Анисьина Вера оделась в свое лучшее голубое с белыми прошвами платье, но Костя прошел мимо, не остановился.
При встрече с мужиками он притрагивался двумя пальцами к широкому козырьку кепки.
— Мое почтение! — ронял он и шел дальше, легко ступая ногами, обутыми в розовые сандалии.
Он отказался от приглашения парней, его сверстников, «омыть ваканцию» и в первый же понедельник на отцовском Беркуте уехал в леспром на Еланский участок.
…Бор высокой и плотной стеной обступал Кочердыш. Только на севере лежала широкая светлая полоса. Здесь, заросшая осокой, мясистой рогозой и стрелолистом, уходила зеленая, как ковер, падь. По ней текли лесные талые воды, питая озеро. Кое-где падь пересыхала, и измельчавший по ее обочинам сосняк смыкала буйная заросль ивняка, боярышника и смородины. Местами бор раздвигался, и падь блестела зеркалом, отражая в себе мшистые столетние сосны, коряжистое кремье и березовые сухарки. Встречались здесь и зыбуны, манящие луговым цветением золотого лютика и кукушкиных слезок. По сторонам на седых мшистых гривах рос душистый багульник да огненной россыпью блестела брусника.
На одной из лесных еланей, прозванной Голубой, лежал Еланский участок леспрома.
Опустив поводья, дав волю притомленному Беркуту, еле заметной тропкой пробирался к участку Костя Гонцов.
Выйдя на небольшую полянку, Беркут заволновался. Поднял морду, раздувая влажные ноздри, жадно потянул воздух.
— Пить хочешь? — спросил Костя и огляделся. — Вон там, — натянул он повод, выгибая блестящую шею Беркута.
Конь, блеснув умным глазом, повернулся. Под копытами захлюпало. Костя опустил повод. Беркут выбил ногой меж мшистыми кочками ямку и сквозь зубы потянул воду, надувая бока.
— Ну, хватит, — Костя толкнул ногами в упругие бока. Беркут подпрыгнул и вынес на взлобок. Мягко забил копытами по хвойной подстилке.
В сосновой развилине трудился дятел. В красном колпачке, нарядный, с косичкой, как суворовский барабанщик, он без устали долбил рыжую шишку. Пустые, они толстым слоем устилали землю.
Такой же пустой, как эти сосновые шишки, показалась Косте его жизнь.
…Ему было четырнадцать лет, когда на масленице скоропостижно умерла мать. Злые языки говорили по-разному. Назойливо полз слушок, пущенный Важенятами.
Привез будто бы Василий Гонцов из Таловки гостей, а Федосье прихворнулось. Лежала она на печи и не встретила их.
— Ха! Ты не рада мужниной родне? — взревел Гонцов и, невзвидя света, рванул жену с печи за косы.
Глухо ударилось тело о пол. А когда вмиг протрезвевшие гости подняли хозяйку и перенесли в горницу, на крашеном желтом полу осталось рыжее пятно.
Говорили и так: объелась Федосья блинов.
Василий Гонцов, обнося на поминальном роскошном обеде всех вином, сокрушенно вздыхал.
— Вот как сушит человека работа. Ох-хо-хо! Минутки она у меня не просидела. Царство небесное…
Сын — угловатый, щуплый парнишка, забытый всеми, — исподлобья глядел на отца и молчал.
— Эх, ты-ы! Сирота, — увидев сына, начал было Василий, но Костя взглянул на отца так отчужденно, что тот умолк.
«Волчонок! Ха! Того гляди укусит. В гонцовскую породу», — думал он, не зная, радоваться ему или огорчаться.
Тогда-то и легла невидимая черта между ними.
Отец не женился.
Сначала в доме «управлялась» Улита Фролова, а после появилась работница Катерина.
Она была молода и красива. Все спорилось в ее руках, и Косте было приятно ее присутствие в доме.
Однажды отец уехал, и его не было дома дня три. Костя обшарил все куриные гнезда, сварил яйца в бане, которая стояла далеко от дома, на гумне, и, собрав сверстников, устроил гулянку.
Пачкая губы яичным желтком, Петька Барсук сказал:
— Гулянки с вином бывают.
У Кости блеснули глаза:
— С вином?!
— Я пробовал, — мечтательно сказал один из «гуляк», — сладко-о-о-е-е.
— Вино будет, — вдруг решительно заявил Костя, пошевеливая крыльями хрящеватого носа.
— Где возьмешь?
— У отца.
— Так он тебе и даст.
— Украду…
— Слабо́, — подзадорил Петька.
— А вот и не слабо́!
