Александр СлонимскийЮНОСТЬ ПУШКИНА
Детство
Жене и другу Лидии Леонидовне Слонимской, правнучке О. С. Пушкиной, сестры поэта
I. День рождения
В четверг, 26 мая 1811 года Александру Пушкину исполнилось двенадцать лет. Первой поздравила его няня Арина Родионовна, или Ариша, как звали ее господа. Она подстерегла минуту, когда он проснулся, подошла осторожно, так, чтобы не слышно было ее тяжелых шагов, к постели, поцеловала ему руку и с улыбкой положила на табурет красную рубашку собственной работы с вышивкой по вороту и на обшлагах — подарок ко дню рождения своего питомца.
— Носи на счастье, — сказала она. — Не верь, что люди говорят: в мае родиться — век маяться. Счастье — что пташка вольная: куда захотела, там и села.
Он быстро вскочил, подбежал к окошку, с голой грудью и сбившимися за ночь курчавыми волосами, и, отдернув занавеску, распахнул его. Сияющий день ворвался в комнату со своими шумами. Зеленый обрывистый берег Яузы, разлившиеся воды реки, крыши домов на другой стороне переулка — все сверкало и переливалось веселыми красками в лучах яркого утреннего солнца. Природа знала как будто, какой сегодня торжественный день, и нарядилась для праздника. Против окон стоял развесистый, кряжистый вяз с раздвоенным стволом. И этот старый, давно знакомый Александру вяз был весь наполнен птичьими голосами и тоже как будто принимал участие в празднике.
Александр быстро оделся, ополоснул лицо под умывальником и поспешил в столовую, где его ожидали новые подарки. Сестра Оленька подарила свой рисунок: турка, сидящего на ковре, с огромной трубкой в зубах. Бабушка, Мария Алексеевна, — фарфоровую чернильницу с пучком гусиных перьев. Мать, Надежда Осиповна, — полдюжины батистовых носовых платков с меткой «А. П.», увенчанной маленькой короной. А отец, Сергей Львович, ничего не подарил, потому что, как он говорил, сейчас он не при деньгах, но зато обещал, как только придут деньги из деревни, купить сыну настоящий брегет. Он так живо описывал часы, которые будто бы присмотрел для него на Кузнецком мосту у Ферье́, что Александр, хорошо знавший, как тороват отец на обещания и как редко он их выполняет, на этот раз чуть было не поверил.
— Так что я поеду в Петербург уже с часами? — нерешительно спросил он.
— О да, без сомнения, — отвечал уверенным тоном Сергей Львович. И добавил с довольной улыбкой: — В Лицее будешь с часами.
— Я слышала, — заметила тетушка Анна Львовна прищурившись, — что государь намерен поместить великих князей… туда… в эту Лицею.
— Только ради бога, Аннет, не Лицея! — вдруг, точно обидевшись, перебил Сергей Львович. — Лицей, а не Лицея! Le Lycée!
За обедом, который, по московскому обычаю, подавался в три часа дня, было много гостей. Когда все уже сидели за столом, явился дядя Василий Львович в сопровождении какого-то своего приятеля, приезжего из Петербурга, которого он отрекомендовал «служителем муз».
Василий Львович был в широчайшем модном английском фраке и в лакированных башмаках. Шею его окутывал пышный галстук какого-то необыкновенного лазоревого цвета, заколотый булавкой с жемчугом. На лице его сияла улыбка, как у человека, приготовившего приятный сюрприз.
Не садясь за стол, он поспешно вынул из заднего кармана свернутый лист, перевязанный ленточкой, и сделал жест рукою, приглашая всех к молчанию. Приняв важную позу, он с чувством прочел поздравительное послание к племяннику. Послание заключало в себе совет воздержаться от писания стихов и кончалось так:
Поверь же дяде — тот спасется лишь от бед,
Кто в тишине живет, кого не знает свет.
Прочитав послание, он заботливо свернул его, снова перевязал ленточкой и вручил сконфуженному виновнику торжества.
Александр был очень польщен посланием, но всех более, казалось, доволен им был сам автор. По крайней мере, усевшись за стол и засовывая за жилет салфетку, он окинул всех присутствующих гордым, победоносным взглядом.
