— Он назвал тебя?..
— Вот именно! Меня — в Чека, рассказываю то же, что Литовцев. Меня спрашивают: «Вы были его подчиненным, вместе служили в царской армии? Докажите, что вы не сообщники, иначе арестуем и вас!» Я — хохол, человек веселый, а тут, знаешь, приуныл. Что делать? Мое спасение, думаю, — Фрунзе. Если поверит мне… Личного контакта у нас не было тогда, все через старшего секретаря Сиротинского. Но вот захожу в кабинет, рассказываю Фрунзе все как есть. И кажется мне, что рассказываю неубедительно, мне не верит и он. Значит, пострадаю вместе с Литовцевым. А Фрунзе смотрит на меня своими голубыми глазами. Задает несколько уточняющих вопросов. Я как завороженный стою перед ним. А он и говорит: «Хорошо, товарищ Кулага, не волнуйтесь». Тут же вызывает комиссара, чтобы связаться с Чека. И скоро, смотрю, и Литовцев мой приходит в штаб — привел конвой. После разговора с Фрунзе освободили нас. Литовцев потом уехал в Москву, в академию преподавать. А меня Фрунзе определил секретарем в бюро писем… Потом, когда моя жена родила, помог даже молоко достать.
— Вот видишь, — сказал Ваня. — Он и мне нравится. Простой, разговорчивый. Он учит меня в шахматы играть.
— Иной командир кует свой авторитет, добиваясь преклонения, — продолжал Кулага, — другой вяжет дисциплиной, третий берет дипломатией, приспосабливается. А у нас в штабе, честное слово, какое-то отрадное содружество возникло. Именно отрадное! Приспосабливаться, дипломатничать? Уж очень у него богатая душа, чтобы идти окольными дорогами.
…Потом поезд бежал открытой целинной степью. Ваня заметил:
— Сколько земли, и вся без межей. Точно для артели.
Кулага прищурил один глаз:
— Межа, она тоже голубушка. Землю отмежевали твоему папе? Все, брат, чего-то ты рвешься в небеса. На своем наделе разве худо?
— Вот и видно, Фома Игнатьевич, что ты человек городской. Это здесь, на юге, земля без навоза родит, длинное лето, зимней стоянки скота почти что нет. А северная земля без соков. Ее кормить надо. Иначе сам будешь голодный. Шесть лет надо, чтобы поднять хозяйство, притом и на заработки в город ходить.
— Твои расчеты интересны, — сказал Кулага. — А почему не получилась у вас коммуна? Или артель?
— Шолецкая наша делегация поехала раз в уезд, возвращается: председатель уезда говорит, что к весне получим международную революцию, мелкие коммуны ни к чему, придется потом переходить на всеобщую, и будут упреки, почему сразу не сказали и меняете указания. Так лучше, пока снега нет, приготовляйтесь к общественной обработке земли, заготовляйте лес, а весной — вот тогда…
— Запутал вас, стервец! — сказал Кулага. — А тебе вот что скажу: грамотешки у тебя маловато. Рассуждаешь наивно, хотя экономические подробности даешь интересные.
— Я думал: кончим с белополяками, будет коммуна. Но тут Врангель. Думаю: кончим с Врангелем — тогда. Кончили с Врангелем — ни коммуны, ни Аннёнки, опять Хоромский властвует. Но теперь, думаю, он не долго будет властвовать. Хотя и нэп… Вернусь, и будь я проклят, если не организую в Шоле артель!
Нравился Ване, хотя и по другим понятиям, также родной брат командующего, врач Константин Васильевич Фрунзе, полный, с тихим голосом. Но краткие его слова были при том категорические. Он старался, чтобы красноармейцы не заболели в дороге сыпным тифом или какой-нибудь другой болезнью, в своем отделении вагона устроил настоящий лечебный пункт. Заметит, что кто-нибудь почесался, сейчас же подойдет, отвернет ворот гимнастерки или даже велит раздеться — нет ли следов от вшей. Всех просил при малейшем недомогании, при головной боли показаться ему. Советовал, как уберечься от заразы. Расспрашивал, кто чем болел раньше, был ли ранен, контужен, записывал фамилию и что-то еще. Пошел в кладовку Кемика, проверил, как начхоз хранит продукты. Посмотрел и сказал: «Тэк-с, тэк-с…»
СУЛТАН ФАТИХ ЗАВОЕВАТЕЛЬ
Все ближе горы Кемика… Он лежал на полке, закрыв глаза, и видел свою родину. Под плитами в одуряющей полыни могилы близких… Караванные дороги и тропы уходят в красноватую дымку персидских гор, к синеве Тавра.
