Кулага привел в салон-вагон худощавую женщину с ребенком на руках:
— Иван, это супруга Михаила Васильевича…
А Софья Алексеевна пожала ему руку, проговорила мягко:
— Ванечка, очень прошу вас, внимательно смотрите за ним…
И она об этом! Словно командующий ребенок какой.
Вот Фрунзе вошел, торопящийся, энергичный:
— Фома Игнатьевич, дайте Чичерину телеграмму: «Сегодня в двадцать два часа выезжаю согласно намеченному плану для выполнения возложенного на меня дипломатического поручения».
Потом он взял на руки ребенка:
— Та-неч-ка… — передал дочку жене. — Соня, ты не должна беспокоиться. Все будет хорошо, ей-богу… то есть с нами аллах!
Заставил ее улыбнуться.
Кулага подтолкнул Ваню — выйдем, пусть попрощаются. Выходя, Ваня слышал прерывистый голос Софьи Алексеевны, будто ей не хватало воздуха:
— А ты должен помнить о дочери, она всегда будет нуждаться в тебе.
— Вернусь невредимым, — отвечал Михаил Васильевич, — Я не суеверен, я удачлив.
…Ревущий гудок, и паровоз с грохотом и шипением сдвинул с места вагоны. Прощай, Харьков!
Да, не на юг, не в теплый Крым, а все восточнее забирает, разгоняется поезд. К Дону. А потом уже повернет на юг, на Баку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ПЕРВЫЕ ВЕРСТЫ
Поезд полз по бескрайней равнине. Ни переезда, ни мосточка, голая степь. Лишь засохшие, примороженные травы и словно червленые шары перекати-поля. Серебряная сеть заиндевелых былинок наброшена на землю до самого горизонта.
К границе лучше бы ехать через Новороссийск, дальше — пароходом вдоль Кавказского побережья. Но надо встретиться с азербайджанцами в Баку, с грузинами в Тифлисе: они ближе к Ангоре и знают обстановку. Обогнув Большой Кавказ, поезд выйдет на Ширванскую равнину, а там будет видно…
Поезд больше стоял. На полустанках задерживался, пропуская продпоезда — продовольственные, «врачпитпоезда» — врачебно-питательные. Был один «детпитпоезд» — детский питательный. Был банно-прачечный поезд, «банлетучка». Стояли, пропуская и нефтяные маршруты из Грозного и Баку.
На тупиковых путях поезд застаивался на сутки и долее — не было исправного паровоза, либо был паровоз, но не было топлива и требовалось самим его добыть. Заготовить дрова. На перегонах попадались паровозы, уже давно завалившиеся набок, — между красными толстыми спицами колес выбился кустарник.
Иногда целый день простаивали в чистом поле: впереди разрушен мост — кулацкая банда пыталась захватить продпоезд, убиты продкомиссар и несколько человек охраны; по телеграфному вызову подоспела помощь, банда рассеяна, но путь все еще ремонтируется.
Юго-восточнее Харькова началась полоса частичной засухи, голодали Ростов-на-Дону, вся губерния и Ставропольщина. На одной из станций остриженные под машинку дети стояли за длинными досками-столами и что-то ели из глубоких мисок. Южнее Харькова все пространство между Днепром и Волгой высохло, мертво, и на предстоящем пути только с Каспийского побережья начиналась благополучная земля.
Ваню долго мучила картина, как рядами стоят у мисок дети, похожие на старичков, в длинных, до пят, рубашках. Кулага, имевший поручение Фрунзе уяснять везде хозяйственное положение, сказал, что в России нынче два миллиона сирот: костлявая скосила матерей и отцов войной и голодом. В Харькове на собрании курсанты, преподаватели, комиссары и командиры единодушно подняли руку — отчислить проценты от пайков и жалованья для голодающих. В штабе Фрунзе все командиры сдали личные ценные вещи, у кого были серебряные ложки или кольца. При штабе оборудовали и содержали три детских дома. Готовя материалы для Фрунзе, Кулага обобщил данные сводок и брошюр — Красная Армия всего организовала четыреста восемьдесят один детский дом и кормит сорок тысяч детей.
Ваня сказал себе, что в дороге поможет Макару Кемику разыскать его малолетнюю сестренку, сироту Маро. И на Кавказе, и дальше, и в Турции, видно, много сирот… Где война, там и сироты. Надо спасать… Ехали в Турцию и для того, чтобы спасти детей. Надо набраться сил, терпения…
Ваня потерял счет остановкам и долгим стоянкам. То замирал, то с грохотом дергался состав, добывались паровозы, и тогда новые скользили картины земли…
Командующий день-деньской работал в салон-вагоне. Совещался с помощниками — дипломатическим советником Дежновым и военспецем Андерсом.
