На руках бы тебя носил… Ну, да ладно. Коли так, значит так!».
Побывал Ваня у Антипы. Перед тем, как проститься, Антипа снял шапку и сел.
— Садись и ты, — строго сказал он Ване. Ваня примостился на припечек. Семья Антипы сидела вокруг стола и усердно стучала ложками в большой котелок.
— Худо ли, добро ли задумал — не знаю. Молодым оно, конечно, это любопытно. Я вот тоже пошатался по свету. Насмотрелся…
Антипа замолчал, словно стараясь припомнить пережитое. Тень пробежала по лицу, — видимо, ничего веселого не припомнилось. Антипа махнул рукой и надел шапку:
— Всяко было…
Проводив Ваню за ворота, руки не подал и расстался так, как будто расходились до вечера.
— К Михалку зайди, к племяшу, — уже издали крикнул Антипа. — Он седни дома. У Васьки всю неделю косил.
Миша Фролов попрощался сухо, отчужденно.
— Едешь, значит?
— Еду.
— А мать остается?
— Остается.
Миша повел плечами. Помолчали.
— Завербовался?
— Нет. Так.
— Что же — на свои деньги, стало быть? Дорого. Ну, да ты теперь человек богатый.
Ваня не ответил. Снова обоих сковало неловкое молчание.
— Ну, до свидания, — Ваня протянул руку.
— До свидания, — Мишина рука была холодна и влажна. И, порываясь что-то еще сказать, желая в чем-то оправдаться, сердясь и на себя и на Мишу, Ваня повернулся и зашагал прочь.
— А ведь я приеду еще! — хотел крикнуть он, но Миши уже не было.
Неожиданно, совсем по-иному получилось с Колькой Базановым. Он шел с парнями, о чем-то громко разговаривал. Издали увидел Ваню и бросился к нему.
— Тимофеев!
Ваня остановился.
— Ваня, — подходя начал Колька и, увлекая его в сторону, пониженным голосом продолжал: — Ваня, ты мне письмо напиши. Ладно? Обо всем. Как там и что. Понятно? Я тоже, может, махну. А? Напишешь? — он слегка оттолкнул Ваню и весь просиял, как начищенный пятак. — Костю видел? Задается. Жила. А мы вот без него сложились и… по маленькой…
Ваня только теперь заметил, что Колька пьян. И — странно — не питая привязанности к Базанову, не любя пьяных, Ваня в эту минуту чувствовал какое-то расположение к нему. Колька это заметил. Он схватил Ванины руки и, сильно встряхивая их, произнес:
— Черт с ним. Мы тоже не мочалом торгуем! Верно, Ваня? Дак ты напиши… Ладно?
— Напишу, — ответил Ваня, впервые отчетливо представляя, как далеко он будет от всего того, что окружает его теперь. От этой вот затравевшей улицы, от этих палисадников, от Кольки Базанова, Антипы, матери, Стяньки…
— Ну вот, — удовлетворенно выдохнул Колька, — вот это удружил. Счастливенько доехать!
Притянув Ваню к себе, он обнял его неловко. Со стороны можно было подумать, что они схватились бороться.
Вечером Ване захотелось остаться одному. Он спустился к озеру и пошел берегом медленно, предаваясь раздумью. Спроси, его — о чем он думал в эти минуты, он не ответил бы. Это было тихое проникновение в тот мир, что окружал его с детства. Солнце закатилось. Озеро стояло не шелохнувшись, как зеркало. По ровной его глади, как лыжники, быстро скользили на своих высоких ногах желтые паучки. В камышах, редко перепархивая и сонно цымкая, какие-то птички укладывались спать.
13
— Товарищи, помните: вам придется работать в сложной обстановке, — говорил на заключительном занятии курсантов-избачей представитель окружного комитета партии Кремлев. — Вы — не просто культура на селе. Вы — проводники политики партии и правительства. Шестнадцатая партийная конференция утвердила первый пятилетний план. Он превратит нашу страну в индустриальную державу. А это значит, что и наше сельское хозяйство мы сможем и мы должны будем перевести на социалистические рельсы.
Кремлев рассказал о том, как неузнаваема будет деревня через 3—4 года. «Стопудовый урожай будет не редкость, не божья милость, а заслуженная и верная награда за ударный труд!».