Кемик будто услышал долгий звон колокольцев на шее верблюда-вожака, запах персиковых садов вокруг Эчмиадзина. Будто вознесло его на библейскую макушку Арарата, купался в снегах на Джанджурском перевале — ветер наметал сугробы. Затем будто прятался в церкви с конусной свинцовой крышей…
Черный камень туф, ревущий мутный Аракс, скалы, поющие ночью, мосты, построенные тысячу лет назад, тропинки среди раскаленных камней, монастыри с прохладными залами, хибары крестьян, на оранжевой земле — зола от костров, что жгли пастухи в островерхих шапках и с посохами; каменная, но родящая пустыня; буйволы, древние сохи; ковры, рис, хлеб на рынках; вода, бормочущая в арыках, — все это родина, в который уже раз омытая кровью своих сыновей…
Камень на тебя свалился, лошадь ударила копытом — некого винить Но убившие его братьев считали себя людьми… Кемика раздирала мысль, что вот Фрунзе без колебаний говорит о турках — смелые, добрые; охотно едет к ним. Сам Фрунзе трогал Кемика мягкостью, добротой. Кемик хотел быть с ним заодно, видеть Турцию, как он, и не мог, и страдал…
Старался вспомнить все хорошее, что было на турецкой земле. Девочка-турчанка, дочка соседа, — длинные косы, пунцовые загорелые щеки. Он, мальчишка, был влюблен в нее и подходил к низкой ограде, чтобы увидеть, как спустится девочка по наружной лестнице и станет манить кур. Вспомнил старика турка, погонявшего осла, нагруженного корзинами яблок; старик взял одно и, что-то мурлыча, обеими руками подал: «Кушай, сладкое…» Соседка-турчанка, морщинистая, вся коричневая, приносила целебные отвары, когда болела мать Кемика. Но все это было до резни, не помешало резне… Возможно, увидев, познакомившись с турецкими делами, Фрунзе все-таки скажет с горечью: «Вы правы, уважаемый товарищ Кемик, пострадавший товарищ!»
Явились на память братья, живые, веселые… Кемик — на верхней полке — вдруг вздохнул и закашлялся. Ваня — с нижней — спросил:
— Задремал, парень?
— Ва-ан, ты мне брат, слушай…
И Кемик на своем языке спел песню о чужбине, потом по-русски пересказал горькие слова, содержание песни:
Недобра чужая сторона,
Нету мне покоя, нету сна,
Осень для меня не плодоносит,
Для меня весна не зелена.
— Опять переживаешь?
— Колотушка эта в груди как чужая, — сказал Кемик. — Хотя бы найти Маро. Пусть будет у меня хотя бы один родственник, пусть хоть крошка. Одно маковое зернышко.
— Приедем в Тифлис — осталась только тысяча верст — найдем, думаю. Должна быть жива. Непременно! И ты живи.
— Я живу. Но хочу понимать, не напрасно ли?
— С чего ж это может быть напрасно? Со мной ты, со всеми вместе. С Фрунзе!
— Но я не совсем могу понимать: еду на помощь тому, кто братьев моих…
— Это хорошо, что сам говоришь о себе: имею недопонимание…
— Признаюсь, имею колебание, — Кемик свесил с полки волосатую руку за пайкой хлеба на столике, взял, но есть раздумал, увлеченный своими воспоминаниями. — Вот бы ты когда-нибудь приехал к нам. Увидел бы, какой ласковый народ. Какая земля! В долине или на горе у Ноева ковчега. Ай, что это? Только камень? Э, нет! Сколько пахарей! Ходят послушные им волы. Сады есть. Девушки есть! В губы целуют… Где же они? За хребтами, Ваня, за скалами спрятались… Едешь, вдруг перед носом пепельные домики, в расщелине — деревня. На склоне одна, обошел холм — другая, мост, церковь…
— Каждая земля как хочет ложится.
Кулак Кемика то сжимался, то разжимался. Короткие пальцы стягивались, как лапа орла. Ваня сказал:
— Нравится мне ваш народ. Обязательно приеду. В мирное время.
— Земля наша нежная, как девушка. Ей тысячи и тысячи лет, седая от солей, бурая от крови, красная, как яблоко, но хлеб дает. Лаваш! Пожалуйста, стряхни золу с корки, кушай с луком, с чесноком, запей водой, молодым вином. Зайди в любой дом, садись на циновку, на тахту, слушай слово ласковое. Излечат тебя, горе снимут.
— Правильно, по-человечески!
