И послали его в Строгановку… Как-то спускался с хлопцами под крутой берег — учиться стрелять. Вдруг навстречу пароконная бричка. Погоняла рослая, сильная дивчина с пушистыми бровями. Глянула большими глазами — Антон чуть ли не присел, забыл дышать… Потом спросил у ребят: кто такая? Отвечали: Федосья Обидная.
Антон остановился возле темного садочка и оглянулся на хату Матвея. Огня в окошке не было, — верно, легли спать.
Странное дело: о чем бы ни думал, Феся не выходит из головы. Чудеса какие-то. Это первый раз такое… Встречался со многими, но все куда-то уходили или он уходил от них. Мелькали села, города, полки, батальоны; еще не познакомившись как следует, он прощался с человеком навсегда… Но вот увидел рослую степнячку, большие, черные, блестящие глаза, — и теплая ласковая волна обдала, даже закружилась голова, понял, что не забудет никогда. Каждый вечер ноги сами несут к ее хате, словно в родной дом. Такая милая хатка и крохотная, кажется, на руки взял бы ее.
В душной «казарме» дневальный дремал у моргалки. Тихо, чтобы не разбудить бойцов, Антон велел дневальному идти спать и сел дежурить сам. Раскрыл книгу у коптилки. Но не читалось. Думал о тех днях, когда не станет белых и разгорится новая жизнь… Достал измятую тетрадь. С жаром, ломая карандаш, стал писать… Искал слова, но слова подкатывались какие-то обыкновенные, неполно передающие его волнение и мысль:
Хотел бы я песню такую пропеть,
Чтоб мир от нее всколыхнулся,
При звуках ее чтобы ожило все,
В цветы нарядилися степи,
Разрушились тюрьмы и дрогнул палач…
И чтоб над землею, как солнце, взошла
Великая правда, святая.
И слово свободы как гром пронеслось
Над миром от края до края…
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
В июне солнце палило огнем. Степная равнина поджарилась, потемнела. Коричневая сушь похрустывала под ногами. А небо стало еще синее, Сиваш — как мел… Тишина, только кузнечики без остановки пилили воздух, бесконечный звон разливался вокруг, забивал уши; вдруг проплывало, удаляясь, густое жужжание грубой степной мухи.
Никто, однако, не верил степному спокойствию. Слышно, где-то на Дону да на Кубани бывшие владельцы и властители — генералы, офицеры — бросились в наступление. Кровь кипит у них; как это так: вековечно свое — имущество, власть — все отнято… Разум мутится от ненависти…
За Днепром зверствовали банды. Утром, помолившись, выедешь на мельницу смолоть мешок прошлогодней пшеницы — бог знает, вернешься ли домой с мукой. Может быть, пригонишь волов и пустую бричку, а не то и с одним кнутом прибудешь.
В Крыму, возле Керчи, где стояли и крестьянские степные отряды, было тоже неспокойно. Офицерня цепко ухватилась за берег, по морю ходили чужие корабли.
Из Крыма с фронта недавно привезли строгановских раненых. Сейчас же с обратными подводами комитет послал замену — здоровых из отряда Антона Горина.
Послал и продовольствие…
Не поверишь степному спокойствию. От хаты недалеко вдруг винтовочные выстрелы, вдруг застрекочет пулемет: под обрывистым сивашским берегом молодежь училась стрелять.
День и ночь — в две смены — конная стража объезжала хлебные поля.
У богатых забраны немалые посевы, теперь за куркулями надзор — как бы в ненависти своей не подожгли в степи поспевающий драгоценный хлеб. Постановлено вернуть хозяевам семена. Но хозяйскую ярость этим не утолишь. Шутка ли, забрали землю. Гори огнем бывшее свое! По ночам чуть блеснет за окном, затеплится чья-нибудь цигарка — селянам чудилось зарево… В помощь общественной конной страже иные сами запрятывались в пшеницу с берданками и топорами.
Литвиненко Аким, Рогач Серафим, Остапчук Роман — мужики из голых — сутки напролет высиживали в комитете, лавки уже лоснились под ними. Писали списки: кому дать, от кого взять, проставляли пуды и десятины. Ездили в волость, забывали есть и пить, обросли, как дикие…
Первым делом — в комитет. Матвей вошел в помещение, снял свою маломерную фуражку. Узнали, бросили свои дела, встретили с почетом: бедняк, фронтовик. Не обошлось и без шуток. Посмеялись над его фуражкой, над бородой, похожей будто на бороду покойного Распутина; говорили: оттого, наверно, не шел домой, что в Одессе на базаре полюбил какую-нибудь мадам. Шутки шутками, а возьми, Матвей, команду над сменой ночной стражи.