У Вани забот хватало. Наблюдал за входом в салон-вагон и за всем происходящим возле вагона на платформах, особенно при многолюдье. Теперь он заведовал личным имуществом командующего. Тут были карманный электрический фонарик, складные нож, ложка и вилка на одном черенке, медный, расширенный книзу котелок: его поставишь на столик — не опрокинется, как ни дергал бы паровоз; маузер в кобуре и, главное, знаменитая шашка с вызолоченным эфесом и с наложенным на него орденом Красного Знамени. Это было почетное революционное оружие — награда. Ваня называл его «Золотым», осторожно чистил его мягкой суконкой. Чистил и маузер, и свой карабин, обмундирование и котелки. Приносил чай, еду. Старался не шуметь, не мешать командующему. Иногда с гармонью уходил в купе Кулаги и Кемика, валялся здесь на полке, растягивал гармонь, пел:
Ой вы, турки-мусульмане,
Наши черноглазики…
Доволен ли Фрунзе его помощью? Командующий то и дело совсем не по-военному, будто он и не начальник, говорил «спасибо». От неловкости Ваня стремительно брался за любое дело.
Говорили, что в громоздких ящиках на платформе — оборудование для патронного завода. Ваня не стал допытываться, так ли. Другое дело — спрашивать про международное положение.
Из любопытства Ваня однажды побывал на занятиях по французскому языку, которые проводил с секретарями и переводчиками советник Дежнов. Лучше бы учили турецкий, ведь турецкие мужики не понимают «мерси-пардон».
Восточная мудрость гласит: «Долгие дороги рождают долгие мысли. Долгие мысли сокращают долгие дороги».
Наступила ночь. Ваня лежал на полке, вспоминал Аннёнку… До кружения головы целовал ее тогда на земле возле загона. Даже теперь слышал особенный запах той соломы, чувствовал упругие щеки Аннёнки, ее губы.
Почему на письма не отвечает? Подчинилась воле отца? Но ведь она своевольная, упрямая (Ваня вспоминал ее крутые брови, решительные, резкие слова), не подчинится никому. Стало быть, это воля ее самой? А если нет, значит, все-таки ее отец ломает жизнь. А его сломать, эту торговую породу — даже семнадцатого года мало, мировую надо революцию…
Вспомнил, как однажды зимой ездил с Хоромским в Ярославль, отвозил большой груз свиного сала. Волги не видно под белым снегом, ни того, ни другого берега, только по зимующим пароходам определялся причал. Хоромский выговаривал самому богу и природе, сердился: «Эва занесло, не разберешь». Пошли в город на ночлег, вот белые стены Кремля. «Ах, в глаза сверкает, — опять Хоромский недоволен. — Дураки, нарочно побелили».
Черт с ним! И откуда взялся этот Хоромский в Шоле? Без него так бы хорошо — простор, сады, дома с резными карнизами, петушиное пение в глухую ночь и к перемене погоды; а за деревней холмы, как волны, в дымке даль, а дымку, как серебряной нитью, пронизывает вертлявая Шола.
Вспоминались лесок и перелески меж холмами…
Свободного времени было много. Но вот командующий спросил: почему Ваня ничего не читает? Ваня тут же взял у Кулаги культпросветовскую брошюру в обложке из оберточной бумаги. Напечатано: «Революционная Турция». Писатель, сообщалось тут же, — товарищ Павлович, преподаватель на ударных курсах Коминтерна в Баку, и в Москве читал лекции восточным товарищам, — знает!
Несколько дней, сосредоточенный, Ваня впитывал слово за словом. Революционная? А именно? Какой революции подъем? Революция бывает разная, это знают все. Известно: одна революция переходит в другую, сильнейшую.
Ване очень хотелось, чтобы турецкий крестьянин сделал решительный шаг и поднял красное знамя коммуны. Ему казалось, что это вполне возможно. Как там захотят, в Турции, так и сделают.
Читал турецкие названия всевозможных партий, искал и, казалось, сразу же находил ответ на свой тайный вопрос — что может там не сегодня-завтра получиться? Как будто бы народная власть, определенно и безусловно. Многое было в книге непонятно, но это исключительно из-за слабой грамотности — сам сознает.
