У Покровского собора Врангель снял папаху. Олег увидел его странно удлиненное, худое лицо, широкий тонкий рот, чуть отвислую нижнюю губу, выступающий подбородок, тончайшие усики под носом с провалиной, большие уши в кудрях. Невероятно длинная, поразительно длинная шея. Как у гусака, затылка вроде, совсем нет, а все сплошная шея. Какой-то легкомысленный вид. Но увидел глаза. — отпрянул. Большие, выразительные, волчьи глазищи. Нервные, повелительные жесты — чувствовалась воля, сильная воля полководца, человека, обладающего присутствием духа, знающего, куда идет.
В Севастополе Олег вдруг почувствовал уверенность. Вечером сидел на балконе бок о бок с дядей. Вот уж с кем можно было порассуждать, не то что с Кадиловым. Дядя не смеялся над прогнозами и соображениями Олега, — правда, не давал ему и слова сказать… Дядя захаживал в Морской дворец, встречался с министрами и знал все: кто с кем соперничает в Главном штабе, чего можно ждать от Франции, что делается в правительствах Парижа, Лондона и даже — что в Москве. Знал все и про Врангеля. Встречался с ним, когда тот был еще вольноопределяющимся лейб-гвардии Конного полка. Врангель учился в Петербурге, был горным инженером. Но бог войны отметил его. Врангель блестяще выдержал офицерский экзамен. В японскую войну он сотник, подъесаул Уссурийской казачьей дивизии, в десятом году блестяще окончил Академию генерального штаба, на германской войне командовал эскадроном, был ранен, а на юге повел против красных уже дивизию, глядь — у него уже армия, он уже генерал. Генералу сорок лет, он полон сил.
Дядя издевался над всем и вся, издевался и над Врангелем: мол, авантюрист, Россию не любит — только лошадей; в понятиях дальше ротмистра не достиг, собственных детей заставлял подходить к нему с рапортом: «Ваше превосходительство, кадет такой-то в отпуск прибыл!» Вообще, полный кавалерийского пыла и задора честолюбец, рвется к ратным подвигам и к власти, на все остальное ему чихать.
Однако даже дядя не отрицал: энергичнейший, талантливый, удачливый. Ужасно хитер, не в идеях — в самой жизни улавливает руководящие нити. Неукротимый, ему только цель, в средствах не постесняется. Берет барьеры с налета. Чуток, как зверь, улавливает момент, когда натянуть поводья, когда всадить шпоры в бока.
— А Деникин — баба, тряпка, мочалка, ничто! — громко говорил дядя. — Правитель негодный, позорный, проклятый. И вот, племянничек, я предсказываю, что генерал Врангель теперь попытается… Он давно уже мертвой хваткой вцепился в Деникина. Специально нанял людей дискредитировать Деникина, а себя рекламировать. В ноябре на станции Ясиноватая, представь, пригласил к себе командующих армий, в пух и прах раскритиковал Деникина: ведет к пропасти. Кто же вместо Деникина? От Врангеля, конечно, несет монархическим душком, казачьё давно учуяло. Казачий генерал Сидорин тогда сказал: «Кому угодно сменить правителя, но не вам, с баронским титулом…» Прямо в глаза. Ха-ха-ха! Что же наш Деникин? Деникин удалил Врангеля из действующей армии, а Врангель сел на пароход «Александр Михайлович» и отплыл к берегам Крыма! Уже давно сей генерал присматривается к Крыму. Да-с! По протекции начальника контрразведки ставки прислал в Крым полковника Нога. Спросишь — зачем? Следить за Слащевым. Это же поручил какому-то Шарову из контрразведки. Тсс! В Севастополе на корабле собрал вокруг себя больных и раненых офицеров. И с Орловым переписывался. Хотел устранить главноначальствующего Крыма генерала Шиллинга, и разгорелось между ними — кто кого арестует. Деникин, тряпка, колебался, кому уступить. А когда Врангель, доложу тебе, окончательно решил арестовать Шиллинга, вмешался Слащев, послал к Врангелю Петровского: «Не позволю». Вот такой, племянничек, клубочек!
Когда Олег лежал в госпитале, в Джанкой приезжал помощник Шиллинга, Брянский, сказал Слащеву, что Шиллинг берет взятки, награбил в Одессе, теперь скупает бриллианты, прячет их в гостиной под паркетом. Дескать, надо пригласить Шиллинга в Джанкой, а там, в Севастополе, в гостиной, сделать обыск, общество волнуется… Бриллианты нашли, привезли в Джанкой. Была очная ставка. Слащев сказал Шиллингу: «Может быть, ты пойдешь в вагон Брянского, чтобы он предъявил тебе бриллианты сам?» Оказывается, Брянский был связан с генералом Врангелем, приезжал от него.
