— Запрягай!
Он выругался, сорвал голос, начал расстегивать кобуру. Лиза вскрикнула. А русый подбежал к товарищу:
— Сережа!
Но чернявый, выхватив револьвер, отскочил к стене — дал Матвею дорогу к двери.
— А ну!
— Оружием не пужайте, я уже пуганый, поротый тоже, — проворчал Матвей.
Задыхаясь, чернявый крикнул:
— Запрягай, сволочь!.. Уложу на месте!..
Матвей медлил. Один за другим треснули два выстрела. С потолка посыпались куски штукатурки. Лиза взвизгнула, бросилась к отцу.
— Таточку, запрягайте!
Матвей повернулся, с силой ударил ногой в дверь и пошел из хаты…
2
Под колесами пронзительно взвизгивал снег. Лошади заиндевели — убегали от кнута, белые, мохнатые, не закурчавились от инея лишь их короткие обрезанные хвосты.
Олег Захаров полулежал в бричке, прячась от обжигающего ветра. Ноги укутал мешком, сунул в сено, сам укрылся шубой, руки в рукава. Тепло! За спинами Кадилова и мужика не дуло. Вспоминал Лизу, как подносила молоко; видел овальное, смуглое, милое личико, вздернутый, чуть покрасневший нос, частые веснушки на скулах, черные брови. Вспомнил, что кончики ее черных ресниц забавно выгорели… Яркие, белые зубы… Славная дивчинушка. Она, конечно, честная, добрая. Вероятно, и ласковая она. Как мило, что захотела узнать, кто он. А ведь она из той самой «толпы», которой он боится. Кто он?
В самом деле, кто? Вспомнил меловые курганы под Белгородом, маменькино имение — триста десятин пашни и лугов, доходную меловушку — известковый завод… В Петрограде жил дядюшка, который по делам и чинам своим захаживал к самому царю… О себе Олег думал стихами Надсона: «Не вини меня, друг мой, я сын наших дней… Я чувствую и силы и стремленье…» Да, он мечтал, что будет строить легчайшие мосты, не куцые, речные, — а через морские проливы, скажем Керченский… Но какое-то буйство жизни мешало на каждом шагу: сходки, речи, бунты.
На студенческие сходки, чтения и манифестации он не спешил — речей не понимал. Бежал от бунтов, хотя царя с Распутиным и царицей презирал. Студенчество волновалось, рабочие бастовали, крестьяне жгли… А потом все смешалось. Никто не в силах помочь: ни дядя — Олегу, ни царь — дяде, ни бог — самому царю… На улицах ораторы из кожи лезли, сыпали словами. Лекции забыты, всех вынесло на площади. Все счастливы: отрекся царь. Алели красные банты, все пели. А хлеба не было, — Олег видел очереди. Большевики подняли Россию на дыбы. Народ клокотал. Каждая новая речь Керенского вызывала взрыв ярости, проклятия и насмешки. Народ верил Ленину, большевикам.
Прижимаясь к спинам Кадилова и возницы, закрыв глаза, Олег вспоминал, как в те дни он ходил по городу, охваченный любопытством. По Невскому катились людские волны, валом валила толпа. На каждом углу спорили студенты, солдаты; на ходу читали только что купленную книжку Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?». По центральным улицам мчались грузовики, в них стояли люди, грозные и непонятные, выставив винтовки со штыками, — народ! Кто-нибудь в грузовике наклонялся, доставал пачку листовок и широкими движениями разбрасывал их, как сеяльщик семена. Что вырастет?
Катились по мостовой и броневики. На грязно-зеленой стенке одного из них еле виднелись бледные следы стертого прежнего названия «Олег». Словно его, Олега Захарова, самого стерли…
Олег советовался с дядей. Глядя на домашних, на племянника, на себя в халате, дядюшка удивленно пожимал плечами: «Не может быть! Не верю! Они без нас не проживут и недели. Никогда! Переждем!..» Олега понесло в деревню — у матери переждать, пока перегорит костер восстания. Когда все кончится, он вернется в Петроград, доучится и станет строить мосты. Мосты всегда будут нужны цивилизации. Не может быть, чтобы жизнь пошла вспять, к каменному топору. Он будет указывать строителям, чертежи раскроют его замыслы… Впрочем, все это чистая фантастика, самоуспокоение, благодушный сон. Если бы только все это кончилось…
В деревне добрая старуха мать день-деньской кормила, поила, купала бесчисленных собачек, гуляла, разговаривала с ними, приказывала им, журила их… Увидел ее — сердце сжалось: она, как дитя, не понимала происходящего. Смеялась, тряслись морщины: «Кто это заберет у меня меловушку? Ведь завод — мой!»