Через несколько минут Костя принес бутылку вина. Оно было противное, теплое, но пили все. Потом плясали, горланили песни и под конец подрались. Костю рвало.
Катерина едва притащила его домой.
— Што ты наделал? Отцу скажу. Разве можно?
— Нам, Гонцовым, все можно, — куражился Костя, повторяя когда-то сказанные отцом слова. — Гонцовы мы. Ха!
Наутро Катерина о вчерашнем молчала, и Костя решил, что она не посмеет рассказать отцу.
«Ей же хуже будет. Не доглядела хозяйское добро».
Но Катерина рассказала отцу все.
Василий выслушал работницу молча, только глаза его налились кровью да вздулась бычья шея.
— Бывает, — глухо сказал он. — Бывает. Ха! — и, грузно шагая, вышел из избы.
Костя удивился, обрадовался… но почувствовал себя еще более заброшенным и одиноким. Осенью он объявил отцу:
— Учиться поеду.
— Куда?
— В Таловку в ШКМ.
— Что оно такое?
— Школа крестьянской молодежи.
— Ха! Чему же ты там научишься?
Костя молчал.
«Выучусь. Покажу вам. Всем покажу, какой я. Я, может, умнее вас буду».
Гонцов сыну не препятствовал. «А что, — рассуждал он, — жизнь такая пошла. Теперь грамотному человеку и власть в руки. Кто его знает?..».
Он отвез сына в Таловку.
Самолюбивый и настойчивый, Костя учился хорошо. Кто-то посоветовал ему поступить в техникум, и Костя уехал в город. В школе его приняли в комсомол, но… в райкоме заинтересовались его социальным происхождением. Пришлось ехать домой доставать «нужные документы». Тогда-то и произошла его встреча со Стянькой в Малиновом овраге.
Все документы Цапуля «выправил честь по форме» — как он сам выразился — «комар носа не подточит».
Костя ликовал. Все само шло в его удачливые руки. Пьянила Веркина безрассудная привязанность, и как-то необычайно трогала безыскусная Стянькина любовь.
Вернувшись в город, он написал ей письмо. Стянька ответила. Так завязалась уже известная нам переписка. В кругу товарищей он делал вид, что ни в грош не ставит ее девическое чувство. Смеялся над письмами и не хотел замечать, что ждет их с нетерпением.
В городском саду его познакомили со взбалмошной ученицей педтехникума Сосниной Тоней. Когда однажды Костя спросил ее, почему она не вступила в комсомол, Тоня ответила:
— Люблю танцы. Вот почему, добродетельный комсомолец!
Они встречались целую зиму. У Сосниной в городе были видные знакомые. Она бывала в доме врача Леватова. Косте это льстило. И, хотя он не находил в себе того волнения, которое охватывало его при чтении Стянькиных писем, он все настойчивее крутился около Сосниной.
Костя перестал писать Стяньке. Его увлекала мысль: «Женюсь на городской. Будет видная родня. Вот Гонцовы куда поднимутся».
Костя торопил события, а Тоня все чего-то ждала.
Так подошла весна.
В городе запахло черемухой. Беседки в саду Леватовых были будто известкой обрызганы.
Здесь, разгоряченная поцелуями и рюмкой портвейна, Тоня, повинуясь внезапному побуждению, неожиданно обняла Костю за тугую шею…
Костя очень удивился, поняв, что все разговоры вокруг Сосниной — пустая болтовня. Утомленный, он сладко потянулся и, сбивая веточкой прильнувшие к брюкам лепестки черемухи, произнес:
— Ну вот. Теперь ты от меня никуда не уйдешь!
Девушка отсутствующими глазами посмотрела в самодовольное его лицо, хотела что-то сказать, да так и, не сказав ни слова, ушла из сада.
Она упорно стала избегать встреч. А вскоре и совсем исчезла из города.
Самолюбие Кости было уязвлено донельзя…
Здесь, в лесу, острее, чем когда-либо, переживал Костя свою обиду.
«Ну, нет, — думал он, — я тебя еще найду! Я еще свое возьму! Не затем я учился, чтобы от своего отказаться. Я жить хочу. Вот как этот лес. Как вот эта береза. Смяла под себя другие — они хилые, согнулись в дугу, а она вон куда махнула и шапки не ломает, я…»
Вдруг из-под ног Беркута поднялась куропатка и в косом полете, набирая высоту, скрылась в зеленом мареве. Беркут взвился на дыбы. Костя, запрокидываясь, рванул повод. Ощерившись горячей пастью, жеребец заплясал на месте. И так же, как Беркут, оскалясь, Костя выплюнул скверное ругательство, огрел плетью жеребца.
