Матвей стукнул ладонью по столу.
— Я, простой мужик, понимаю, неужели они, грамотные, ученые, глупей меня? Неужели не видят, что все рассыпалось у них, что снесло господские хоромы по самые пороги? Не может быть, чтобы они не понимали. А если и вправду нет, то как же сделать, чтобы поняли? Русский с русским не должен воевать!..
* * *
Допоздна играли в подкидного. Угощение — прошлогодние семечки, перед каждым холмик шелухи, бросать ее на пол запрещается.
Феся путала восьмерки с семерками; сама не зная отчего, смеялась, давно ей не было так хорошо. Два мужика в хате: родной отец и этот военный, Антон Горин, тоже вроде родня — брат не брат, но такой, что каждая жилка тянется к нему. Перед глазами, куда ни взглянешь, хоть закрой глаза, — все он сторожится, солдатская гимнастерка, ремешок через плечо, белесые ресницы…
— Феся, тебе ходить, — услышала Лизин голос.
— Ах, я сейчас! Что козырь?
Но Лиза смешала карты, лампа зафырчала, стекло сверху закоптилось.
— Всё, годи! Керосин кончается…
Вышли на двор, холодно. Антон шагнул за ограду, исчез в темноте. Феся стояла, пока слышались его утихающие шаги.
6
С трудом переставляя ноги в тяжелых сапогах, Антон Горин медленно брел через все село к хатам, где расположился Строгановский, сколоченный им отряд. Прохладная майская ночь светила над землей, звезды висели на своих колючих лучах, прохладный ветерок остужал лицо. В тумане ночи манили золотенькие огоньки хат.
Внезапное появление отца Феси, Матвея Ивановича, с которым, оказывается, вместе служили на Карпатах, взволновало Антона. Вспомнил своего отца, крестьянина из-под Белгорода. Беспокойный был человек, безбожник, весь век ссорился с попами. Дерзкий на слово, за что и угнали в ссылку. Ехали всей семьей, отец говорил: «Страшна Сибирь слухами, а люди лучше нашего живут, золотое дно, не чертова сторонушка: бабы коромыслами соболей бьют…» Но семья недолго прожила в Сибири; там отец и помер.
Нелегкой была обратная дорога к родичам в Херсон. Помнится мать-прачка с бельем на солнечном дворе; синеватая, с хлопьями пены вода в корыте, как небо с облаками над двором; свернутые канаты, лодки, в которых он, мальчишка, ночевал на морском берегу… Антон помогал рыбакам, матросам, они кормили его, учили тому, что знали сами. Спасибо дорогим учителям… Думал стать матросом. С сундучком, с подушкой, завернутой в одеяло, в рыбачьей лодке поплыл в Одессу. Не так уж давно, но кажется, век назад он сидел с вещичками на Приморском бульваре. Незнакомый, с бритым бурым лицом старый матрос, прищурив глаз, будто прицеливаясь, подошел, ткнул носком сапога в сундучок.
— Хочешь работать?
Повел на шхуну «Святой Исаакий».
На шхуне были четыре матроса — они же грузчики; грек-хозяин — он же капитан, и еще боцман — дядя капитана, высокого роста, задумчивый, с бородкой. По-русски боцман говорил как русский… Антон оказался на судне седьмым, а записали шестым. Боцмана не было в списке: он — политический, бежал из ссылки… Боцман на берег не сходил и все читал. Однажды Антон на свои деньги купил для него целую пачку разных газет…
Помнится щербатая палуба, залитая солнцем. Он и боцман сидели в тени от брезента, читали; боцман рассказывал о Марксе, о рабочих, о большевиках. Интересно было слушать его, читать самому, потом беседовать с ним, даже спорить… Антон покупал книжки, обменивался ими с матросами, ночью лежал на палубе, смотрел в небо и думал, думал…
Из Одессы в Крым, в Евпаторию, шхуна шла с товаром. В Евпатории разгружалась и шла обратно вдоль берега, огибая Тарханкутский маяк.
Антон с матросами на лодках заходили в мелкие заливы, грузили мокрую соль. Тяжелый каменный мешок с солью вдавливал лопатки, ноги подгибались, пот катился по голым ногам в море. Работали и хозяин, и боцман — одинаково взмокали. Однако лишь для хозяина этот пот оборачивался деньгами.
Старая шхуна текла, мачты трещали, из рейса еле добирались в гавань. Однажды, когда шли с солью, разразилась гроза, молния проскочила между мачтами, взялась высокая волна. Шхуна тяжело взметнулась и стала тонуть. Это случилось недалеко от берега. В лодке добрались до него, оглянулись — из воды торчали только верхушки мачт… Навсегда простился с боцманом.