Однажды, придя на меловушку, Олег увидел, как, весь осыпанный белым, моргая белыми ресницами, грузчик на неогражденных мостках кидал куски мела в жерло печи, откуда подымались белые клубы. Облако окутало его, а когда рассеялось, на мостках уже никого не было. Олег не понял, куда девался человек. Женщины внизу вдруг заголосили: человек упал в печь. Белые, как привидения, набежали мужики, вытащили грузчика, уже мертвого. Потом двинулись к конторе, взяли управляющего за руки, за ноги и бросили в овраг.
Дядя перебрался из Петрограда в Крым. Мать, очень, очень старая, пугавшая Олега своими странностями и тем, что не узнавала знакомых, разумеется, не понимала, почему дядя переехал на юг. «Зимою в Крым? Лучше весною, летом! Бывало, с твоим отцом…» Олег терпеливо объяснял, что здесь опасно. Чуть ли не силой увез ее.
Первое время в Симферополе Олег скучал — бродил по городскому саду, смотрел на Салгир. Все ждал… Ужасно глупо, что военные взялись убивать большевиков, вербовщики записывают добровольцев в отряды. На Дону, на Кубани собираются полки, — конечно, воевать. Взволнованное море еще больше разбушуется… Что делать? Этот вопрос решил нынешним, летом генерал Слащев — всех поставил в строй, студентов произвел в офицеры.
Олегу сразу полюбился Сергей Кадилов, один из адъютантов Слащева, ловкий, уверенный в себе и нагловатый временами. Сын армейского офицера, из гимназии попавший в школу прапорщиков, потом на германский фронт, Кадилов ненавидел большевиков-солдат за то, что в семнадцатом сорвали с него погоны. «Олюшка, прелесть моя! — смеялся над Олегом. — Ты говоришь: «Не нужно было начинать! Не нужно было стрелять, следовало переждать!» Но пойми, вся беда как раз в том, что поздно начали. Следовало задушить бунт в зародыше, беспощадно, в три-четыре дня, в том же семнадцатом… Впрочем, люблю тебя, может быть, за эту твою голубую глупость. Ты честен, добр и, черт возьми, дворянин, в то время когда среди нас тьма подлецов и сам я жестокий — обиду, презрение ко мне никому не прощу, уничтожу! Ты просто забавный несмышленыш. Умора, когда начинаешь калякать про политику, рассуждать в мировом масштабе…»
Олегу, действительно, всегда хотелось рассуждать о политике и государственных делах… Еще в Петрограде Олег стал жадно читать газеты, ловить всяческие слухи, хватать реплики прохожих. Олегу казалось, что он, человек тонкой интуиции, способен найти истину даже в хаосе сведений и слухов.
Однако мучила нерешительность своя в поступках. Ему до зависти нравились прямолинейность и смелость Кадилова. Олег признал его старшим, покорялся ему. Несколько пугала жестокость Кадилова. Но и ее прощал он товарищу, видевшему много пролитой крови на войне.
Москва была уже близко. Вот уже Орел! Генералу Деникину подводят белого коня… Далеко позади осталось маменькино имение. (Олег заезжал в село, видел, как крестьянские ребятишки бегали на веранде маменькиного дома. Все в доме было цело, но стало каким-то грязным.)
Однако вот отступление. Все перепуталось, разгром. Фронт разорвался. Часть войск побежала на Ростов, другая — на Одессу, а корпус генерала Слащева с правого берега Днепра по снегам бросился спасаться в Крым. Уже бежит впереди войск веселая, насмешливая песенка:
Офицер молодой,
Золоты погоны.
От Москвы удирал,
Не заметил Дона!..
В последние недели отступления творилось нечто страшное и, как казалось Олегу, непоправимое. Случаи насилия и грабежа стали обычными. Многие офицеры, видел Олег, зверствовали даже с каким-то наслаждением. Темнело в глазах от кровавых сцен, избиений, расстрелов на улице, средь бела дня. Олег боялся своего командира генерала Слащева. В каждом городе свою деятельность Слащев начинал с казней. В день приезда в Николаев расстрелял шестьдесят человек. В Вознесенске, в Екатеринославе тоже десятки полегли и повисли. Просто сумасшедший. Глаза мутные, блуждают, голос хриплый… Корпус отступал, оставляя за собой зарева пожаров, пепел и наскоро поставленные виселицы.