Бывшие Соловея Гринчара, теперь свои три десятины посевов Матвей смутно видел ночью, сидя верхом на низкорослой кляче. Под звездами на пшеничном поле синевато поблескивали гладкие стебли. Утром, после ночного объезда, часок вздремнул, мухи разбудили. Вошел в сарай, порылся в чулане, разыскал свою старую соломенную шляпу — брыль. За три года отяжелела. Внутри — солома, перья, в ней куры несли яйца. Вытряхнул, позвал:
— Горка! На-ко, сынок, вымой, не жалей воды.
Горка из хаты во двор выбежал с полведром воды. Матвей оглядывался. Чистота и порядок всюду: в хате, во дворе, в погребе. Но шины на колесах истончились, края острые, как ножи, сверкают на солнце, режут глаза. Виноградный садок на круче, десять лет назад посаженный, вскопан, чист, но бесплоден. Плети разрослись, переплелись, не виноградник, а крученые заросли; листьев и веток гуща, а ягод не жди: дочки не знают, как обрезать виноградные кусты. Сейчас невозможно перетянуть шины на колесах — ни железа, ни заплатить кузнецу за работу. Это только с урожая, с новых своих десятин, если по теперешним бегучим временам не случится плохого…
Матвей надел мокрый брыль, пахнущие дегтем постолы. Пошел в степь, к тем своим десятинам, посмотреть днем. Каков ожидается урожай, не топчет ли бывший хозяин? Может быть, нарочно пустил скот на поле — его посевы рядом.
Еле слышно шуршали, едва заметно шевелились под сухим ветром поспевающие хлебные полосы. Пшеница уже пожелтела, колючие с пузатыми зернами колосья отяжелели, поникли. И верно, не пусто на поле, кто-то стоит на меже. На дороге молодая гнедая, запряженная в бедарку лошадка, мокрая, блестит под солнцем. Кто ж это прибыл? Конечно, бывший хозяин Соловей Гринчар. Матвей узнал его спину. Голова махонькая, плечи узкие, ноги тонкие, а живот и зад бочонистые. Вон и трубочка торчит под большим вислым носом. Неужто курит, скотина, на поле-то, среди сухих колосьев?
Матвей не спеша подошел к бедарке. Соловей Гринчар, надо думать, давно заметил его, слышал шаги, однако не обернулся, только дернул плечом.
Ни слова не сказав, Матвей оперся на бедарку локтем, ждал, поглядывая на бывшего хозяина.
Вот, слава богу, увидел. Будто бы не узнает. Прищурился, приставил к глазам пухлую ладонь, узнал-таки. Страсть как обрадовался.
— О-о! Здоров будь, Матвей Иванович! С благополучным возвращением!
Подошел, подал руку.
— Не серчаю на тебя, нет, нет! Ты не виноват. Рад, ей-богу рад, по-христиански. Ты, Матвей Иванович, вернулся с поля брани как раз ко времени — пшеницу убирать. Вот смотрю, сколько будет. Пудов по семьдесят с десятины, а?
Пожимая руку, Матвей сказал:
— Спасибо, Соловей Григорьевич. А зачем смотришь, глаза тратишь? Это мне теперь смотреть. Тебе — зачем?
— Привычка! — ответил Соловей Гринчар. Он зашел с другой стороны бедарки, хотел было сесть, но тоже прислонился к крылу боком. — Ругаться с тобой не буду, Матвей Иванович. Чем кому-либо — пусть тебе эта моя земля. Ты, известно, совестливый, хоть и гордый. А ныне совести ни у кого днем с огнем не сыщешь. Редкость! Нету ее, вся вышла, с кровью вытекла. Нынче все вверх ногами переставлено.
Матвей молчал, медленно, медленно ворочался, оглядывая поля. Соловей Гринчар, полузакрыв глаза, продолжал:
— Была власть — нет власти, нигде нет. У кого винтовка в руках, тот думает, что он — власть. Такая кутерьма по всей Расее, что ничего не разберешь. И бога ни у кого нет. Бог — он, по-ихнему, дурачок…
— И помещика нет, и хозяина нет — всех поравняли перед правдой-то, — усмехнулся Матвей.
— А! Смеешься, Матвей Иванович, — с горечью проговорил Соловей, взглянул сурово. — Какую бы ни высматривал правду — она одна: каждый человек себе хочет. Как только вышел из чрева матери, моментально хватает в свой младенческий кулачок что попадется, хоть пеленку, хоть палец повитухи. У него еще закрытые глаза, а дай два пальца своих ему в ладошки — схватит, сожмет так крепко, что поднимешь его на двух пальцах даже спящего. А начнет говорить — его первое слово: «дай» — и ручкой покажет к себе… Таково, Матвей Иванович, каждое живое существо: что человек, что курица, которая захватывает лапками свой насест.