Где теперь этот бескорыстный человек, учитель, от которого взялось беспокойство Антона за порядок жизни на земле? Ученик поступил на завод и тут, на заводе, среди многих людей, веселый бес подружился с ним. Бывало, только появится управляющий в цеху, Антон хватает молот и лупит изо всех сил по железному листу, управляющий зеленеет… Потом рабочие приветливо хлопали Антона по плечу… И всюду Антона встречали с приветом: и в полку на Карпатских горах, и в Питере, куда ездил от полкового комитета с Карпат.
Тогда, в октябре семнадцатого года, Антона послали с командой на Троицкий мост возле крепости. Горели костры, народ валил по набережной. Вечером с горба моста Антон видел красные вспышки. То орудия Петропавловки шарахнули по Зимнему. Глубокой ночью под конвоем рабочих и матросов на мост ступила кучка министров. Их из Зимнего вели в крепость. С той стороны моста вдруг завыли гудки броневика. Старший в охране — Антон — махнул рукой: «Ложись!» Думал, что юнкера. И конвой, и министры в бобрах легли в слякоть. Броневик подошел, над башней под фонарем полыхнул красный флаг… Министров провели в крепость. Прошлое с каждой минутой все дальше отлетало в историю. Наступило утро. Уже несколько часов жили при Советской власти.
Думалось, никто не посмеет замахнуться на это небывалое. Но вот — война…
В прошлом году с Карпат Антон поехал на свой завод возле Одессы, записался в рабочий отряд. Несколько месяцев назад под Херсоном был в бою. Местные отряды вдребезги расколотили десантные батальоны «Сердечного Согласия». Потом войска Единого Украинского фронта и рабочие полки вошли в Крым. Белых погнали вон; наступали на юг и на восток — к Керченскому полуострову. Так Антон оказался в Крыму. А в Строгановку его привела такая история.
Керченский полуостров далеко вдается в пролив, разделяя Черное и Азовское моря; тонкая Ак-Монайская шейка соединяет его с Крымом. На шейке белые встали и уперлись. Давно сбили бы их, не будь в море эскадры английского адмирала Сеймура. Орудия с кораблей сокрушали позиции. Англия не жалела боеприпасов, за каждый израсходованный снаряд брала у Деникина немало пудов пшеницы. Тут и остановился фронт. На самом полуострове действовали партизаны. Однажды Антона вызвали в штаб, к начальнику разведки.
— Дело есть, товарищ политрук. Возле Керчи в подземельях партизаны… Отвезешь письмо, получишь разведданные. Не страшно? Боязно, пожалуй?
Антон ответил:
— Дразнить меня не надо, поеду.
Тут же переоделся, натянул на себя рваную рубаху, коротковатые штаны, стал похож на рыбака.
Лодка, в которую сел Антон, знакомо пахла рыбой и варом. Но сейчас этот запах имел привкус сгоревшего пороха и щипал ноздри.
В лодке лежали снасти, на веслах сидел молчаливый дядька с согнутой спиной. Он греб не спеша, направляя лодку на волну. Условились, что идут за рыбой.
Море было тихое, синее. Отраженное в нем солнце ослепляло. С Ак-Моная доносился грохот орудийной стрельбы. Лодка пошла далеко к горизонту, берег пропал. Затем повернула назад, но уже взяла восточнее, чтобы выйти за линию фронта.
На синей воде Антон увидел, как уверенно, по-хозяйски дымили трубами серые английские эсминцы и мониторы, даже различал номера: семнадцать, восемнадцать и двадцать девять. Ясно, что с какой-нибудь палубы на лодку направлены бинокли. Надо думать, не только бинокли, но и пулемет направлен. И шлюпку готовы спустить, чтобы проверить, что за лодка подозрительная идет. Хочешь — пугайся, хочешь — нет. В конце концов, ты здесь хозяин, ты дома, а чужим кораблям давно пора отчаливать.
Глядя на пронизанную солнцем волну, можно было вспомнить то еще совсем молодое время, когда качалась на волнах старая шхуна, возившая соль из Крыма в Одессу. Но вспоминать об этом мешали все те же английские корабли, окрашенные в цвет пороха, очень далекий от цвета соли, чистой крымской соли, придающей особый вкус рыбе и огурцам. Нужно было думать, как гнать лодку, чтобы обмануть наблюдателей на кораблях.