«Пусть заблудились с Сергеем в буране, зато подальше от дикого Слащева», — думал Олег. Боялся генерала, потому, что осуждал и ненавидел его.
* * *
Остановились ночевать в степном селении. Олег слышал, как, скрипя зубами, Кадилов сказал мужику:
— Смотри, хозяин, ночью убежишь с лошадьми — все равно найду, живым не будешь!
Напились чаю. Когда ложились спать, Олег заговорил с Кадиловым о самом главном:
— Так вот, Сергей! Где тут собака зарыта и что это за пес? В чем причина страшного поражения? Смотрю и так и этак и прихожу к выводу, — пожалуйста, не сердись на меня за мои рассуждения! — что все дело в какой-то большой ошибке. Все дело, очевидно, в том, что идея: «Мы, белые, — соль земли, без нас Россия погибнет, а большевики — смутьяны» — теперь не совсем верна. Нужно найти какую-то новую, пусть грубую, но ясную идею. Как у большевиков: «Мир — народам, земля — крестьянам». И конечно, прежде всего следует опомниться, не убивать.
Кадилов не слушал, зарывался под шинель, притворялся, что спит. Но когда Олег сказал, что Слащев своими казнями губит всех, он просто-напросто садист, Кадилов встрепенулся.
— Стоп! Ни слова! Услышит он — глазом не моргнешь, как…
— Знаю, но иной раз ужасно хочется подойти и при всех изо всей силы плюнуть ему в морду…
— Тут же прикончит и велит бросить тело собакам!
* * *
Джанкой увидели засветло, без огня. Пересекли заставленную вагонами железную дорогу. На привокзальную площадь выехали со стороны садика.
Уже смеркалось. Сквозь голые ветки акаций Олег разглядел на краю булыжной мостовой длинные неподвижные фигуры. Словно на подставках, под телеграфными столбами смирно стояли, чего-то дожидаясь, какие-то люди…
Подъехали ближе. Увидели, что это повешенные. Висели низко, опущенные носки ботинок почти касались булыжников.
Матвей глухо сказал:
— Прибыли, господа, благополучно. Теперь не измените своему слову, оставьте в упряжке вашего коня, иначе не доеду домой. Сто верст. Сразу и поеду, что-то мне здесь не нравится…
Кадилов на ходу соскочил с брички.
— Ладно, сволочь, катись на все четыре стороны. И лошадь забирай. Русский офицер — хозяин своему слову.
Олег сказал примирительно:
— Не обращайте внимания на него, он всегда ругается. Берите лошадь. Может быть, денег вам…
Но Матвей не слушал, он уже настегивал лошадей. Бричка бешено загремела по булыжникам — прочь от страшного места.
3
«…В тылу вакханалия, дебош и пьяные скандалы, в коих отличаются чины бежавших с фронта частей. Жажда спекуляции охватила все слои общества. Забывшие честь забыли, что накатился девятый вал… Подрываются вера в спасение и престиж… Я же обязан удержать Крым… Требую: общественные организации и классовые комитеты, придите совместной работой поддержать меня! Заявляю, что бессознательность и своекорыстность жителей меня не остановят… Приказываю: опечатать винные склады и магазины. Буду беспощадно карать… На всей территории Крыма запрещаю азартную карточную игру. Содержателей притонов покараю не штрафами, а как пособников большевизма… Повторно разъясняю: не только попрошу, а заставлю всех помочь. Мешающим мне сопротивлением и индифферентностью говорю заранее: упомянутая бессознательность и преступный эгоизм к добру не приведут. Пока берегитесь, а не послушаетесь — не упрекайте за преждевременную смерть… Генерал Слащев».
«…Безобразие! Посмели дать себя атаковать, не атаковали сами… Приказываю: ни шагу назад, а в атаку вперед!.. Где потребует обстановка, выеду сам… Подтверждаю: из Крыма не уйду! В успешной защите уверен с божьей помощью… Мешают лед на Сиваше, морозы двадцать градусов… Но ожидаю смены генерала Зимы комиссаром Слякотью… Из двух армий противника одну разгромил, берусь за вторую. Доволен молодецкой работой добровольцев и казаков… Население спокойно, но инертно. Нужна изюминка… Генерал Слащев».
На облупленной, заляпанной клейстером стене джанкойского вокзала под морозным солнцем вздувались белые листки. Олег читал, и под папахой у корней волос пробегал знакомый холодок, мутила тошнота… У красных на перешейке не было армий, имелась всего лишь бригада, — вранье, хвастливость Слащева били в нос. Но вот и Слащева, наводящего ужас на жителей, заела тоска по «изюминке».