Матвей уже слышал Соловеевы присказки. В селе говорили, что он у каждого животного ищет способность хватать и захватывать; смеялись, будто Соловей даже поросенка сажал на насест, приговаривая: «Хватайся, у курочки только две лапки, а хватается».
— Ну, понимаю, помещика долой. Это правильно, — продолжал Соловей. — А хозяина за что? Без помещика и без царя можно. И без бога, Матвей Иванович, — тоже — на крайний случай, как-нибудь. А без богатого крестьянина, без хорошего хозяина Россия не может жить, никогда не жила. Богат Иван — богат и пан. — Поднял голос, нахмурился, — Оттого и голод, что хозяина разоряют. — Пророчески раскрыл глаза, уставился в одну точку. — Но думаю, Матвей Иванович, люди скоро опомнятся, голод научит. А богатый хозяин — что ванька-встанька: как его ни валяй, как ни укладывай, хоть вниз головой кидай, он все равно вскочит на ноги. Без него не было, нет и не будет государства и жизни для людей никакой не будет, все околеют, как мухи к зиме!
Матвей опять усмехнулся:
— Зря хлопочешь за государство, смотри, весь упарился. Небось и в моих руках земля не пропадет.
Соловей Гринчар поспешно стал усаживаться в бедарку, но все же не сел.
— Знаю, не пропадет. Береги, Матвей Иванович, убери урожай до зернышка, чтобы хлеб насущный не пропал. Душой клянусь, нету зла к тебе. Кто бы ни работал на земле — все равно земля. Ну хоть бы и моя, мои деньги за нее плачены, бумаги на нее имею, расписки, арендные договоры. Но я вполне подчиняюсь Советской власти.
Соловей Гринчар тронул лошадку, он и Матвей пошли с двух сторон бедарки. Матвей сказал:
— Не худая власть, если сбила с тебя спесь, Соловей Григорьевич. Помнишь, какой ты был — не подступись. А сейчас вот разговариваешь.
— Да, постарел, — невпопад ответил Соловей. — Был простой крестьянин — и теперь я такой. Конечно, стараюсь для себя, — и попова корова смотрит быков. А драться с миром — это невозможно, это я понимаю. У меня взяли землю, с жилами вырвали, ну, значит, так… Может быть, потом и отдадут.
«Умный старик, — подумал Матвей. — Этот скоро поймет, как повернулся мир, все они поймут, хотя сейчас и злобятся. Вот и доказывать Соловею ничего не надо. Этот и не думает стрелять, поджигать».
А Соловей продолжал:
— Теперь у меня другая забота, Матвей Иванович. Давай-ка, чем ноги ломать, сядем с тобой в бедарочку, сейчас и скажу.
Матвей подождал, пока Соловей Гринчар усядется, и сам присел с бочка.
Не поворачивая головы, Соловей торжественно проговорил:
— Нынче первая моя забота — сына Никифора оженить…
— Хлопец деловой, — осторожно заметил Матвей. — И девок на каждой улице дюжина.
— А требуется, Матвей Иванович, одна… Никифор у меня единственный. Помру — будет хозяин. Слава богу, хозяйство уменьшилось, управится. А девка эта, Матвей Иванович, день и ночь мерещится моему Никифору. И мне она нравится, работящая, сметливая… Откровенно говорю. Что будет за ней, то и ладно! Главнейшее — человек! И телом видна, и на деле могуча. Конечно, Фесю твою зову к себе в дом на хорошее житье!
Матвей опешил, соскочил с бедарки на пыльную дорогу, пошел рядом, держась за крыло, весело ответил:
— Не ждал породниться с тобой, Соловей Григорьевич, вот уж не ждал. Не знаю, что и сказать…
— Подумай, подумай, Матвей Иванович, — значительно продолжал Соловей Гринчар. — Нам жить недолго осталось, а дети пускай живут.
Матвей взмахнул руками, хлопнул себя по бедрам: «Вон как! Шел смотреть урожай, а нашел для дочки жениха!»
2
Посмотрев вслед Соловею, укатившему на своей бедарке, Матвей повернул домой. Ухмылялся. Впрочем, во двор вошел задумчивый.
Лиза выносила из сарая старые ведра, поломанные корзины — еще вчера велел… В хате было пусто. Феся с Горкой поехали в степь за последней травой.
В дверях Матвей обернулся, крикнул Лизу. Сам в хате сел на лавку, положил на колени свои тяжелые руки.
Была б жива жена — посоветоваться бы с ней: что лучше для Феси, родной дочери? С кем же подумать, поговорить? Сестра живет далеко, за Чаплинкой, да и что она знает про Никифора?
Вошла Лиза — в переднике, с черными руками, открыла большие глаза.
— Что вам, таточку?