С одной стороны, компартии пока нет. Всего пятьсот коммунистов во всей Турции. Рабочего класса всего три тысячи человек. А крестьянство все — под аллахом… Когда председатель компартии Мустафа Субхи и с ним пятнадцать товарищей приехали из Баку на родину, буржуазия всех зверски убила и бросила в море.
С другой стороны, есть партия народников, заявляет, что служит народу — крестьянину, рабочему, учителю, низшему чиновнику. Стоит за всеобщее братство, против единоличества, насилия над человеком, за бесплатное обучение, лечение, наделение крестьян землей, содержание и воспитание детей бедных родителей до шестнадцати лет, что согласуется с предначертаниями аллаха. Эта партия считает законной войну для уничтожения империализма и международных интриг… Вроде коммунистическая, если бы не приплели аллаха и разрешение растить… капитал, Хоромских! Хотя она и против спекулянтов, наживы нечестным путем.
Еще партии — «Зеленая армия», «Зеленое яблоко», «Золотое яблоко», даже «Правительственная исламская коммунистическая». Те же народники и тот же аллах, то же разрешение капитала.
Могут ли, рассуждал Ваня, сделать нужный шаг, избавиться от этих недостатков? Может ли произойти перемена? Могут, убеждал себя Ваня. Есть условия. Вопрос о земле. Интересно получается: ислам учит — земля принадлежит аллаху, иначе — государству, другими словами — уже национализирована (так и сказали турецкие коммунисты в Коминтерне). Но фактически владеют землей пока что мечети и помещики — получили от государства как бы во временное пользование и сдают в аренду. Остается напомнить священникам и помещикам, что действительно во временное, и раздать аллахову — государственную — землю безземельным.
«Пусть от имени аллаха, — думал Ваня, — а фактически от имени народа, безбожниками станут потом».
Возвращая Кулаге брошюру, Ваня спросил его мнение — может ли Турция не сегодня-завтра подойти к власти труда и затем к коммуне? Кулага ответил:
— О сроках гадать не буду. Сведения в этой брошюре — прошлогодние, многие устарели, обстановка быстро меняется. «Зеленая армия» ликвидирована. Власть буржуазная. Но буржуазия вместе с крестьянством ведет национально-революционную войну против империализма. Буржуазия в колониях может быть революционной. Понимаешь это?
— Понял. Но если обстановка быстро меняется, то и такая перемена может быть? Крестьянин ведь с оружием?
— Какая будет перемена, опять-таки не стану гадать. Что касается оружия, то применять его сейчас — против нашествия интервентов. Стрелять же в свою революционную — понял? — революционную буржуазию — это вред, разрушение единого фронта, поражение. Во всяком случае, не наше дело — решать за турок. Крепко запомни: мы не вмешиваемся во внутренние дела. Наша партия этого не допускает. Вмешательство — бессмыслица, то же, что дышать за другого.
Перемены… Вся жизнь из перемен. Ваня запомнил турецкую пословицу, однажды, приведенную Кемиком: «Живущее изменяется, а изменяющееся живет». Вот и Кулага сказал о переменах — «все возможно». А как же! С самим Кулагой какая произошла перемена…
Ваню заинтересовала жизнь Кулаги.
Поезд однажды долго стоял в степи, в тишине. Кулага, растянувшись на противоположной полке и закинув руки за голову, рассказывал Ване:
— В ранней молодости, Ваня, я решил стать на ноги, чтобы старость родителей обеспечить и все такое. Мы жили в беднейшей части Ялты — Аутке. Я все-таки окончил гимназию. Возьмусь-ка, думаю, за дело управляющего имением, где-нибудь на побережье… Самостоятельность! Владельцы ленивы, обычно не вмешиваются. Надо только отчитаться своевременно… Хотел поближе узнать, что это за субъекты, эти владельцы, как живут, в чем секрет обогащения и как они будут расставаться с богатством, когда придет час. А это время приближалось! Как был я, так и останусь управляющим, но на службе у народа. Все предусмотрел!
— Стало быть, хозяйственный момент тебя волнует с первобытности, — заметил Ваня.