Олег только что вышел из госпиталя. По приезде в Крым ночь пролежал в классном вагоне, бредил, потом месяц провалялся с хрипящими легкими. За это время красные дважды атаковали на перешейках, но Слащев отбил — заманивал красных в узкие проходы, отрезал. Слащев ликовал: сквозь бураны и махновские ватаги он провел свой корпус в Крым и крепко стоит у входа… Повесил трех солдат — продавали гимнастерки — и сестру милосердия — ударила солдата.
Эту сестру милосердия Олег видел в госпитале. Бледная, красивая, измученная ночным дежурством, она под утро валилась с ног. Какой-то выздоравливающий солдат стал приставать к ней, и женщина, действительно, ударила…
В госпитале Олег меньше боялся появления красных, чем сейчас встречи со Слащевым. Боялся, что Слащев увидит на его лице отвращение, и тогда несдобровать…
Прочитав на стенке листки, пошел через вокзал на платформу. Чистота, порядок. На путях тесный городок из поездов. Над вагонами дымились тонкие трубы, между составами солдаты носили кипяток, горячую, с паром, пахучую кашу. В вагоне-леднике постукивала динамомашина. Возле штабных пульманов звенели шпоры корниловских офицеров. Кадилов где-то там… На платформе высились мачты радиотелеграфа; рядом ярко зеленел свежий поезд британской военной миссии. Веселые красномордые заморские друзья расположились как дома.
Сейчас, в мороз без снега, легко одетые британцы возле путей начали свой неизбежный футбол. Гоняли мяч, отрывисто кричали.
Стенографистки, утомясь в постелях за глухими перегородками, вышли на воздух, щурились, говорили, что английские офицеры очень милы, в жизнь штаба вносят особую прелесть…
Вдруг один из футболистов встал и, глядя вдаль на пульманы, по-русски, передразнивая солдат, произнес:
— Нашей генераль Яша-а!..
На платформе показался низенький, в белой высокой папахе, в лебедино-белой бурке человек. В этой бурке, как под парусами, он плыл впереди кучки офицеров. Лицо молодое, но даже на холоде бледное, а глаза со старческой поволокой. Это был Слащев. Олег слышал его тонкий, звенящий голос:
— Капитана Орлова — ко мне, живого или мертвого! Эту сволочь научу уму-разуму!
Слащев властвовал теперь в Крыму — как бог, как царь, как железная палка. Дрогнувшей рукой отдавая Слащеву честь, Олег с замиранием думал, что этого человека следовало связать и отвезти на необитаемый остров. Кто такой капитан Орлов? Почему «сволочь»? Самое противное было в том, что Слащев относился к нему, Олегу, обычно мягко, встречал добродушной улыбкой, иногда расспрашивал, дружески шутил…
Слащев остановился перед Олегом. Рывком, но слабыми пальцами пожал руку.
— А! Здоров! Я думал, что ты в степи замерз или волки съели! Ха-ха! Зайди ко мне с картами, покажу, где проволоку тянуть…
Олег не успел ответить, генерал пошел дальше, вновь что-то недоброе обещая Орлову и его приятелям.
Вечером офицеры ушли развлекаться. В жилом вагоне наконец появился Кадилов, обнял Олега. Вместе ужинали. Наедине Кадилов откровенно говорил:
— Я, Олег, всемогущ! Генерала обведу, проведу и благодарность от него получу! А вообще дела ужасные! Буденный, китайцы добивают доброволию на Северном Кавказе. Генералы остаются без территории. Только вот у Яши — Крым. Теперь все сюда — спасаться… Старик Деникин боится Слащева. Недели три назад стою перед Яшей с докладом… Вдруг входит этот бравый дурак адъютант, сотник Фаст: «Ваше превосходительство! Губернатор Татищев настоятельно просит сообщить о положении на фронте…» Здесь боевая работа, а там паника, каждую минуту ждут появления красных. Яша скрипнул зубами: «Передай, Фаст, пускай тыловая сволочь слезет с чемоданов». Болван Фаст в точности передал. Посыпались жалобы, Деникин прислал выговор. А Яша прочитал его телеграмму и сделал неприличный жест — на что, мол, годится сия бумага. Нынче Антошу никто и в грош не ставит. Между прочим, приезжал тесть Деникина — позондировать, можно ли ему прибыть в Крым или лучше сразу катить в гости к английскому королю…