— Садись посоветуй, дочка. Соловей Гринчар нашу Фесю просит за Никифора…
Думал, Лиза удивится. Нет, весело стрельнула глазами, блеснули белые зубы, потом села, как и он, Матвей, положила руки на передник, рассудительно сказала:
— Это, таточку, я так думаю, давно пора. Без вас не можно было. А теперь вы приехали, как раз и надо… Никифор Фесю ужасно любит, в точности могу сказать, подмечала. Из-за нее хочет удавиться, так страдает. Уже и смеялись над ним. Думает, что хром, так из-за этого не видать ему счастья. И такое у него отчаяние, без Феси ему не жить, любит невозможно, ходит за ней, как дурной… Теперь я в точности за дядько Соловея скажу. Ужасно хитрющий, но Никифора, своего последнего сына, очень жалеет, прямо ублажает. Ему не печаль, что за Фесей ничего не будет. Сама наша Феся клад, такая умница, такая работница! И еще у дядька Соловея, таточку, расчет: придет Феся в хату — ему останутся добавочные десятины. Это я вам точно скажу. Было б можно по закону, взял бы Никифору десять жен и себе тридцать. Все больше бы осталось у него десятин, и работницы готовы…
— Это я понимаю, — раздумчиво сказал Матвей. — А Никифор, гадаешь, хороший человек? Он не в отца своего.
— Никифор, таточку, я вам точно скажу… К чарке не прикладывается. Ученый, пишет — не уследишь — скоро-скоро, так и летит у него перо! И что хорошо, я считаю, — в солдаты не возьмут по причине хромости… А что хромый — ничего. Все умеет: и пишет, и пашет… Любит Фесю. Кто бы меня так полюбил, откровенно скажу вам, таточку.
— И наследник он есть, а хозяйство большое, богатое. В сундуках немало и в погребе полно, — заметил Матвей.
— Да, таточку, это все есть…
— Стало быть, Феся будет жить богато?
— Да, таточку, — строго и рассудительно ответила Лиза. — Я так соображаю: когда дядько Соловей отделит Никифора, будут жить очень хорошо. Полна хата добра. Если какой вред, то только от дядька Соловея.
— Умница, — Матвей погладил Лизину руку. — Я согласный с тобой, дочка. Бог с ним, с Соловеем, его власть кончилась, понижел человек, съехал со своего высока, изъявляет согласие… А Никифор, я видел, приветлив, людей не сторонится, умеет поговорить, порассказать, хозяйство понимает. Видно, что без ухарства человек, но с прицелом… Пока что, дочка, ничего не говори Фесе, я сам скажу. Пусть наша Феся заживет хорошо, и одежду купит себе, и сыта будет…
Лиза вдруг нахмурилась.
— Феся твердит: не люблю Никифора. Вроде как политрук Антон ей нравится.
Матвей махнул рукой:
— Откуда ей любить-то? Ведь еще и не жили вместе. А политруку не до свадеб. Мерещится тебе. Сейчас он здесь, а завтра ищи с ветром. И ни хаты, и ничего у человека нет…
3
С самого утра горизонт затянуло знойное, душное марево. Воздух дрожал, густой, клейкий. Духота давила. Люди попрятались в тень, от каждого резкого движения заливались по́том. На ленивых крыльях в небе повис черный коршун. Куры не бродили вокруг хат, не купались в пыли, трепеща и чиркая землю концами крыльев, сидели в тени с головой набок, раскрывали клювы, расслабленно стонали.
Тяжелое, марево придвинулось, на юго-западе оно сгустилось, словно задымили тысячи костров. Заливая край неба, чернота собиралась все плотнее. На степь наваливалась черная туча. Захватывала небо все выше и выше, подбиралась к солнцу, плотная, как стена.
Вот уже за тучей пропало солнце. Мир померк, лишь на севере еще трепетал серо-синий свет. Но скоро и там потухло. Внезапно дунул ветер. Сейчас хлынет!
Матвей с дочками убирал двор под ток. Когда нашла туча, Феся и Лиза вынесли высохшие бочки и кадушки, чтобы замочило ливнем. Поставили под стрехи ведра, корыта, здоровую бочку — набрать мягкой небесной воды.
От этой грозной тучи и весело и страшно на душе. Огромная туча отражалась даже в глазах: у того, кто смотрел в небо, зрачки вдруг темнели…
На юге в черноте заскакали молнии. Словно ударили батареи, тройным голосом ударил гром. Лиза испугалась, заскочила в ворота сарая.
— Таточку, Феся, бегите сюда! Горка где?
Снова через все небо пробежала и врезалась в землю длинная, извилистая, как толстая золотая нитка, жутко светлая, с синим дымком, страшная молния. С диким треском разодралось небо. Хлынуло… Феся успела вбежать в ворота сарая.