— Высшее общество, — продолжал дядя, — уже месяц толкует, кто будет правителем: Слащев или Врангель? В Севастополь к Врангелю приезжал от Слащева граф Гендриков, дескать, Слащев не понимает в политике, посему генералу Врангелю надо быть готовым к принятию власти. Врангель попросил Слащева помочь. Друг Врангеля епископ Вениамин и сенаторы явились к Слащеву. А тот заскрипел зубами: пусть Деникин сам назначает себе преемника. Пауки в банке! Ха-ха-ха!
Дядя показывал на бухту.
— А эта иноземная броня, думаешь, зачем? Нас защищать? Ха-ха! Они привезли из Новороссийска наши души, повезут нам пулеметы, бутсы, всяческое тряпье. А потом заберут у нас подчистую хлеб, уголь, нефть, железные дороги — всю Россию. Они обманывают не большевиков — нас. Они хотят взять Россию. Но шиш возьмут. Красные напрут и кончат эту комедию!
Олег во что бы то ни стало хотел поспорить с дядей, убедительно доказывал, что сейчас нужно навести железный порядок, прекратить грабежи, зверства и, главное, разобщение. Пусть нет идеи, но общая беда пусть объединит. Пусть новый могучий вождь объединит все сословия и двинет…
— В могилку, Олежек! — захохотал дядя. — Кончено, России нет. Мы теперь как иностранцы! Мы теперь попрошайки, спекулянты, менялы. Вон врач за тысячу рублей выдает убегающим из Крыма свидетельство о незаразности. А вчера ночью двое господ офицеров на нашей улице остановили штатского господина: давай десять тысяч рублей или спирта! Русские наши дворянчики гуляют по парижским бульварам, а здесь все сидят на чемоданах, все в панике, ловят слухи. На Россию всем наплевать… Все погибнет, Олежек, останется голое существо на голой земле. Дичаем! Скоро будем ходить вот с такими пушистыми хвостами! И бога нет. А если он есть, то дурак; довел до того, что все вверх тормашками летит в холодный мрак!
Тетка говорила, что все несчастья оттого, что нынешний год високосный… Тетка смертельно боялась вшей и холеры. Даже в дикую жару носила перчатки. Заставляла прислугу мыть дверные ручки, если за них брался чужой. На улице шарахалась от прохожих, особенно от солдат. Не дай бог, если встретился калмык! Возвращаясь с улицы, раздевалась догола, приказывала прислуге тщательно осмотреть платье. Страшилась ехать в поезде, даже на извозчике. Только на корабле, в море, чувствовала себя спокойно — моряки, известно, чистюли.
Тетка, хотя и в полном уме, но, как и мать Олега, ничего не понимала. Из гостей, с прогулок на бульваре приносила жалкие новости: графиня Воронцова-Дашкова пожертвовала две сажени дров для попечительской столовой; в магазине Иосифа Кайтмазова по высокой цене покупают бриллианты; пропала княжна Энчинас — двадцать тысяч рублей тому, кто укажет ее местонахождение…
Тетка сердилась на дядю за его ужасные пророчества и вместе с Олегом верила во Врангеля. Дядя потешался, готов был держать пари: монархист Врангель не будет главнокомандующим! На пятый день пребывания Олега в Севастополе дядя пришел домой из Морского дворца торжествующий, с ошеломляющей вестью: Врангель изгнан из Крыма!
Открытое письмо Врангеля, полное упреков в честолюбии, самомнении и в нелепой стратегии, сломило нерешительность правителя. Он уволил Врангеля со службы и предписал ему немедленно покинуть Крым. Это было вчера.
Нынче Врангель ночует уже в константинопольской гостинице, под магометанской луной. Союзники обеспокоены. В Феодосии на английском корабле происходят совещания в присутствии Деникина. В ближайшие дни решится, кто будет главнокомандующим.
Известие об изгнании Врангеля смутило Олега. Он уже было привык к мысли, что именно Врангель что-то сделает… Но, оказывается, все чепуха, выгнали — и кончено.
«Мы — в бездонном море грязи. Мы все — ничтожества, — думал Олег. — Тот господствует, кто беспощаднее и злее».
И все-таки здесь, в Севастополе, среди ночующих на улицах войск, среди толп, гуляющих на бульварах, среди огней, было куда спокойнее, чем в Джанкое с повешенными и с сумасшедшим Слащевым.