Лодка пробивалась к берегу медленно, зигзагом — будто рыбаки увлеклись ловлей, вдруг уходила дальше в море, потом снова приближалась к суше. Антон возился с сетью.
На волне показались еще две лодки.
— Наши, нарочно вышли, — пробормотал дядька. — Еще поболтаемся, к вечеру пристанем…
Корабли один за другим вдруг завесились прозрачным колеблющимся маревом, ударил нестройный пушечный залп, в голубом воздухе просвистели снаряды, потом послышались глухие разрывы на земле.
Антон хрипло кашлянул, со спокойной яростью смотрел на стреляющие корабли: все равно уйдете!
К закату ступили на гальку, усеянную рыбьей чешуей. Причалили и другие лодки. Забрав рыбу и снасти, рыбаки стали расходиться. Антона повел незнакомый великан.
Под землей возле древней Керчи веками добывали ракушечник — легкий пористый камень, из которого сотни лет строился Крым. Брали камень кто как хочет. Под землей получились запутанные, тянувшиеся на многие версты, узкие ходы — без проводника пропадешь! — бесконечные лабиринты. Возник черный сыроватый подземный город с длинными улицами и с улицами покороче, местами в два яруса.
Из подземного города было двести выходов и лазов на белый свет. Снаружи, напротив выходов, желтели безлесные холмы, темнели балки, — удобно обороняться партизанам, удобно и нападать, внезапно выскакивая из подземелья.
— Все выходы сейчас под обстрелом, везде беляки сторожат — не войти, не выйти, — тихо проговорил провожатый. — Некоторые завалены взрывами. Кругом патрульные отряды. Интересуются дорогами, чтобы не пропускать в катакомбы повозок с продовольствием. Но секретных щелей белые не знают. Нет, не знают…
Даль полиловела. Антон и провожатый миновали какой-то сарай, вошли в мелкую балку и двинулись по прямой тропинке. Здесь было тихо. Где-то наверху лаяли псы, вдруг заржал конь. Провожатый показал подбородком вверх на темнеющий размытый край балки.
— Там дорога… В случае чего — умеешь бегать?
Вдруг на краю балки, отчетливые на фоне неба, показались черные силуэты всадников — патруль. Провожатый сказал:
— Спокойно пойдем дальше, они не спустятся здесь, — наверно, выедут в конец…
Фигуры всадников настойчиво плыли параллельным курсом, — наверно, следили. Под ногами слабо белела тропинка. Антон и его провожатый дошли до места, где балка раздваивалась.
— Теперь изо всех сил бежим влево! Если они тут спустятся, будем отстреливаться.
Бросились влево без оглядки. Позади беспорядочно защелкали выстрелы, возле уха Антона взыкнула пуля. Потом стрельба затихла.
В темноте обошли село — без огней, без жизни, — пахло золой и горелой сажей. Куда-то спустились; земля оседала, шорох камешков под сапогами как гром. Минутами притаивались в ночной черноте… Вошли в развалины каких-то длинных строений. Антон то и дело натыкался на низкие, какие-то зыбкие стены. Провожатый сказал:
— Это штабеля ракушечника. Вот мы почти что и дома.
Прислушались. Далеко справа протатакал пулемет.
— Видишь кустик? От него в трех шагах будет щель. Спускайся первым, я посторожу. Там ступеньки, аккуратно, — предупредил провожатый.
И в этот момент земля под Антоном провалилась, он ухнул в какую-то узкую пропасть. Черное небо скользнуло вверх, левую руку рвануло, Антон грохнулся на что-то твердое, — наверно, на камни. Кругом чернота, — значит, он уже в подземелье. Ступил — и снова куда-то грохнулся. Вскочил, что-то мешало разогнуться. Показалось, что левая рука исчезла, Антон не чувствовал ее, взял ее правой рукой, подвигал, словно у куклы.
— Что случилось? — послышался голос провожатого.
Антон привалился к каменной стене. Страшная боль перехватывала дыхание. Словно кто клещами рвал плечо. Мелькнул крохотный огонек, потом появились еще огни, силуэты, тени. Кто-то осветил Антона фонарем. Послышались голоса. Скоро кто-то приволок носилки. Антона понесли. Потом дали спирта, положили на камни, и кто-то, верно врач, потянул и приподнял вывихнутую руку. В глазах заискрилось…
Очнулся — перед глазами фонарь и закопченное девичье лицо. Девушка подала на донышке в кружке воды и хлебную лепешку. День или ночь? Узнал, что день и что представитель подпольного штаба придет из Керчи только ночью. Прибинтованная к телу рука уже не болела. Антон разговорился с девушкой. В подземелье мерцали коптилки, под низким потолком наплывали густые облака едкого дыма. Лица партизан чернели от жирной копоти. Умыться было нечем.