Вечером были танцы, в которых особенное усердие проявил Сергей Львович. Несмотря на свои сорок два года и довольно круглое брюшко, он танцевал с необыкновенной грацией: притопывал ногой в контрадансе, скользил на носках, ловко семенил на месте, обводя кругом себя свою полную даму, графиню Бутурлину. И только приподнятые брови и несколько озабоченное выражение лица показывали, что это стоит ему некоторого усилия. А Василий Львович, танцуя экосез с шестнадцатилетней Бутурлиной, так умаялся, что на него жалко было смотреть. Его брюшко, такое же круглое, как у брата, но выдававшееся как-то вкось, ходило ходуном, редкие волосы на висках слиплись, с лица катился пот. Отдыхая потом в креслах и утираясь платочком, он с грустью рассказывал дамам о том, как они с братом отличались в былое время на балах в Петербурге, когда оба служили в гвардии, в Измайловском полку.
Александр танцевал котильон с Сонечкой Сушковой, прелестной девочкой с русыми кудрями и большими серыми глазами. Он так занят был своей дамой, что почти забывал о танце — путал фигуры и выделывал ногами совсем не то, что нужно. Из всех танцев он умел хорошо танцевать только вальс, а остальные знал плохо, несмотря на уроки знаменитого Иогеля, к которому его возили с Оленькой каждый четверг.
Сегодня ему было как-то очень легко с Сонечкой. Не было и тени того смущения, какое он обыкновенно чувствовал в ее присутствии. Разговаривая с ней в перерыве между двумя фигурами, он шутя назвал ее «маленькою блондинкой», «la petite blonde». Она сказала, что это неправда, что волосы у нее темнее, чем у него. Завязался спор. Он смело подхватил ее под руку, повлек к трюмо и крепко прижал один из ее локонов к своей курчавой голове.
Сонечка покраснела.
— Видите, ваши светлее, — говорила она, стараясь выдернуть свой локон из его пальцев.
А он не пускал и смеялся.
— Я вам буду писать письма из Петербурга, — шепнул он ей на ухо, когда они возвращались на место. — Хорошо?
— Только непременно в стихах, — отвечала Сонечка, тихонько пожав ему руку.
Александра это привело в восхищение. В следующей фигуре котильона он прыгал, болтал и хохотал так звонко, что вызвал наконец замечание Надежды Осиповны, которая давно уже следила за ним.
— Vous vous conduisez mal, Alexandre, — сказала она (по-французски она говорила детям «вы»).
Но ему было так весело, что он пропустил слова матери мимо ушей.
В десятом часу дальние гости — с Арбата, Пречистенки, Поварской — стали разъезжаться. Уехали и Сушковы с Сонечкой, жившие на Большой Молчановке. Александр выбежал их проводить. Когда лошади тронулись, Сонечка приветливо улыбнулась ему на прощание. Колеса заскрипели по песку. Он смотрел на удалявшуюся коляску, пока она не выехала из переулка и не скрылась за углом. Потом вернулся в гостиную и, никем не замеченный, уселся в уголку.
В гостиной уже горели свечи. На круглом столе стояли вина, печенья и фрукты. Горничные девушки, под надзором Арины Родионовны, разносили чашки с чаем. Бабушка в стороне раскладывала пасьянс, зорко наблюдая в то же время за угощением. Иногда она подзывала к себе Арину Родионовну и шепотом отдавала какие-то распоряжения, а та в ответ утвердительно кивала.
Между дамами шел легкий разговор — о московских происшествиях, о последнем гулянье на Тверском бульваре, о парижских модах, о здоровье княгини Трубецкой и о том, какая она скряга.
— А покушать все-таки любит, — проговорила графиня Бутурлина. — Повар никак угодить ей не может: денег она дает грош, а требует, чтобы все было по вкусу.
— А повар-то у нее, знаете, с язычком, — заметил Василий Львович. — Надоела она как-то ему своими попреками, ну, он и скажи ей: какая, мол, непрозрачная душа обитает в вашем сиятельном теле. Затейливо!
— Ну и что же? — с любопытством осведомился граф Дмитрий Петрович Бутурлин.
— Высекли, разумеется, — с улыбкой ответил Василий Львович.
Александр, сидевший в стороне, поднял голову. В доме Пушкиных никогда никого не секли. Ему было странно, что княгиня Трубецкая, у которой он бывал на детских танцевальных вечерах, способна на такие тиранские поступки.