Из того, что было зимой, Олег с удовольствием вспомнил только дивчину, которая за Сивашом оттирала ему руки, ее лицо, овальное, как яичко, смуглое, веснушки на носу и ласковые, смеющиеся глаза, когда подносила молоко. Почему-то запомнилось…
2
Высоко над черной поблескивающей водной равниной потускнели звезды. Небо и море сделались серыми, зыбкими. В предрассветной мгле еще желтели огоньки корабля. Вот они поблекли, небо в зените и у воды тихо затеплилось, покраснело.
Вдруг из-за края моря в глаза рулевому матросу хлынул свет, огненные спицы кольнули небо. Оно засинело и открылось, большое, прозрачное, куда ни посмотришь — гладкое. Лишь под самым куполом валил, перекатывался бархатно-черный дым. Посинело и море, горизонты отдалились, безбрежная равнина расширилась — вся одного цвета. Лишь позади корабля, словно в котле, кипятились белые кружева. Со всех сторон из морского простора веяло холодом, после теплой каюты кожа становилась гусиной, только от пароходной машины струилось пахнущее нагретым маслом тепло.
Рулевой, крепкого сложения, с сильными плечами, светлыми глазами, спокойный английский матрос, прищурился на солнце, слегка откинул могучие плечи. Уголки губ весело дрогнули. Он у руля словно хозяин моря, неба, вселенной…
Военный английский корабль «Император Индии» шел из Константинополя к берегам Крыма. В большой офицерской каюте на диване под простыней вытянулась, как на параде, даже руки по швам, длинная фигура. Кудрявая голова на подушке младенчески склонилась к плечу. На свет лучей из иллюминатора вдруг открылись большие, умные, волчьи, напряженные, словно не спал, глаза. Это был генерал барон Петр Врангель.
Первая мысль бешено обрадовала. Он, вчера изгнанный, возвращается в Крым верховным правителем, вождем… Последние сутки дикая, торжествующая радость пожирала его, невозможно было заснуть.
Сердце колотилось — в каюте, что ли, душно, — накинул бурку, вышел на палубу к самому борту. Но вид моря и неба не оторвал от изнуряющих радостных мыслей. Не почувствовал ни прохладного воздуха, ни касания лучей. Под ветром распахивались тяжелые мохнатые полы, стоял как вбитый, чувствовал себя сверхчеловеком.
Дежурный офицер на вахте — его фигура неподвижно чернела у серой стенки, — рулевой с могучими плечами, матросы, спящие в кубриках, кочегары внизу у стучащей, пыхтящей машины — не знали, кого везут в Севастополь.
В эти минуты он даже не чувствовал благодарности к английскому правительству, к главе британской миссии генералу Хольману, хотя отлично знал, что в последние дни в Феодосии на английском дредноуте заседали союзники — в присутствии Деникина. Хольман и главы других миссий дали понять Деникину, что пора отправляться в гости к английскому королю, а правителем следует назначить известного, смелого, энергичного… Послали корабль за ним, Врангелем!
Англия и Франция заинтересованы в нем. Отлично! Они постараются вернуть его в Тавриду. Всей вежливой, но беспощадной властью кредиторов они приведут его в ставку, на место верховного правителя. («О да, господин женераль Пэтер Николяевитч Врангель очьень хорош».)
Но он ненавидел и Англию, и Францию. Противно жить в долг, на чужие деньги. Большими, волчьими глазами упорно смотрел на зыбкую бесконечную зеленую воду, словно всех союзников смахивал с Крымского полуострова, топил в море.
Все время, пока длится морская дорога, не терпится приступить к делам, — он лихорадочно думает… Большевики не наступают на Крым. Видимо, озабочены угрозой со стороны Польши. Пилсудский готовится к выступлению, Советы — к отпору. Нельзя упускать время. Наново сколотить армию, навести порядок в тылу. Могучая армия создана, порядок в тылу наведен, — что дальше? Как прокормиться, где взять хлеб? Вылазкой из Крыма хлеб добыт — что дальше? Выступил Пилсудский. Что делать дальше? Идти вперед. Но с кем?
Эта мысль доводила до тоски. Почему мужики не подымаются против Советов? Получили землю от них… Французские мужики шли за Наполеоном. Им казалось, что он защищает их приобретения. Поразительно, Наполеон с горсточкой людей в течение нескольких дней совершил триумфальное шествие с Эльбы в Париж. Две тысячи мужиков с дрекольем спустились с окрестных гор к Наполеону, вошли в Гренобль. Отсюда до Лиона тысячи и тысячи их шли по сторонам дороги, по которой двигался император… Дрянцо, авантюрист Махно полюбился было мужичкам — раздавал землю… Колчак вначале побеждал: катилась весть, что за ним идут землемеры, всем нарезают землю.