В скованном порыве, будто не зная, с какой ноги начать, жеребец задрожал всем телом и вдруг рванулся, бросая во все стороны хвойную подстилку вместе с песком.
Нахлестывая лошадь, Костя не видел, как шарахнулась, прижимаясь всем телом к стволу сосны, женская фигура. Глаза ее полны были нежности, отчаяния и страха. Стянька снова видела лицо любимого человека, но такое непонятное, яростное, страшное…
10
Уже две недели Стянька работала на самом отдаленном Еланском участке, собирая живицу.
— Ближе нет, — сказал ей Корытов, когда Стянька пришла к Серафиму в Ключах. — Семейные туда не идут. Молодежный участок. Согласна?
Стянька задумалась.
«От дома далеко. Да и «он» будет ли бывать на участке? Кому охота в такую даль ехать?».
— Не пожалеешь, — видя ее нерешительность, произнес с усмешкой Корытов. — Заработок хороший. А потом — молодежный же. Весело! — Он хитро подмигнул. Стяньке стало неловко.
— Ладно уж вам. Пишите.
Шла она на участок с чувством неясной тревоги. «Как оно там будет? Сумею ли я?». И сама себя утешала: «Пригляжусь — увижу. Работы не боюсь. Лишь бы ему угодить».
Попутчица, техничка барака, тетя Поля, всю дорогу рассказывала:
— Работа, она, конечно, нелегкая. Тяжелая, можно сказать, работа. Живица — она не вешаная. Но, опять же, то скажи, — где она, легкая работа? За столом не всем сидеть. Вот я про себя скажу. Какое мое дело, а работы много… Умереть некогда. Молодяжник, — разве они чего понимают? В человеческое положение входят? Мою, мою, и обратно все на ногах несут. У них работа тяжелая, так ведь и заработок большой. Им надо гармонь, пляски да игры. А мне одна нагрузка. Одно хорошо: чего заробишь — денежки чистоганом.
Работа оказалась действительно тяжелой, непривычной. Надо было обойти ежедневно свыше тысячи деревьев и выбрать из прибитых к ним металлических козырьков накопившуюся за три дня, сверкающую, как сотовый мед, смолку. В первый день Стянька пошла без ведра, чтобы только ознакомиться с делом. Она еле поспевала за вздымщиком — курносым смешливым парнем. Вздымщика словно бросало от сосны к сосне. Казалось, он еще не коснулся блестящим стальным крючком розовой поверхности дерева, а на землю уже упали две белые стружки.
— А теперь вот сюда.
Парень кивал на зеленую мшистую бороду вешки и, смахивая с носа капельку пота, бежал куда-то в сторону, на лету касаясь деревьев.
— А теперь сюда.
Стянька не успевала запомнить повороты и холодела от мысли, что завтра ни за что не найдет эту извилистую тропинку, эти похожие одна на другую вешки и сосны. Лес оборвался.
— Поняла? — спросил парень, выходя на солнечную поляну.
Стянька молчала. Парень захохотал.
— Ха-ха-ха! Не поняла! Ха-ха!
Стяньке вдруг стало весело, и она чистосердечно призналась:
— Нет. Не поняла.
— Бестолочь! — беззлобно сказал парень. — Чего ж мне тебя такую дали? Пойдем. — Он снова побежал.
Вечером Стянька вернулась в барак усталая, разбитая. Лицо, шея, руки горели от комариных укусов. Всю ночь перед глазами плыли головокружительно высокие золотисто-розовые стволы сосен, зеленые бороды мшистых вешек. На другой день пошла с ведрами и к вечеру едва-едва насобирала одно ведро. Она то забегала вперед и, замечая, что двигается очень быстро, возвращалась к пропущенным ею деревьям, то, как заколдованная, кружила на одном месте, снова и снова возвращаясь к соснам, из козырьков которых она сама несколько минут тому назад выбрала живицу… то ей казалось, что она не найдет дорогу к бараку.
— Ну, так с тобой на табак не заработаешь, — с упреком сказал вздымщик, встретив ее на обходе.
— Я привыкну…
— Пока привыкнешь, мне что — руки сложить? Мне резать надо.
Далекой и счастливой показалась Стяньке застоинская жизнь. «А все-таки не уйду! Около него буду, соколика моего. Может, увижу. Может…».
— Митенька, — говорила она вздымщику, — Митенька, я буду стараться…
— Ну, старайся!
Дня через три Стянька ознакомилась с участком и в работе не отставала от других. Только по-прежнему трудно было возиться с тяжелыми ведрами.