Надежда Осиповна рассказала о замечательных свойствах травки господина Аверина.
— Мой муж всегда лечится травкой мсье Аверина, — говорила она. — Ведь вы знаете, он ужасно страдает от кашля.
Тетушка Елизавета Львовна Сонцова сочувственно покачивала головой. Ее муж, Матвей Михайлович Сонцов, высокий, тучный господин с орденом в петлице, благосклонно улыбался, разглаживая бакенбарды. А кузины Сонцовы, Алиша и Катенька, длинноногие тощие девочки с одинаковыми зелеными бантами в волосах, сидевшие рядышком обнявшись, перешептывались о чем-то друг с другом. Всегда у них были какие-то секреты.
— И, полно, Надя, — отозвалась бабушка, смешивая оконченный пасьянс и тасуя карты. — В любом деревенском снадобье больше проку. Не верю я докторам и аптекам: не лечат, а калечат.
Василий Львович, который прихлебывал чай из чашки, вдруг встрепенулся и пробормотал как бы про себя какие-то два стиха:
Но, к счастью, у волков
Не знают докторов…
А затем, когда на него оглянулись, поставил чашку на стол и пояснил небрежным тоном:
— Это из басни, которую я третьего дни сочинил: «Волк и лисица». Думаю дать напечатать нашему Аристарху в «Меркурий».
И, не дожидаясь приглашения, стал читать. Прочитал скороговоркой начало басни:
Волк хищный занемог. Раскаянье с недугом
Приходит часто и к зверям…
А потом, воодушевившись, стал декламировать с чувством и выражением. Тоном и жестом он изображал, как волк обещает исправиться и сравниться в кротости с ягненком, как удивляется его речам лисица и как думает про себя, что, должно быть, волк не сегодня-завтра умрет.
Дойдя до стихов:
Но, к счастью, у волков
Не знают докторов, —
он приостановился, подмигнул Надежде Осиповне и продолжал: —
Курятница-лисица
В политике, как всем известно, мастерица.
Пустилась волка поздравлять —
Не худо иногда зубастым угождать!..
Почтенный граф Дмитрий Петрович Бутурлин, видя, что Василий Львович входит в азарт, неприметно отодвинулся с креслами немного назад. Он знал, что Василия Львовича лучше слушать в некотором отдалении, так как из его беззубого рта, когда он увлекался, излетали обыкновенно брызги.
Василий Львович дочитал басню всю до конца:
Итак, угодница является в пещеру
К нравоучителю, иль, лучше, к лицемеру.
Что ж видит там она? Покойно волк сидит
И кушает барана.
Овца несчастная полмертвая лежит,
Такой же участи ждет скоро от тирана.
«Прекрасно, куманек, — лисица говорит. —
Ты каялся в грехах и плакал, как ребенок,
Но видно, что в тебе глас совести умолк!» —
«Так что ж? — вскричал злодей, — в болезни я ягненок.
Когда здоров — я волк!»
Басня понравилась. Тетушка Анна Львовна смеялась и аплодировала.
— Как мило! — говорила она щурясь.
— Очень, очень мило! — вторили другие дамы.
А Василий Львович, сияя от удовольствия, снова принялся за свой чай.
Тут же, однако, возгорелся спор. Граф Дмитрий Петрович, отозвавшись с похвалой о прочитанной басне, имел неосторожность сравнить ее с баснями Крылова. Это очень не понравилось Василию Львовичу. Он сморщился, и одутловатые щеки его даже как будто осунулись.
— Да, конечно… — неохотно проговорил он. — Однако если судить по правилам здравого вкуса… Впрочем, должен сказать, что не вижу в баснях Ивана Андреевича ни малейшего сходства с моею — ни в слоге, ни в приличиях.
Алексей Федорович Малиновский, известный знаток старины, спросил с вежливым любопытством:
— Должно ли из ваших слов заключить, что басни господина Крылова решительно дурны?
— Нимало, — нетерпеливо отвечал Василий Львович, сдерживая закипавший в нем гнев. — Они могут быть превосходны… в своем роде. Но я считаю для себя честью быть скромным подражателем Ивана Ивановича Дмитриева, нашего русского Лафонтена. Таков мой вкус. Вот и все.