А что сделала Добрармия? Ничего. Он, Врангель, должен что-то сделать, во что бы то ни стало приманить мужичков, крепких селян, утвердить принцип частной собственности.
Ему мерещилось нечто подобное наполеоновскому, шествию… Мужички хлынут, к нему. Тогда-то он ринется, сделает то, чего никто не смог. Его удар будет сильнейшим. Народ разочаруется в большевиках, ведь принцип частной собственности — это стержень жизни, а большевики пытаются сломать его… Союзники сняли блокаду Советов, но жаждут победы белого стана. Весь мир жаждет этого, поэтому он, Врангель, победит: «Буду в Москве. Польша поможет — брошу ей кусок…» Генерал, завоевавший власть, — не последнее лицо в государстве… Царь — этого понятия сейчас не должно быть. Но власть выдающегося военного — закон истории, залог порядка. Только не сразу, постепенно. Сейчас не надо говорить о будущем походе на Москву…
На горизонте возникла синяя горбатая дымка. Это Крымские горы. Дрогнул, снял папаху, перекрестился. Отсюда начнется его шествие.
Вид крымской земли пресек полет фантазии, вдруг повернул мысли к первейшим, срочным делам. Теперь, когда Деникин исчезает в тумане истории, возникло к нему даже какое-то снисходительное чувство. Вероятно, догадается оставить Крым, а если нет — придется намекнуть этой размазне…
Начальника деникинского штаба генерала Романовского — негодяй, от него зависели отстранение от должности и высылка! — немедленно арестовать, а лучше всего — избавиться от него навсегда, пусть умрет, подлец. Разумеется, не делать это по-слащевски — открыто, похваляясь, вызывая ужас и ненависть…
Слащев опасен. Сумасшедший, способен в любую минуту взорвать весь Крым, перейти на сторону Махно и даже на сторону большевиков; способен нагрянуть ночью с полком, арестовать штаб и его, Врангеля. Опаснейший буян. Что делать с ним? Расстрелять невозможно. Популярен, скотина, умеет показать себя другом солдат — «генерал Яша!», — боевой, не вмешивается в политику, рубаха-парень… Поместить его в сумасшедший дом? Убежит. Произведу его в генерал-лейтенанты, награжу…
Казачишка генерал Сидорин, тот самый, который на станции Ясиноватая перед всеми офицерами сказал, что не ему, Врангелю, с баронским титулом быть правителем, теперь станет болтать, собирать людей против него, чего доброго уведет казаков на Дон. Сидорина немедленно отстранить. Расстрелять его нельзя, казаки взбунтуются. Казаки не ладят с добровольцами. Помирить во что бы то ни стало…
Завистников, грабителей, паникеров, спекулянтов — перевешать, выслать, переправить через фронт. Рабочим в Севастополе выдать муку. Большевиков всех до одного изъять. Но ни одного смертного приговора лично не подписывать.
Внести дух уверенности, борьбы, воскресить идею: белое воинство — слава, свет, гордость, геройство, а большевики — временное затмение, ошибка истории. Сама же история руками белого воинства исправляет эту ошибку. Еще год, еще одна голодная зима, и народ увидит, что большевики могут только сломать стержень жизни — частную собственность, но не могут избавить от хаоса. Все отвернутся от большевиков и придут к белому воинству, воздать честь геройским борцам-первопоходникам, красе и гордости белого стана…
Жгучие мечты вновь увлекли. Большие круглые глаза затуманились, худое лицо порозовело. Курчавый чубик, выбивавшийся из-под папахи, взмок.
Поднялось великолепное в своем ослепительном одиночестве, беспредельно сияющее на весь мир, горячее солнце. С любопытством лезло в глаза, зная, кто он, зачем плывет к туманному берегу.
Сжал губы, чтобы не улыбнуться.
3
События последних дней молниеносны, напоминают кипение. Рождается нечто необыкновенное, спасительное… Английский корабль привез в Севастополь изгнанного было генерала, барона Врангеля. Это произошло во вторник рано утром, все еще спали. В полдень об этом узнал весь Севастополь. Тетка была счастлива. Запахло апрелем, бодрым духом. Олег улыбался этой, как ему казалось, счастливой неожиданности. Нет, недаром так произошло! В этом — что-то многозначительное.