— Но это не придет само, — закончил Кремлев. — За это надо драться. Применение новых мер, принятых XV съездом, — мер, ограничивающих развитие капитализма в деревне и ведущих крестьянское хозяйство к социализму, обостряет классовую борьбу. Ваша работа — с народом. Опирайтесь на народ. Помогайте сельсоветам в их работе…
Алеша Янов сидел в первом ряду и глядел на Кремлева горящими глазами. Совсем в ином свете вставала теперь перед ним его работа. Он словно заглянул далеко вперед, у него дух захватывало. Так бывает: идет, идет человек в гору и ничего нового не замечает, но вот поднялся, оглянулся, далеко увидел окрест и точно крылья выросли за плечами. Так бы и полетел…
Плескание крыльев вывело Алешу из задумчивости. Это дружно аплодировали курсанты. Кремлев шел по рядам.
— Ну, желаю удачи, товарищи! До свидания.
— До свидания, — раздались голоса.
Кремлев подошел к Алеше. Похлопал по плечу.
— Слышал, твой Совет самый дельный. Держи связь с партийным руководством.
— У нас во все Советы — телефон, — от стола бросил секретарь райкома Храмцов. — Надежная связь.
— Вот, вот, — улыбнулся Кремлев. — Это хорошо. А главное, еще говорю, не отрывайтесь от масс! Ну, до свидания.
— До свидания, товарищ Кремлев.
— Желаю удачи.
— Спасибо, товарищ Кремлев.
С чувством необычайного подъема вышел Алеша из клуба.
Над Таловкой стоял один из тех дней, какими богата в этих местах вторая половина июля. Только что прошел небольшой дождь, не первый с утра, тихий, безгрозовой. «Сеногной» — говорят про такой дождь. От земли шел теплый, как в бане, пар. Даже в узких улицах видно было, как колеблется воздух. В окнах домов метались веселые зайчики — отраженный блеск лужиц.
«Кружок художественной самодеятельности организовать надо. Непременно. Пошлют новую учительницу. Ее в оборот. Ваня поет хорошо. Фрося танцует. Втяну молодежь, а там…».
— Товарищ Янов! Товарищ Янов!
Алеша оглянулся.
Его догонял Степан Грохов.
— Получил ведь я за Гнедка-то, — без всякого предисловия сообщил он издали. Подойдя ближе, весело мотнул бородой: — Доброго здоровья, Алексей Федорович.
— Здравствуйте, — начал Алеша и осекся, неожиданно обнаружив, что он не знает отчества Степана Грохова. «Как же это я? Живу сколько в Застойном. Вот тебе и связь с народом».
Не замечая Алешиного смущения, Степан рассказывал о своих мытарствах.
— Начальников этих! От одного стола к другому гоняют. Ах ты, думаю, мать честная! Вот так комиссия… Но все же добился. А ты как? Долго еще здесь продержат?
— Нет. Закончили. Домой вот надо.
— Ну вот. Со мной и поедешь, — как будто это составляло часть его сегодняшней радости, воскликнул Степан.
Через два часа Алеша Янов со Степаном Гроховым выезжали из Таловки. На переезде задержались: шел пассажирский. В окнах вагонов мелькали лица.
— Все народ едет куда-то. Не сидится на месте, — осуждающе сказал Степан. — Все хорошей жизни ищут.
— А ты разве не ищешь?
— Ищу… Да не всем она дается.
— А кому дается?
— Кому фарт. Вон как этим. Видишь, как наяривают! — кивнул Степан.
В конце состава болтались две теплушки. В одной из них отчаянно пиликала гармоника, летели песни. Алеша успел разобрать косую, через всю теплушку, надпись, сделанную мелом: «Тракторстрой».
— Ну, эти сами себе хорошую жизнь делать поехали, — сказал он.
— Горластые, — согласился Степан, направляя лошадь через рельсы, которые еще вздрагивали и гудели.
Началась проселочная дорога.