— А посмотри, какие грозные горы! До самого бога добрались, за облака: зачем ты, бог, позволил убивать? Морозы на высоте крепче, чем в Сибири. Мрачные ущелья! Одним глотком заглатывают врага. Скалы как зубы дракона. Одно только худо, что проходная земля. Орда с востока проходит на запад — бьет, проходит обратно — бьет.
— Но теперь, — сказал Ваня, — Советская власть защищает.
— На одной только половине! Народ рассеян по свету.
— Отрицать не приходится, — твердо проговорил Ваня. — Но когда произойдет всеобщая революция, человек сможет проживать, где захочет. Твоя родня вернется. Казаки вернутся из Турции на свой Дон. Ярославские — к себе.
— Ай, когда это будет!
— Скоро! Может быть, завтра. Мы с тобой едем на мир. Так вот идет: и борьба, и мир.
Кемик резко сел на полке, кровь отлила от лица:
— Значит, те режут неверных, а мы с ними на мир? Вот что смущает!
— Опять ты за свое… В этом вопросе ты больной. Давай лучше расскажи интересно про Турцию, какие обычаи, история какова…
Кемик учился в академии Эчмиадзина, знал наперечет всех султанов последней тысячи лет, что делалось во дворцах, в гаремах, какие строились бани и мечети, кто из султанов кого и когда удавил. Слушать Кемика иногда собиралась вся миссия. Рассказ о взятии турками Константинополя — как легенда.
— Султан Мехмед II, прозванный Фатихом Завоевателем, долго готовился к осаде, — неторопливо повествовал Кемик. — Пророк предсказал падение Константинополя. От имени пророка турки и истребляли христиан. Фатих приказал отлить огромную пушку, чтобы крепостные ворота разбить. Ее везли пятьдесят пар волов, а семьсот человек прокладывали дорогу. Зарядить пушку — на это требовалось два часа, так что стреляла восемь раз в сутки — проломить стену, ворваться в город и всех вырезать. Сделали каменные ядра, каждое весом в сорок пудов. Били по стенам и другие пушки. Еще сделал Фатих стенобитные машины. Из крепкого леса сделал передвижные башни: на колесах, обшиты кожей в несколько слоев. Внутри башни — солдаты, взрывчатка, бревна, хворост — завалить ров… Когда турок задумал взорвать город, его не остановить. Фатих привел двести тысяч солдат, в Босфор — триста судов. Император же Константин XI имел всего пятнадцать тысяч войска и двадцать шесть судов.
— Как он оборонялся? — спрашивали Кемика.
Отвечал так, словно при этом присутствовал:
— Через Золотой Рог протянул железную цепь — турецкие галеры не пропустить в залив… Отважные воины со стен пускали в турок стрелы, бросали камни, факелы и так называемый «греческий огонь». Этот огонь в горшках, вернее, секретное вещество, которое вспыхивало от воды, сжигало турок и их суда… Хотя турка не остановить, если он задумал чем-нибудь овладеть, будь это город или женщина…
— Как же огонь сжигал суда, если цепь, и они в Золотой Рог не прошли? Не завирайся, Кемик!
— Я? Я правду рассказываю. Турецким флотом командовал болгарин, Балта-оглу Сулейман-бей. Он принял мусульманство. Флот стоял в Босфоре возле того места, где сейчас дворец Долма-Бахче. Фатих или этот бывший болгарин придумали перетащить галеры через холмы вокруг Галаты и спустить в Золотой Рог уже за цепью, там стены слабее… Сделали толстые деревянные катки, смазали их салом. Впряглись люди, лошади, волы, подняли и паруса. Тысячи и тысячи людей работали под бой барабанов, при свете факелов. За ночь перетащили семьдесят галер. Фатих был изобретатель, когда нужно было что-нибудь уничтожить: изобрел мортиры, из которых потопил флот императора, после этого свободно навел через Золотой Рог мост из связанных бочек, сделал широкий настил из досок, в ряд могли пройти тридцать человек. А подо рвом сделал подкопы… — А зачем ему Константинополь?