— А ты вот так бери, — видя, как Стянька, избоченившись, тащит в вытянутой руке полное ведро живицы, посоветовала одна из девчат. — На брюхо ставь! — Она ловко подхватила ведро и быстрой, летящей походкой понеслась от сосны к сосне.
Стянька замечала, что все парни и девушки живут дружно. Отчитывают и высмеивают только за дело. Ее неловкость в первые дни словно не замечали. Даже Митенька в бараке помалкивал и, рассматривая доску показателей, только за ухом чесал.
Вечерами около барака горели костры. Поднималась возня, игры, смех. Онисим, промысловый мастер, тридцатилетний холостяк, старательно подсчитывал дневной сбор и объявлял всем. Стяньке это нравилось. Она прикидывала, сколько заработала в день, и была довольна. Получалось хорошо. Митенька приносил из барака гармонь, садился на пенек и играл хорошие тоскливые песни. Его смешливое курносое лицо становилось задумчивым.
— Повезло тебе, Степанида. У тебя вздымщик гармонист.
— И холостой! — смеялись девчата.
Стянька отвечала шуткой:
— На гармонистов мне везет!
«Скоро ли увижу? Игру его услышу?» — думала она.
Стянька скоро подружилась с девчатами, и общение с ними заслонило ее печали. Да и работа начинала ей нравиться. Только, когда в бараке все затихало, она долго не могла уснуть. За окном плыла луна, задевая верхушки сосен. Темный лес таинственно шумел, и шорохи ночи рождали неясные волнующие мысли.
Наутро всех поднимал зычный голос тети Поли:
— А ну, вставай, девки! Наводи тувалет.
Стянька вместе со всеми мазала лицо дегтярным настоем от комаров.
— Не один кавалер с ума сойдет, — шутили девчата.
— А в лесу встретится — с душой расстанется.
Стянька заглядывала в осколок круглого зеркальца, как в лунный серпик, видя свои блестящие глаза… прислушивалась, не скажет ли кто о приезде нового техрука.
Однажды на участок заявился Колька Базанов. Он привез бочкотару для живицы. В леспроме не хватало лошадей, и застоинцы часто выполняли различные транспортные работы. Чумазая, растрепанная Стянька выскочила к нему навстречу:
— Коленька!
На нее дохнуло чем-то родным, домашним. И Колька Базанов, которого дома она недолюбливала, с которым часто ссорилась, показался ей теперь милым, близким.
— Ну ты! Рыжуху испугала, — с притворной строгостью оборвал Колька, но лицо его тоже расплылось в улыбке.
— Стянька! Тебя и не узнаешь. Чисто леший!
Они поздоровались за руку.
— Лешай не лешай, а на вид не вешай.
— Раз взглянешь — весь век тосковать будешь, — обступили Кольку девчата.
— Ну, как там у нас? — спросила Стянька.
Колька охотно рассказал о застоинских новостях.
— Отец твой лошадь купил у Вани Тимофеева. Страховку получил, задаток дал. Ваня собрался на Тракторстрой ехать. Ничего, меринок у него справный. А вам деньги когда давать будут? Степан велел спросить. С покосом управились. Рожь! У! Да пшеница уж желтеть начинает. Алеша Янов приехал с курсов, комсомольское собрание сегодня собирает, да я вот с бочками уехал. Подзаработать тоже. А Алеша-то заворачивает дело. У-у! — Колька покрутил пальцем. — Шимка тоже хочет на подсочку идти, говорит: «Скоро колхозы будут, тогда не уйдешь»…
Стянька задавала вопросы, а сама с замиранием сердца ждала… «Вот, вот… Сейчас скажет: приехал Костя!».
Но Колька скидал пустую тару, накатал на телегу бочки с живицей и поехал.
— Поклон заказывай, Стянька, — крикнул он.
— Фросе привет, — помахала Стянька рукой и, чувствуя себя обманутой, пошла на работу.
11
…«Приехал… Приехал!»
Стянька бежала к бараку. Ветки хлестали ее по лицу. Только выйдя из леса, она пошла тише.
У крыльца, привязанный к сосне, стоял Беркут, чутко поводя ушами, косясь глазом в лесную глушь.
— Не бойся, дурачок. Не бойся, — ласково прошептала Стянька. — Эх, ты! Пужливый больно…
На крыльцо вышла тетя Поля:
— На этом коньке-горбунке Бова-королевич в наше лесное царство прискакал… Начальство. Техрук новый приехал. Собрание ладит проводить.
— Платье вынеси! — попросила Стянька.