С чем сравнить тебя, длинная, узкая, извилистая, как ручей, родная зауральская дорога? Ты меняешься каждый шаг. Вот по одну сторону к самой телеге, так, что ногами задеваешь упругий золотистый стебель, стеной придвинулась рожь, а по другую — причудливым узором, огибая кудрявые, белоствольные колки, докуда хватит глаз, раскинулись яровые… Но вдруг пошла ты в сторону, в сторону и нырнула в серые сумерки бора. Колеса стучат по корням. На стелющейся зелени папоротников мелькают косые полосы света. Вот и они пропали. Вверху сомкнулся хвойный шатер. И кажется, нет ни конца ни края лесному царству. Только нет. Вон блеснула синева. Озеро… С разгона влетаешь ты в голубое кипение. Да это незабудки! Волны их плещутся о колеса. А это что? Полоска овса? Забытая, заброшенная. Сам хозяин, наверное, ее потерял. Недаром обступившие ее молодые осинки горестно лепечут. Не успеешь прислушаться к их лепету, а ты пошла уже под уклон. Раскрылся зеленый простор. Тут и там поднимаются белые березы. Потянуло свежей прохладой воды. Как хороша ты, родная, — в пору веселая, а не в пору тоскливая, — исхоженная да изъезженная дороженька…
Так думал Алеша Янов и во все глаза смотрел кругом, словно видел все это впервые.
— Вот вы сказали давеча, — жизнь хорошая у того, кому фарт. Что значит фарт? — начал Алеша разговор, прерванный у переезда:
— Ну, счастье, что ли. У одного скотина ведется, у другого хлеб растет, а тот жену богатую взял. Бывает и так — клад найдет человек, или в торговле удача. Всякий бывает фарт. Фартит человеку, вот он и живет.
«Не верит ведь сам этому, а говорит», — подумал Алеша и спросил:
— А как думаете, деньги выдали за лошадь — фарт это или нет?
— Ну, какой же это фарт? Это по закону. Положено выдать, вот и выдали.
— А если по закону всю жизнь переделать так, чтобы по-хорошему жить?
Степан, не ответил. Тряхнул вожжами.
— Но, милая!
— Чего молчите? — снова спросил Алеша, когда лошадь умерила бег и телега пошла ровнее.
— Чего сказать? О колхозе ты речь заводишь, вижу. Хочешь знать — скажу. Ничего из этого не выйдет. Нет, ты постой, — видя, как вскинулся Алеша, сказал Степан. — Спросил, так слушай. Ты думаешь, я об этом не думал?.. Только с какого боку ни зайти, не получается это дело.
— Почему?
— А потому, — Степан потянулся и сбил кнутовищем сочную головку татарника. — Трава вот, смотри, и та — разная. Вот тут хлеб, а тут колючка. Хлебом ее не сделаешь…
— Зачем хлебом ее делать? Дурную траву — с поля вон.
— Человек не трава, — односложно ответил Степан и надолго замолчал.
Пошли застоинские места.
По широкому водоему, талые воды которого, сбегая в Малиновый овраг, питали Спирино болото и которое застоинцы называли Неточным, стояли высокие стога.
— Чье это сено? — спросил Алеша.
— Гонцова.
— У вас как?
— Накосил. — Глаза Степана потемнели. Видно было, что его мучат какие-то мысли.
— Вот вы все учить беретесь. Корытов вот тоже тут как-то проезжал, — под рожь я пахал. В колхоз, говорит, идите. Это легко сказать: идите. А как оно? И что оно? Никто толком не расскажет. Ты думаешь, они такие вот, как Гонцов или Важенины, свое уступят? Да доведись, и я… — Степан криво усмехнулся. — Пальцы-то у каждого к себе гнутся.
Степан задумался, собираясь с мыслями. Алеша ждал.
— Я так думаю. Артелью робить оно, конешно, выгоднее, но только людей в артель согнать — это полдела. Это поворот ж и з н и. А вот как поворот ч е л о в е к у произвести? Задача… Вот и выходит, каждый сам себе гнездо вей. Другого-то хода нет.
— А если все-таки есть?
— Где?
— А вот послушай.
Алеша торопливо порылся в картонной папке и поднял в руке тоненькую, похожую на тетрадь, книжечку. Расправив ее, он придвинулся ближе к Степану и проникновенно произнес:
— Есть выход. Еще Владимир Ильич Ленин его указал. Объединение крестьян. Да не просто складчина, а… Да вот постойте, я прочитаю. — Алеша раскрыл книжечку, быстро зашелестел страницами. — Вот. «Каждый, внимательно наблюдавший за жизнью деревни, в сравнении с жизнью города, знает, что мы корней капитализма не вырвали, — это он, Ленин, о кулаках здесь говорит, — и фундамент, основу, у внутреннего врага не подорвали. Последний держится на мелком хозяйстве, и чтобы подорвать его, есть одно средство — перевести хозяйство страны, в том числе и земледелие, на новую техническую базу, на техническую базу современного крупного производства».
Степан молчал.