— Больным — и то по ложке, — говорила девушка. — В родничках под землей набежит за час кружка, и то спасибо. А колодцы в балках. За водой ходить туда надо с пулеметами, сперва белых отгонять…
— И много здесь, внизу, народу? — спросил Антон.
— Если с детьми — наверно, тысяча, а может, и две, — отвечала девушка. — И керченские, и крестьяне из окрестных сел, почти все здесь, многие с коровами даже. Но коров кормить нечем, да и есть в темноте они не привыкли…
Из глубины земли донесся глухой стук, будто палкой били по песку.
— В оружейной стучат… Мастерская, — сказала девушка. — Оружие собирали у жителей, отнимали у белых во время вылазок. В Багерове много взяли. А бинты, йод, лекарства — все из Керчи.
Узнал Антон, что под землей есть штаб и что специальный отдел ведает техникой обороны, устройством огневых гнезд и секретных выходов.
Ночью появился лысый человек в очках в железной оправе, с пышными усами, похожий на заводского мастера. Поднял к своему лицу фонарь, представился:
— От партизанского штаба, Горбульский. Рады приветствовать посланца Красной Армии. — Кивнул на подвязанную руку: — Жаль только, неудачно вошли в наш дом.
— Ничего! — бодро ответил Антон. — Через три дня пойду обратно. Вот письмо. Приказано узнать все подробно о ваших делах.
Горбульский сел на камень к фонарю, прочитал письмо.
— Мы оттянули на себя конный полк белых, четыре эскадрона Кавказской дивизии, три роты гвардейского батальона, казачий дивизион, горные орудия, даже легкий бронепоезд, — начал Горбульский. Замолчал, закрыл глаза, и вдруг его губы дрогнули: — А теперь о плохом. Передайте правду о трагической судьбе наших товарищей в Петровских каменоломнях. Все погибли. Белым удалось завалить выходы до одного. Люди стойко держались без пищи и воды. Тогда палачи пошли на провокацию: в рупоры пообещали жизнь тем, кто добровольно выйдет. Человек пятьдесят поверили — и все легли под пулеметами. Остальные задохнулись под землей, немногие прорвались к нам… В последнее время у нас ежедневно взрывы. Белые стараются обвалить штольни, где мы ютимся, пустили в ход насосы, чтобы затопить нас морской водой. У некоторых выходов поставили пропеллерные компрессоры, удушливыми газами хотели задушить… Несколько человек погибло… Мы вывели к секретной вентиляции детей и женщин… Страшно, однако, что нет воды. Пить, пить… Дети лижут влажные стены… Колодцы под обстрелом, за ведро воды платим кровью двух-трех человек…
Антон чаще задышал.
— Все передам!
Потирая лысину, Горбульский продолжал:
— Теперь о вылазках наших групп. Перечислю, что сделано. Ослепили четыре маяка на побережье. Взорвали железную дорогу. Несколько раз врывались в Керчь, разрушили телеграф и сыскное отделение… Вылазки совершаем и днем и ночью, уничтожаем небольшие части и караулы белых. Удачными были нападения на Босфорские казармы и на станцию Багерово — богатые трофеи. А позавчера захватили автомобиль с полковником генерального штаба Коняевым и его адъютантом — очень ценные документы. Вы получите их и передадите в штаб фронта.
— Передам, — как эхо отозвался Антон.
— И последнее, — Горбульский заговорил громко, высоким голосом. — Передайте о фактах вопиющих убийств мирного населения и неслыханных зверств англо-французского флота. Английские и французские корабли смели огнем одно за другим села: Владиславовку, Ак-Монай, Булганак, Аджимушкай, Катерлез… Это сделали крейсер «Калипсо», миноносцы «Тобано», «Томагаук» и номерные мониторы. Пусть это станет известным товарищу Ленину.
* * *
Через несколько дней Антон с тем же провожатым вышел из скал. Было утро, солнце только поднималось, но после темных штолен кололо глаза. К вечеру Антон и его спутник на знакомой лодке знакомым путем добрались до своего берега.
Рука Антона плохо двигалась в плече, не поднять ее. В штабе сказали:
— Придется тебе, товарищ политрук, ехать в тыл на поправку. А чтобы не скучать, зайди к губернскому военкому, пусть пошлет в какой-нибудь отряд ЧОНа. Будешь учить хлопцев военному делу и руку свою размахаешь.