— Да! Побережье Крыма изучил: Форос, Алупка, Партенит, Кучук-Узень и так далее. Побывал в имении «Селям» графа Орлова-Давыдова… Дальше по берегу — Кучук-Ламбат, имение княгини Тархановой. Замок в зелени на скалистом холме. Верхнее шоссе — в Биюк-Ламбат. «Биюк» значит большой, а «кучук» — наоборот. Гора Кастель, вся в виноградниках. Богатство! А что графиня понимает? Под Алуштой, Ваня, дешевые дачи для небогатых. Вот здесь, думаю, надо пристать! Чудная дача господина Стахеева, с бельведером. Вот построю здесь еще… В сторону Феодосии — горы пониже, живописно, тополя, прибрежный сад. То есть часть громадного имения Росинского… Дальше имение господина Княжевича. Деревушка Тугата вся принадлежит Княжевичу!
— Брат ты мой, имений сколько, — сказал Ваня. — Вот где трудящимся на солнце погреться.
— Это еще не все, — продолжал Кулага. — Дальше, брат ты мой, пароход причаливает к Новому Свету князя Голицына. Стал я задумываться, Ваня, и понимать, почему мужики так тянутся имение подпалить, барина вилами пощекотать. В самой природе протест. Мыс Хоба-Бурну, там в громадной скале пещера крымского разбойника Али. (Кстати, таких пещер в Турции не пересчитать!) Залез в пещеру… и хочется, понимаешь, разбойником стать. Не управляющим, а разбойником, чтобы отнять! Ведь не должна вся красота природы одному господину Княжевичу принадлежать. Это же насмешка над природой! Ялтинские курорты — дорогие, в основном для публики с бешеным рублем. Один проезд чего стоит, от Ламбата до Ялты — за двадцать верст местные помещики платили пятнадцать рублей. А что делать бедняку?
— Власть брать! — подсказал Ваня.
— Верно. Но я вот к чему. Я видел картину, как греки и турки на парусах смело приходили с того берега к крымскому, и думал, что человеку в его жизни, как тому парусу, нужен ветер. Иначе будет прозябать. Не лакеем он должен быть, служить не помещику в его имении, а народу, быть достойным. Я примкнул именно к таким в Крыму, ветер переворота все крепче задувал…
— Полностью с тобой согласен, повсюду должен быть и есть этот ветер. — И тут у Вани вырвались слова, которые он никому не хотел говорить: — Надеюсь на мировую коммуну, несмотря на нэп, в скором времени. Иначе не будет у меня ни жены, ни сына. Отец моей Аннёнки, купец-кулак Хоромский, всех нас проглотит, вернее, свиньям своим пустит на корм. Выходит, что законно жениться не могу, если не будет мировой коммуны.
Кулага поморщился:
— Это ты подзагнул, Ваня: ветер-то ветром, а во всем нужен точный хозяйственный расчет… арифметика… Ну ничего, слушай дальше. Началась мировая война, меня мобилизовали. Я был офицером для поручений у полковника генштаба Литовцева на Кавказском, турецко-персидском фронте.
— Значит, вы с Кемиком земляки! — обрадовался Ваня.
— Когда фронт распался, мыкались мы полтора года, разбираясь в обстановке, наконец Литовцев говорит: давай вступать в Красную Армию добровольно. Конечно! Впоследствии Литовцев признался: это ты, Кулага, Фома Игнатьевич, повлиял на мое решение. Словом, мы вступили в Красную Армию. Тут же и расстались: разведотдел штаба Южного фронта направил Литовцева в Константинополь… А ты, Кулага, сказал он мне на прощанье, пыхти в штабе, жди меня. Но вот образовался Крымский фронт, состав штаба переменился, приехал Фрунзе…
— Вот оно что!
— Да, и тут-то, брат, я узнал, что за человек Фрунзе, — человек, каких на свете мало. Как он меня однажды выручил…
— А что было, Фома Игнатьевич?
Кулага засмеялся:
— Слышал рассказ командующего о том, что верховный комиссар сэр Харингтон наших в Константинополе арестовал? Кемалисты взяли город Измид, Харингтон и перетрусил, начал обыски, арестовал сотрудников русско-украинского Центросоюза, а Литовцев-то с семьей — среди них.
— Вона как! А ты при чем?
— Продержали арестованных неделю на барже, потом на фелюге под конвоем миноносца переправили в Севастополь. Здесь — Чека, проверка. Литовцев мой оказался без документов — англичане отобрали, не может доказать, что он — наш. Чистосердечно при том рассказывает — был офицером царского генштаба! Перевезли раба божьего в Харьков вместе с семьей. «Кто знает вас? Кто может подтвердить вашу службу в Красной Армии?» А посылавших Литовцева за границу в штабе Крымского фронта в Харькове не осталось никого…