— Все же и басни господина Крылова имеют много достоинств, — настаивал Малиновский. — Они замысловаты…
— Замысловаты, не спорю, — перебил его Василий Львович, начиная пыхтеть. — Но в них нету изящества, вкуса. Вот сейчас напечатаны его новые басни — с виньетками и со свиньею! Басня о свинье! Чудо что такое!
— Что же дурного заметили вы в этой басне? — добродушно улыбаясь, спросил граф Дмитрий Петрович.
— Что дурного! Площадной язык, площадные картины! «Свинья в навозе извалялась; в помоях накупалась… пришла свинья свиньей» — как вам это нравится? Свинья, видите ли, пришла свинья свиньей! Поверьте, я умею ценить дарование Крылова, но хвалить грубость и плоскость — слуга покорный!
— А это лукавство, простодушие, эдакой, знаете, русский сгиб ума? — продолжал граф Дмитрий Петрович, как будто поддразнивая Василия Львовича. — Разве это не может искупить недостатки?
— Да, этим Крылов и берет, равно как непринужденностью рассказа и живостью красок, — согласился Василий Львович как бы нехотя. — А все же литература не хлев и не скотный двор, и помои совсем не предмет для поэтического вдохновения. Простонародный слог имеет свое место в поэзии, но надобно знать меру.
Он помолчал, как будто что-то соображая.
— Я ведь и сам очень люблю русские песни, — заговорил он снова, — и вот, будучи в Париже, перевел некоторые из них, чтобы ознакомить французов с духом русской нации.
И он начал читать нараспев:
Douce alouette, toi qui par tes chants
Nous annonce venir les journées du printemps,
Veux-tu répeter ce que je vais te dire?
Чтение умиротворило Василия Львовича. Он успокоился, и на губах его заиграла улыбка.
— Славно, славно, — тихо проговорил граф Дмитрий Петрович. А затем прибавил, лукаво подмигнув: — А не лучше ли все же по-русски, как в деревне поется? Как это… — И он стал напевать, прищелкивая пальцами:
Ты воспой, воспой, млад жавроночек,
Сидючи весной на проталинке…
Александр между тем оставался в своем уголку, в тени. Облокотившись на ручку кресел и подперев кулаком подбородок, он сидел и мечтал, сам не зная о чем. Вначале разговор не интересовал его. Московские новости, доктора, травка господина Аверина — все это было давно знакомо и скучно. Он смотрел на лица гостей, на свечи в закапанных воском шандалах, на спокойные движения рук бабушки, раскладывавшей карты, и мысли его бродили где-то далеко. Но он тотчас оживился, как только зашла речь о литературе. Его забавляла горячность дядюшки, и притом на этот раз он был совсем не на его стороне: басни Крылова ему нравились куда больше басен Дмитриева.
Но вот выступил петербургский приятель Василия Львовича с какими-то стихами. Не понять было, что это такое: как будто в шутку, а не смешно, и притом ужасно длинно. Это была какая-то насмешка над одним поэтом из числа «славян», князем Ширинским-Шихматовым, которого прозвали «юношей с кортиком», так как он был мичманом на флоте. Все это написано было в виде куплетов, где часто повторялось одно и то же: «Ах, этот кортик! Ах, этот чертик!» К тому же петербургский гость читал как-то надувшись, медленно, с расстановкой, как будто бог весть какое важное дело делал:
Корпит рифмач, а стих нейдет.
С него рекой струится пот.
Ах, этот кортик!
Ах, этот чертик!
В десятый раз этот «кортик» и «чертик»! Александр не вытерпел и звонко, во весь голос, расхохотался — не потому, что было смешно, а потому что надоело. Нарочно расхохотался.
Все взоры обратились вдруг на Александра. Чтец остановился в недоумении: он никак не ожидал, что и в самом деле рассмешат кого-нибудь его стихи. Сергей Львович, величественно покосившись в сторону Александра, строго приподнял брови. Но Надежда Осиповна решительно рассердилась. Человек в первый раз в доме — и вдруг такая выходка! Это совершенно непристойно. Еле заметным движением головы она указала Александру на дверь. Это значило: ступай тотчас прочь.
Александр вспыхнул. Он встал, постоял немного на месте, переступая с ноги на ногу, а затем круто повернулся и вышел вон.
Бабушка, оставив карты, поглядела ему вслед.