— Чтобы вырезать! — просто ответил Кемик. — Ну и добыча, конечно. Пятьдесят дней осаждал, а двадцать девятого мая тысяча четыреста пятьдесят третьего года начал штурм. Всю ночь турки молились, жгли костры, били в барабаны, сильно возбудились. Дервиши обходили военный лагерь. Только и крика, что «нет бога, кроме бога, и Мохаммед посланник его!». Исламский лозунг… Фатих обещал войску: первым, кто взберется на стены, — поместья, дезертирам — казнь. В эту же ночь аллах устроил страшную грозу, ливень, такой гром, что вот-вот рухнут стены. Не рухнули, и вот во вторник турки начали штурм. Затрубили рога, зазвенели литавры, застучали наккары — маленькие барабаны, даулы — большие барабаны. Такой шум, что жить не захочешь. По приставным лестницам турки лезут на стены и получают сверху кипящее масло, камни, «греческий огонь». Над городом дым, звонят все колокола, ужас, жуть. Многие еще ночью бросили город, перешли к туркам — в неволю. Бой — вдоль всех стен. Аскер лез со щитом и палой — саблей с широким кривым лезвием. По воде Золотого Рога бежал «греческий огонь». Очень много жертв с той и с другой стороны. Тучи стрел. Рвы турки забросали землей, камнями, телами своих убитых. Словом, ворвались янычары в город и начали резать. Два дня резали, грабили. Все церкви, дома, ни один не пропустили…
Кулага слушал Кемика настороженно, проговорил:
— Между прочим, известно, что крестоносцы в отношении грабежа значительно опередили турок, Кемик!
— Да, крестоносцы, но когда янычары ворвались в императорский дворец, они императора тут же убили. Жители бросились спасаться в храм святой Софии. Как дети верили, что с неба сойдет ангел и даст одному старцу саблю, от которой турки побегут. Десять тысяч жителей закрылись в храме Софии. Турки, конечно, и сюда проломились. Толпа сдалась, просила пощады, но всех зарезали. На полу храма выросла гора трупов. И вот сам Фатих верхом на коне въехал в храм, и конь стал взбираться по этой горе. Крутая, — султан, чтобы не упасть, уперся окровавленной ладонью в одну из колонн. Отпечаток ладони виден и сегодня…
— Кемик, это легенда, — сказал Кулага. — Придумана провокаторами национальной резни. Не повторяйте ее.
— Да, я знаю. В некоторых книгах говорится, что слой трупов мог быть не выше, чем поларшина, а султан был на лошади в два аршина вышины и не мог ладонью коснуться колонны на высоте десяти аршин от пола, где отпечаток. Но факт, что он ехал по трупам, доказан. А в пятницу, на третий день после взятия Константинополя, храм святой Софии турки уже превратили в мечеть, и султан с саблей в руке — с саблей! — взошел на мимбер — амвон и прочел молитву. Ничего себе, молитва с саблей! А тело императора Константина узнали по пурпуровым туфлям с вышитыми на них орлами. И между прочим, эмблема турецкого государства — полумесяц — принадлежит не туркам, а византийцам. Фатих лишь прибавил к этому знаку звезду.
— Вы всё хотите сказать, что султан Фатих — представитель турецкого народа, а жесточе его никого нет, — сухо проговорил Кулага. — Неужели вы думаете, что, например, римский император Константин Великий был гуманнее Фатиха? Ведь вы, наверно, знаете, что Константин, поверив наветам своей второй жены Фавсты, казнил своего сына от первой жены и двенадцатилетнего Ликиния, сына своей сестры. А когда раскрылась клевета Фавсты, он велел утопить жену в ванне из кипятка. Грабил города и губил жителей, не задумываясь. Чем этот Великий отличается от турецкого завоевателя?
— Я не знаю. Но Фатих был такой деспот, что когда ехал однажды, а навстречу — янычары, и стали просить у него подарка по случаю его восшествия на престол, Фатих в ответ стал давить их конем, потом подозвал начальников этого отряда и палачам приказал дать каждому начальнику по сто палок по пяткам. Без палачей никуда не ездил.
— Черт возьми! — озлился Кулага. — Вы настаиваете: народ и султан как бы на равных?
— Все там связаны Кораном, единодушны, — ответил Кемик.
— Глупости, — совсем нахмурился Кулага. — Чушь! Народ бессмертен, но разве вечен человек — султан и вообще султанат?
— Скорее земля начнет вертеться в другую сторону, чем Турция откажется от султана! — уверенно заявил Кемик. — В иное не верю.
— Но ведь фактически уже сейчас без султана живет? Правит Мустафа Кемаль, а не султан!
— А он возьмет да объявит себя султаном, когда победит. И будет султан Кемаль!
— Бред! У нас договор не с султаном, а с новой Турцией Кемаля.
— Я еще не убежден, и вы тоже не убеждены, что Кемаль не нарушит этот договор. Может быть, уже нарушил. Честно говоря, мне жалко мою Армению. Нарушит…
— Демагогия!
— Какая там демагогия. Просто душа болит. Моих братьев армян жалко. Армению жалко.
Уже за Доном, войдя однажды в купе, Ваня увидел Кулагу и Кемика будто каменных, у Кемика только все сжимались в кулаки и разжимались пальцы.